У Диляры черты лица татарские: мягкие, но чуть что не по ее идет — так сразу обнажается острой бритвой или косым клинком гордыня. Диляра сама по себе мягкая: двенадцатилетний Вовка, отлученный от сбежавшей матери, тепло пытался искать в мачехе, но отец, забравший его спустя шесть лет, этому препятствовал, стараясь женой новой компенсировать старые травмы.
Диляра Вовке матерью так и не стала, но по голове израненной всегда гладила мягко да раны штопала. Диляра была красавицей — Вовка это понял сразу, как переступил Рубиконом порог новой квартиры.
А еще она очень вкусно готовила, никогда в еду перец не добавляла — знала, что Вовка его терпеть не может. Потом оказалось, что это была ее любимая приправа.
В дополнение ко всему, у Диляры был сын — шестилетний Маратка. От него-то отец уходить явно не собирался, но Вовка после секций по боксу все равно старался брату во всем помогать. Брат был хорошим, спал крепко и не мешал Вовке приходить домой поздно. Вовка брата любил. Маратка рос шебутным и на брата походить старался всегда.
Квартира встретила его скрипучей тахтой, ёлкой стеклянных игрушек под высокий потолок — был канун Нового Года — и пианино. А еще Дилярой, вытирающей руки полотенцем в спешке. Диляра была потрясающе красива, в улыбке своей ранними морщинками у глаз расплывалась от малейшей попытки Вовки пойти на контакт. Гладила по голове насупленного ребенка, начинавшего раздаваться в плечах и уже перераставшего собственную мачеху. Слово «мачеха» Диляре не нравилось, поэтому Вовка называл ее по имени, быстро-быстро, потому как имя тоже было очень красивым. А еще Диляра как-то разбирала старые вещи — на выброс, а то хлама она не любила — и нашла журналы про манекенщиц.
Вовка тогда помогал, разумеется. Маратка был в садике, а сам Вовка болел, а потому Дилярой был непреклонно оставлен дома — отец ее слушался. Вовка всегда старался Диляре помогать, вот и тогда рядом сидел, стараясь журналы в стопки складывать ровные.
— О! Смотри, Вов, — Диляра повертела в руках пожелтевшую страницами книжицу. — У меня әни… мама, — спешно исправилась она. — Очень любила манекенщицу эту. Даже сама на показах была.
Вовка послушно вгляделся в черно-белую фотографию женщины с четкими и прямыми чертами лица и властности; Диляра замерла, разглядывая то ли женщину, то ли платье на ней.
— Это Регина Збарская, — объяснила она. — Мне мама еще рассказывала, что ее называли русской Софи Лорен. Знаешь, кто такая Софи Лорен?
Вовка помотал головой, поджимая под себя ноги. Диляра задумчиво нахмурила брови и полезла обратно в коробку, снятую с антресоли. Копалась там минут пять, заодно вытянув кучу всякой ерунды, веточку гвоздики и книжек — Вов, бери, читай — но Софи Лорен так и не нашла. Выпрямилась, возвращаясь в положение по-турецки, и поджала губы, переводя взгляд обратно на Регину.
— Ну, Володька, тогда запомни, что Софи Лорен — очень красивая женщина. Модель такая.
— Такая, как ты? — подхалимски уточнил растущий дамским угодником Вова, глазея на Диляру всей широтой распахнутых слезящихся глаз. Диляра, наверное, в сто раз этой Софи Лорен была красивее; особенно учитывая то, что этой Регине она давала фору тыщу раз.
— Лучше, — хмыкнула насмешливо Диляра, но на лице ее расцвела плохо скрываемая улыбка. Вова аж засмотрелся поднимающейся температурой, а потом с удвоенной силой взялся за помощь.
