кино, вино и домино

Арсений кончиком ногтя протыкает мягкий центр мандарина и всеми лёгкими вдыхает запах — первый плюсик к настроению и лёгкий набросок желанной предновогодней картины в голове. Не такой, как в типичных американских фильмах с украшенными до самого подвала домами или в эстетике Пинтереста — скорее как с Алиэкспресс и с большой скидкой, но тоже сойдет. Представляется тёплый мягкий свет огонёчков гирлянд, развешанных по комнатам, дешёвые блёстки с игрушек, которые остаются на пальцах и осыпаются на пол раньше, чем оказываются на ёлке — и плевать, так даже лучше, — и, собственно, ёлка. Искусственная, нереалистично ровная и пушистая, облитая хвойным эфирным маслом поверх напылённого акрилового снега, чтобы запах хотя бы немного напоминал настоящий — такая, под которой можно будет расстелить мягкий плед и пить холодное игристое, закусывая его мандаринами с Отпуском по обмену на фоне. Всего разок, конечно, но те полчаса, пока задница не начнёт отваливаться, а спина не откажется принимать нормальное положение, будут стоить того — в этом году очень хочется атмосферы. В любых масштабах и объёмах, главное, чтобы хватило переключить настроение с ровной рутинной усталости и получить возможность нырнуть в состояние, как в детстве, когда ощущение праздника появлялось чаще, чем никогда, а каждый огонёчек вызывал внутри если не восторг, то хотя бы трепет и предвкушение. Он знает, чувствует, что взрослая жизнь никого не щадит, и любые эмоции под слоем прожитых лет блекнут, поэтому старается вдвойне — компенсирует свою пыльность восприятия декором всех сортов, рождественскими плейлистами во всех колонках и отсутствием классической унылой истории про «не трогай, это на Новый год». Как минимум потому что говорить это некому. Ему почти сорок, он замужем за работой, и пресловутое ощущение праздника в этом году агрессивно нужно, чтобы не ёбнуться — Арсений вырвет его зубами, если понадобится, и задолбает всех курьеров какого-нибудь Озона. Когда все планы с рождественской Европой накрылись глубочайшим тазом, выбора не осталось. Если Париж с его уютненькими украшенными улочками не светит, то будет светить гирлянда. Прямо тем самым жёлтым светом огоньков, чтобы было не так тоскливо и получилось хотя бы немного отвлечься в дне сурка с одним и тем же маршрутом между съёмочной площадкой, где всем постоянно от него что-то нужно, и домом, где ничего большего, чем оплата коммуналки, от него не требуется, потому что там ждёт только пыль. Свою работу он любит безусловной и чистой любовью, как видео со смешными сонными котятами в рилсах, но трижды нырять из одного фильма в другой с главными ролями, ненормированным съёмочным графиком и слишком редкими для любого разумного человека выходными — это почти самоубийство и выгорание со скоростью спички в горизонтальном положении, облитой бензином. Последние недели ноября Арсений доживает без срывов исключительно благодаря ожиданию. Графика посвободнее и доставок, в первую очередь — на такое запала ещё хватает, потому что тут всё просто и почти не энергозатратно: коробочки красивые, всё блестит и радует внутренний симбиоз пятилетки и сороки, а огромный набор свечей вообще особый вид удовольствия — они пахнут рождественскими специями и трещат деревянным фитилём, что само собой плюс триста к антуражу. Старт, в общем-то, неплохой; у него вся система ценностей постепенно приобретает оттенок ёлочных шариков и аромат имбирного печенья, и с каждым днём укореняется всё прочнее. В подготовку ныряется легко, она затягивает, и плывёт Арсений по этому течению все долгие четыре недели до Нового Года: вечерами втыкает в не слишком умело, но старательно созданный дома праздничный микроклимат и в саму ёлку, как кот в стену, нюхает мандарины и обливается — случайно, конечно, но — пряным глинтвейном и даже после душа всё ещё пахнет корицей с