У Диляры были теплые руки, изнеженные кремом, но все равно суховатые. Диляра этими руками готовила любимую запеканку отца, щелкала каналы при просмотре телевизора с отцом и гладила чересчур интимно отца по щеке при прощании. Диляра была женщиной отца; об этом говорило и наличие Маратика, растрепавшего букет садовых астр, привезенных сестрой Диляры, решившей посмотреть на чудесное ласковое шоу первого сентября, о голову другого непутевого первоклассника прямо на линейке. Вова с такими же астрами в отдалении седьмого класса смотрел на то, как отец и Диляра стоят рядом с непутевым брыкающимся Мараткой, всячески протестовавшим против обучения, и ему было так обидно, как не было никогда в жизни.
Тысяча девятьсот восемьдесят первый тянулся медленно транспарантами о космосе и застойно. Отец в его жизни появлялся все реже, отделывался дежурными фразами и едва ли не умолял Вову вести себя хорошо. Вова приносил домой новые медали за бокс, а Диляра отмечала каждую его победу самодельным тортом. Отец тоже им гордился в такие моменты и торт любил. Вова медали эти, обрастающие в комнате восхищением Маратки, после каждого поздравления хотел сдать в металлолом. Бокс ему нравился легкими победами и опустошением после. И тортами Диляры.
Вова вырос резко в высоту, получил какую-то там степень по боксу и закончил восьмой класс. О Софи Лорен Диляра так больше и не вспоминала, больше озабоченная раскрывшейся вспыльчивостью Маратки. Пыталась какие-то упражнения с ним делать, советы из журналов вычитывать, но с бокса пацаненка выгнали после первого же занятия за устроенную драку. Вова его тогда сам забирал, отвесил подзатыльник и наказал сказать, что Марату самому там не понравилось. Мать расстраивать не стоило.
Диляра звонила ему каждый раз, как он был в пионерском лагере, передавала даже приветы от отца. Мать за три года в Кумертау так и не позвонила.
Диляра же и настояла на том, чтобы ему пойти в девятый класс. Сидела вместе с ним, перебирала буклеты специальностей и настаивала на том, чтобы Вова выбирал сам. По той же причине отец и был выдворен на работу в тот плавящийся асфальтом розовый летний день. Сквозняк из-под балконной двери скользил залитой панельными домами Камой и теплым воздухом. Диляра, плавная и струящаяся распущенными волосами, хмурилась и запрещала Вове съезжать с темы заверениями в том, что он мечтает стать авиаконструктором. В такой день выбор будущего был последним, что его волновало.
— Вов, а химия? — Диляра перелистнула очередную страничку.
— Не, Диль, — покачал головой Вова. — Тогда уж лучше спорт.
— Ты головой должен работать, — неожиданно возразила Диляра. — Она у тебя светлая.
— А гулять пойдем, Диль? — предложил Вова, резко томящимся сознанием вскинувшись.
— Отец придет, и пойдем, — кивнула Диляра, ласково ловя улыбку его. — А сейчас давай выбирать.
— А ты чего манекенщицей не стала? Как Софи Лорен.
Диляра хмыкнула удивленно, раздумывая над ответом.
— Да я и не надеялась никогда. По параметрам не подхожу.
— Ты же красивая очень, — горячо возразил Вова. Диляра под его взглядом посыпалась царапливо и моментально прахом выброшенных сотни лет назад журналов, но все же нашлась с ответом.
— Да ну тебя, Вов.
Улыбка ее ласковая заставила его замолчать, хоть Вова бы и возразил.
Сквозняк плавил буклеты, пахнущие типографией букв, в ее руках.
В девятом классе Вова пришился к зародившейся посреди их двора группировке. Группировкой они себя, конечно, не называли, но за мажорика, всегда одетого в дорогие импортные шмотки, дворовые пацаны уцепились крепко: как минимум, за тяжелый кулак, юношескую преданность им и любовь к свободе их и понятиям. Вова быстро стал своим, хоть и Адидасом. Там появился и Кащей с сопутствующими ему вещами.
Пацаны купались в речке, забивали друг друга арматурами и разбойничали. Вова, избитый и веселый, ночью прокрадывался домой тихо, стараясь Марата и Дилю не потревожить — отец все равно ночевал часто на работе. Марат, чутко спавший в детстве, взирал на него с плохо скрываемым восхищением и забывал о несделанной математике, а Диля, если Вова все же еле слышно щелкал замком, смотрела осуждающе, но руками своими, горячими и сухими, всегда лицо его правила. Вова, Дилю давно переросший, иногда за талию ее обнимал в такие моменты, сидя болезненно на освещенном желтизной люстры стуле и уткнувшись лицом куда-то мимо. Диля замирала всегда, но обнимала в ответ жалостливой улыбкой, считая Вовку добрым, но непутевым.
Диля о Вовке всегда думала хорошо.
— Сдал? — Диляра, томящаяся у института, вскочила с опожаренной горячим деревом скамейки при виде покидающего массивные дубовые двери Вовы, закуривающего среди колонн классицизма. При виде нее сигарету он сразу отбросил, но под осуждающим взглядом поднял и донес до урны. Диля расслабилась сразу и подбежала ближе.
— Сдал, — кивнул Вова, выдыхая, и Диля его сжала в объятиях радостно. Едва достающая до плеча, ткнулась куда-то в грудь, так привычно улыбаясь. Подняла на него гордый взгляд разрастающимися морщинками, рассыпающимися по лицу — Вова бы больше не заставил ее нервничать, будь это в его силах. Они потом гуляли все втроем — отец задержался на заводе. Вовка Марату и Диле на честно вышакаленные деньги купил по мороженому, а дома уже ждал торт Дили — приготовленный заранее, будто Диля верила сразу в его успех. На институт ему было, честно, похрен, но торт был вкусным.
Летом тем же, за пару дней до первого курса, у подружки в ДК на дискотеке, летящей кудрями по плечам в танцах и душном вжимании в стену нагревшегося кафеля, он спросил меж торопливых поцелуев о Софи Лорен.
— Лорен? — Танька нахмурилась неприязненно, откидывая волосы за спину, обнажая покрасневшую шею. — Да клуша она изнеженная. И ниче не красивая. Мне не нравится.
С Танькой Вовка почти сразу после того случая расстался.
***
В институте на первом же курсе он попал уговорами смешливых однокурсниц на показ девочек-дизайнеров. Смотрел с удовольствием, пока Лерка сбоку не шепнула с восхищением:
— Сашка, как Лорен, идет. Красотка.
Вовка моментально взгляд на Сашку перевел, но никакой Софи Лорен в ней не распознал. Пихнул вопросительно Лерку в бок с просьбой пояснить, та и устроила лекцию про походку моделей, и Вова успокоился.
Не внешне же — можно и простить.
А внешне…
Отец Диле комплименты в принципе никогда не говорил, об этом забывал и Маратка. Поэтому Вова старался делать это как можно чаще в духоте закрытых окон слепящей желтизной кухни, когда воспаленного сознанием лба его касались руки ее — еще горячее.
— Володь, ну взрослый же уже, — вздохнула Диляра, смачивая вату перекисью. — Почти первый курс закончил, а ведешь себя, как Марат.
— Я с Мараткой поговорю, — пообещал Вова. — И математику сделаю. В пять утра подниму.
— Володя! — осуждающе воскликнула Диля, а на лице ее расцвела смешливая улыбка. — Тогда уж на инструменте его играть научи, а то вещи свои на пианино класть — не дело.
— Все ради тебя, — признался Вова, из-под полуприкрытых ресниц взирая на нее снизу вверх. — Спасибо, Диль.
Диля ему улыбнулась ласково и нежно — так, как умела только она. Вова, сам себе не отдавая отчет, потянул ее за руку, сухую и длиннопалую, вынуждая и умоляя опуститься недоуменно на стоящий рядом дубовый стул, а потом вгляделся в лицо ее впервые.
— Ты красивая, Диль.
— Ну спасибо, Володь, — усмехнулась она, закручивая склянку с перекисью крышкой. — Один ты меня радуешь. Когда не дерешься.