мускатом, меняет привычный домашний гардероб на носки со снеговиками и свитера со снежинками, но ничего не работает в полной мере. Как сказала Олеся, с которой он недавно познакомился на каком-то шоу — судьбу не наебёшь, и хотя тут дело даже не в судьбе, а, скорее, в унылом флёре одиночества, потому что в одного всё кажется каким-то пластиковым и слишком вымученным, Арсений в своём стремлении готов идти до конца — вдруг всё-таки стрельнёт. От души расстроиться он всегда успеет — в первые несколько дней нового года у него даже будут для этого выходные. Когда до тридцать первого остаётся меньше недели, Арсений, закончивший съёмки, полностью окукливается дома в пледе. Жжёт те самые трещащие свечи и мелтсы, не особо разбирая ароматы, расставляет еловые лапы в вазах по всей квартире и первые пару дней от души отсыпается. Физически становится лучше, хотя совесть слегка гложет, когда утром на часах он видит не утро, а вполне себе полдень, но самобичевание за контропродуктивность давится и задвигается подальше — высыпаться нормально последний раз получалось, наверное, месяца четыре назад, потому что график съёмок никого не щадит. Пары дней почти хватает — мешки под глазами перестают потенциально вмещать в себя три ведра картошки и ограничиваются одним, что уже неплохо, но прилетает с другой стороны: мыслями о самой ночи тридцать первого и том, как её провести, чтобы не впасть в отчаяние раньше времени. С того дня, как кто-то ещё за пару месяцев до впервые поднял эту тему, Арсений только улыбался и обещал подумать, но сам для себя признавал, что отметал абсолютное большинство вариантов ещё на подлёте. Базово у него есть Серёжа, настойчиво предлагающий присоединиться к невероятных масштабов тусовке в его новом доме, но куча девушек и отсутствие алкоголя кажутся ему малоприятным сочетанием, а дом этот вообще на Бали, куда лететь дольше, чем его уставший организм готов вынести. Есть Гоша, с которым они вместе снимаются, и какая-то дикая толпа его модных друзей с тематической тусовкой, по описанию скорее напоминающей гламурную кинки-пати — хотя должно быть про Гэтсби, — но Арсений недавно побывал на их простой пятничной камерной вечеринке и именно тогда решил, что эти части своей жизни он объединять пока не готов. Есть как обычно пара старых друзей, предлагающие тихие семейные посиделки с детьми и настольными играми, и даже есть Стас, продюсер последнего фильма, который явно использует праздник как очередную возможность подмазаться, и это совсем уже мерзко. При желании, в общем, варианты есть, но ни один из них не кажется в достаточной степени привлекательным, чтобы вылезать из своего искусственно сияющего гнезда — нет искры и в сердечке не отзывается. Душа определённо просит чего-то другого; чего, правда, она не уточняет, ограничиваясь только холодным раскладыванием вариантов по полочкам под названиями «потенциально да, но скорее нет» и «ой, нет», который на самом деле скорее «в пизду вообще», куда в первую очередь летит предложение Стаса, поэтому план получается таким: огонёчки, ведро цитрусовых с имбирными пряниками из любимой пекарни и что-то из классики новогоднего кинематографа, от которой ещё пока не тянет блевать. Арсений хочет, чтобы было красиво — за такое нельзя осуждать. Как и за дорогущую гирлянду в виде небольших лампочек Ильича с потрясающим оранжевым светом вольфрама, развешанную по периметру гостиной под потолком. Он корячился с ней целый час и трижды чуть не улетел мешком костей на пол, но это стоит того, и верхний свет в его квартире теперь отсутствует как понятие. К вечеру тридцать первого нужная атмосфера расцветает полностью: всё сияет и светит как надо, а ёлка блестит минималистичными шарами. Вязаные носочки в цвет уютной пижамы с оленями надеты. Свитер, конечно, смотрелся бы антуражнее, но, а — жарко, бэ — у рубашки из комплекта потрясающий