— Не буду больше. Сегодня, — хрипло поклялся Володя.
И улыбку ее — материнскую, распустившуюся смешком, жутко ласковым — поймал губами.
Оставшиеся два месяца до второго курса он дневал и ночевал на улице, а на столе его всегда ждал ужин без перца, только вот Вове красный давно уже понравился. Вова ужинал, кровоточа лицом и бесшумно, а потом падал в кровать, едва умывшись, надеясь, что белье постельное не запачкает. Диля доброго утра желала ему, неизменно щурясь улыбкой, будто эту же улыбку Володя не целовал на днях до ступора ее, а потом не сбегал в свою комнату позорно, так Марату математику и не решив.
Диля и вправду была красавицей.
Тогда у отца закончился успешно проект, и он вновь вернулся домой на ужины и телек перед сном. Марат уже сам начал в школу ходить, а Диля так еду и не перчила, потому что о своей любви Вова так сказать ей и не смог.
А осенью второго курса он сбежал в Афган.
— Возвращайся, Володь, — вдруг всхлипом ткнулась в грудь его Диля первым касанием за последнюю четверть года. Володя замер, сжимая в руке сумку с небольшими пожитками; на дне сумки тайно покоилась половина торта. Диляра при других людях не плакала никогда, но сейчас, кажется, промочила ему дешевую рубашку. Вова и закрыл ее плечом, неловко приобнимая, как раньше.
— Вернусь, Диль. Ты только не переживай.
— А если не вернешься, — она отстранилась покрасневшей надменностью. Глаза ее каре светились плескавшейся обидой за молчание. — Я тебя, Володя, не прощу никогда.
У Маратки тоже глаза на мокром месте были, хоть о том, куда брат едет, ему не сказали. А отец даже гордился, пожимая ему руку.
Вова отвернулся скрипом прогнувшейся под его вещами багажной полки, сел в отъезжающий поезд и вдруг заплакал.
***
В Афгане было много песка, крови и гнилья. С дворовыми ранами это было несравнимо и больно.
А еще было много смертей.
— Мужики! Смотрите, что нашел! — позвал Халиф. В руках его, частично обеспаленных, был зажат журнал, чудовищно знакомый своим названием.
Тут любили отвлекаться на подобную ерунду. Халиф собрал вокруг себя всех сослуживцев и раскрыл журнал на первой же странице.
— Софи Лорен, — одобрительно и горячо в сожженном солнцем песке зашептал Санька.
— Где? — дернулся громко Вовка.
— Да вот же, — зашипели созерцающие мужики, тыкая его лицом в манекенку на бумаге.
Вова перевел взгляд на Софи, недоверчиво покачал головой и вдруг вскочил. Покинул круг размашистым шагом, взглядом никем не провожаемый, и неверяще прошел к своей койке. Под подушкой, так и не подписанной из-за отсутствия причин на это, лежало сложенное послание, перечитанное сотни раз.
Диляра красивым почерком осведомлялась о его самочувствии и снова и снова желала вернуться.
Диляра на Софи Лорен вообще похожа не была.
***
Язов торжественно пожал ему руку, оглядывая результат своих трудов: ордена на кителе дожившего Вовки светились красиво и торжественно, несмотря на спрятанную под кителем этим наколку. Вовка получил грамоту заторможенно и, подхватив баулы, вышел из здания, не задерживаясь на церемонии. Вдалеке его ждали поезд и родная Казань.
Поезд загудел неприятно, заставив обернуться моментально и напряженно. Вовка вздохнул, расслабляясь, и забрался в вагон. На зубах все еще скрипел песок, отчищенный сотней чисток зубов. Вовка перевел пару щеток, стараясь отскрести эмаль вместе с фантомным Афганистаном. Позади оставались брошенные им люди.
Маратка подрос и пришился, а Кащей и вовсе не изменился. Разрослась и группировка, став Володе чужой. Знакомые казанские дворы, обагрившиеся кровью за два года еще сильнее, скрипели снегом под сапогами и выстраданными орденами.