воротник, который минимум плюс десять к стилю, и вэ — олени на принте ебутся, и если уж у него самого секса не было чёрт знает сколько, то пусть будет хоть так; это даже весело. Игристое и мандарины тоже есть в нужном количестве — ещё немного, правда, и светит аллергия на жопе, но как декор они тоже прекрасны. А в случае аллергии — ну, опять же, на его жопу всё равно смотреть некому. На диван Арсений падает с чувством выполненного долга — он сделал для себя всё, что мог; еда заказана и даже просекко охлаждено. До полуночи ещё чуть больше четырёх часов, но первый бокал наливается буквально сам по себе — это определённо лучше, чем оливье, и он, в конце концов, должен искать какой-нибудь вшивый позитив и профиты в том, что остаётся один этим вечером: не зависеть от ритмов других людей абсолютное благо — как и отсутствием шедевров карательной кулинарии из девяностых в его меню. Да, это определённо добавляет кайфа первому шипящему на языке глотку. Комната самую малость плывёт, а первая часть «Один дома» тормозится на середине, когда в дверь звонят. Арсений настороженно косится на неё, выпутываясь из пледа и спешно пытаясь вспомнить, не умудрился ли он кого пригласить к себе, но нет — это вообще без шансов. Мысли о каком-то подарке от Серёжи и желание притвориться, что взрослых нет дома, борются между собой в голове неприлично долгие секунды, но побеждает интерес. Приходится включить дурацкий свет, слишком яркий для привыкших к романтике темноты глаз. К двери он зачем-то крадётся, будто боясь обнаружить своё нахождение в квартире, но когда видит в видеодомофон нечто кудряво-растерянное, щёлкает замком без раздумий. Это нечто виновато улыбается, жмурится и плотнее кутается в очевидно короткий промокший от пены халат — парень явно выше Арсения как минимум на полголовы, а этот халат выглядел бы преступно даже на нём. — Я это… Здрасьте, извините, я Антон, я сверху… В смысле я ваш сосед сверху, и… ну, у меня воду отключили, а я прям в душе был, прикиньте! И я, в общем… Можно вашей ванной воспользоваться? Он бормочет ещё что-то, а Арсений на него смотрит, как на второе пришествие, и неконтролируемо расплывается в улыбке. И то ли это оно, то ли всратое новогоднее чудо, но Антон на его пороге в такое время… Не то чтобы он видит его первый раз: это случается реже, чем хотелось бы, но Арсений, встречаясь с ним в лифте или ближайшем супермаркете, уже год залипает беспощадно, хоть и тайно. Никакой любви с первого взгляда и розовых соплей, на условного Криса Эванса он залипает так же, а тут просто грех не: высокий, большой, красивый — влажная мечта, ставшая реальностью, ещё и живущая этажом выше. Жаль, что с вероятностью девяносто пять процентов натурал; Арсений достаточно часто видит его в обнимку с какой-то блондинкой, чтобы сделать этот вывод. И бесится. Глубоко в душе и так, ради проформы, но факт остаётся фактом. Как и их глупое недознакомство: Арсений тогда за водой в магазин после пробежки зашёл, а Антон — имени он, конечно, ещё не знал, — стоял между стеллажами хлеба и консервов с отключенным лицом, по-тупому приоткрыв рот, и пялился. Откровенно пялился прямо на него, так, что ещё секунда — и слюна полилась бы с высоты всего двухметрового роста на пол. Арсений в такой ситуации был не в первый раз — обычно, правда, на месте высоченных мужиков бывали полутораметровые девочки лет на десять помладше, — и на такой перформанс только улыбнулся, спросив, не хочет ли он автограф. Тот, отмерев, моргнул, выдал недоумённое «а нахуя мне?» и поспешно срулил куда подальше. Вот так Арсений понял, что популярность его всё же не так высока, как хотелось бы, и что комплексы в этом ёбаном мире заработать — ну, как два пальца; но зла он, конечно, не держит — просто жаль его вкус. И вот они здесь. — Не вопрос, — тянет губы сильнее и отступает из коридора, позволяя войти: ситуация, во-первых, слишком комичная, чтобы пропустить мимо себя, во-вторых, он — хороший человек, а мокрый Антон — это просто красиво, в-третьих. — По всему стояку, говорите? Какая неловкость, прямо в канун Нового года… Арсений закрывает дверь и, прислонившись к ней, закусывает губу; понимает, что звучит, как человек, который собственноручно перекрыл все трубы ради этого момента — и плевать, что так бывает только в фильмах, он с собой ничего поделать не может: просекко, кажется, действует прямо на ту часть мозга, которая отвечает за дешёвый неуместный флирт, который он обычно себе не позволяет, но на который сейчас отвратительно сильно тянет. — Да уж. Глаза немного шампунем заливает, если честно, и холодно… Не покажете, где ванная? — И даже дам вам чистое полотенце, — Арсений осторожненько стреляет глазами и указывает рукой на белую дверь, ведущую в его личный рай. Обычно хрен он кого левого туда пустит вообще-то: все любимые баночки выстроены по порядку использования, а на пушистый коврик ни одна посторонняя нога не ступала, но тут даже сомнений не возникает — его он пустил бы не только в ванную, но Антону, кажется, все эти взгляды игривые — целых три, между прочим, и это за одну минуту! — абсолютно индифферентны. — Вот за это отдельное спасибо, — коротко улыбается тот и скрывается за дверью. Когда шум воды прерывает гулкую тишину, Арсений замирает около ванной с полотенцем в руках — не по-праздничному белым, но пушистым и мягеньким. Мысль о том, что вряд ли приятно будет после горячего душа снова надевать мокрый мыльный халат, крутится в голове бешеным волчком, но насколько уместно будет предложить едва знакомому человеку свою одежду — непонятно. А сомнения бесят. Но вообще-то почему бы и нет. Он всегда готов выручить, ещё и выпить предложит, если горячий душ не согреет. И даже сам помочь в этом деле может — мог бы, точнее, если бы не одно жирное «но» — которое, впрочем, не мешало кинуть пару томных взглядов на длинные стройные ноги, не прикрытые мокрой махрой, пока Антон шлёпал в сторону ванной. Как прекрасно было бы, думает Арсений, пока роется в шкафу, завести ни к чему не обязывающий роман с этим Антоном. Внешне он, на его вкус, тринадцать из десяти, а милейшие кудряшки, в которые можно было бы зарываться пальцами в самые горячие моменты, накидывают дополнительные пару баллов. С такой комплекцией в штанах тоже должно быть нормально, а живёт он рядом — и если не это идеальное сочетание, то его полномочия на этом всё. Плюнув на моральные дилеммы, вытаскивает чистую пижамную рубашку и красные клетчатые домашние штаны — не комплект, зато идеально совпадают по цветовой гамме и между собой, и с собственным празднично-пижамным одеянием; и вот тут без оленей не обходится. Арсений, возможно, сам немного олень, но по его законам в этот вечер находиться в квартире в обычной одежде абсолютно запрещено. Без неё совсем — можно, но это даже в голове звучит слишком нереалистично, поэтому приходится работать с тем, что есть. — Я полотенце на дверь повешу, — постучав, кричит он, чтобы перебить шум воды. Потом уже осознает, что на небольшую скользкую ручку придётся цеплять слишком много, и это, конечно, единственная причина, по которой он не отказался бы сейчас зайти внутрь, но чужой голос опережает его мысли: — Да вы заходите, если что! Упадёт ещё вдруг, — так же кричит Антон, и Арсений, соглашаясь про себя с аргументом, заходит. Зря. В ванной пара так много, что впору вспоминать древние мемы про ёбаных вейперов, и жарко. Настолько, что по собственному телу разливается тепло — которое совершенно точно совсем не связано с высоким стройным силуэтом за стеклянной перегородкой душевой кабины. Его профиль размыт и не слишком хорошо различим из-за капель и влаги в воздухе, но человеку, который трахался последний раз больше года назад, много не нужно: вот такого Антона, который, не