У Дили, всхлипнувшей непонятно и бросившейся к нему так, что сыну бы фору с легкостью дала, морщинок, прятавшихся по всему родному лицу, стало намного больше. Володя прижал ее к себе со всей дури и начал оправдываться, почему не отвечал последние полгода. Да, Диль, — дурак.
Ты уж прости.
Диля, лицо его гладившая знакомой сухой ладонью, вмиг показалась ему красивее сотен Софи Лорен.
***
В машине его ждала Наташа — милая, кудрявая и круглолицая Наташа, ставшая верной спутницей и латавшая все его раны последний месяц. Диляра ран его уже не видела, привычно проводя время с отцом, уже недовольным образом жизни сына. Диляра еду ему так и не перчила, но иногда возникала на пороге комнаты, отчаянно убеждаясь в том, что Вовка дома и живой. Диляра думала, что он не видит, но Вова ее чувствовал стыдливо и всегда.
В машине его ждала Наташа — открытая и просящая взамен лишь любовь. Вова, уставший, взрослый, заматеревший и позорно бросивший все на пацанов, отворил дверь телефонной будки, надеясь, что трубку возьмет не Маратик — с ним они разошлись нехорошо. Маратик огурцы так и не вынес, а домой самому заходить нельзя было: там могли быть милиционеры и Диляра.
В каждом прокручивании диска он чувствовал собственный грех, наваливавшийся на спину и обвивающий ее где-то под сердцем цепкими руками. Тело его принадлежало взрослому человеку, голыми руками душившего врагов, оно было тяжелым и крепким. Вова себя таким не чувствовал — после Афгана он не чувствовал себя вообще. Была только какая-то нелепица в его походке и манере речи, была несуразица в попытке вести себя как прежде — по-пацански. Вова был уже Вовой, а не пацаном.
Диляре вести себя хорошо он не обещал, но торт она ему уже не приготовит — убийство все же является плохим поступком. Потому что Вовка уже взрослый для тортов: у него выросли усы, он убил несколько человек и считает себя достаточно созревшим для поцелуев.
Но Диля ему ответила.
— Алло, Диляра. Привет. Это Вова. Вы как там? — отрывисто, чтобы не передумать.
— У отца подозрение на инфаркт.
Диля всхлипнула по-родному в трубку — больно часто плакать стала. Новость об отце ошпарила кипятком неприятно и болезненно, стыдом. И страх, поселившийся где-то внутри, вновь начал разрастаться. Из-за него все — из-за него. И инфаркт, и ее слезы.
— Володька, ты уезжай. Слышишь? Уезжай. Быстрее, — Диля пробормотала в остатках приказного тона, абсолютно расклеившись. Гордая такая.
— Диляра, подожди, Диляра. Дай трубку ему, — перебил настойчиво Володя, не давая себе вслушаться.
— Володя, уезжай. Слышишь меня? — взмолилась Диляра по ту сторону провода.
Вова повесил трубку. Внутри что-то грызло и выедало его, скрипя на зубах желтым песком, а голос ее был все таким же родным. Она была женщиной отца, но не его, и руки ее были ласковы. Такой ласки он не знал даже от собственной матери.
Эту ласковость Диляры бы собрать и выпить ядом вместо выстрела в спину под крик такой простой Наташи после принятого воспаленным сознанием наиглупейшего решения лишиться отца в наиглупейшем месте с наиглупейшим названием, абсолютно небу не соответствующим.
Диляру слушать надо было всегда, а Вовка этого так и не понял за всю жизнь, в конечном итоге поплатившись за непослушание. Всегда хорошего же ему хотела. Она же расстроится точно, и появятся на лице ее красивом новые морщинки.
Этого бы не хотелось.
В Афгане учили умирать с улыбкой. Володьке улыбаться себя заставлять и не приходится, когда в последний момент в пустом от звезд небе он видит лицо ее в журнале — вместо осточертевшей Софи Лорен.