замечая присутствия постороннего, тихонько что-то мычит и скользит руками по своей груди, и выше, к шее, откидывает голову и зарывается руками в волосы, чтобы взбить шампунь в пену, достаточно. Упадёт тут что-то, ну как же. Арсений плывёт; сглатывает океан слюны и, стараясь не слишком пялиться, отворачивается к стиральной машине, на которую складывает принесённое. У него от влажности и жара слегка кружится голова — или от пары бокалов внутри, — и приходится срочно искать опору в этой импровизированной полке. Хотя будь его воля, он предпочёл бы опираться на неё в других условиях. И желательно грудью. С прогибом в спине и выпяченной задницей. Он жмурится, пытаясь прогнать тёмные пятна перед глазами и непрошеные, но слишком очевидные фантазии о мокром разгорячённом соседе, и выпрямляется, прокашливаясь. — Я вот, принёс. И одежду тоже, чтобы мокрое не надевать, — Арсений отвратительно чётко слышит, как постыдно хрипит голос, а ответное громкое «спасибо» догоняет его уже в коридоре, потому что ну нахрен, от греха подальше. Ни к чему не обязывающий лёгкий флирт — это одно, а взмокшие абсолютно не из-за влажности в ванной виски и напрягшийся член — совсем другое; тут пара мыслей о чужом крепком теле, прижимающем его лопатками к холодному кафелю, и полноценный стояк гарантирован, а этого совсем не нужно. Нужно другое. Уборка, мытьё посуды, анализ финансов за год или ответить на звонок троюродной сестры по линии двоюродного дяди — что угодно, чтобы отвлечь себя и скатиться наконец с этой волны неприличных мыслей о человеке, которого он едва знает. Что, впрочем, не мешает тому находиться в его квартире абсолютно голым. И мокрым. С блестящими капельками горячей воды, стекающими по крепкой груди и теряющимися в мягкой дорожке волос, ведущей по низу живота к крупному твёрдому члену, который тот сейчас может сжимать и… От досады хочется выть: мозг разворачивает всю деятельность в очевидном направлении, и возвращаться к нормальному функционированию совершенно не торопится. Даже едкие комментарии последних крупиц вменяемости в его бестолковой голове о том, что вообще-то все люди в принципе моются голыми, по всем текут эти злоебучие капли и ничего такого в этом нет, не помогают съехать с кошмарного эротизирования всего и вся, связанного с Антоном, как не помогает и бокал просекко залпом. Пузырьки щекочут горло и отдают даже в нос, Арсений морщится, но облизывает губы и думает, что, наверное, нужно повторить. А ещё — что ему абсолютно точно нужен секс в самой ближайшей перспективе. И грязная посуда, потому что на кухне всё в идеально вылизанном порядке — явный плюс доставки еды в ежедневной рутине, но минус, когда нужно слить на что-то внимание. Хаотично мечущийся по всем поверхностям в поисках задач взгляд через резиновые десять секунд останавливается на пакете с фруктами, одиноко лежащем на подоконнике. Он словно подсвечивается божественным сиянием, как в мультиках, и план появляется быстро и не менее мультяшно — буквально лампочка над головой загорается: не то чтобы глинтвейн это трудоёмко, но какую-то часть времени и мыслительных процессов он на себя заберёт точно; ему подходит, да и других вариантов не появляется. Это вообще-то было в программе и до такого внезапного вторжения. Пакет он натурально потрошит, разрывая подрагивающими пальцами пластик, чтобы побыстрее, и добытое яблоко моет на грани с маниакальностью, стараясь смыть каждую пылинку и бесячий воск — или чем там их покрывают для блеска. Режет практически по линеечке, чтобы сконцентрироваться и не ампутировать себе половину руки ненароком, и это работает. Всего полминуты, правда, пока отрезанный пластик яблока не оказывается похожим на жопу — ещё пару часов назад ему было бы смешно, но сейчас хочется от души поорать, потому что уставший мозг за наносекунды услужливо предлагает диафильм о том, как классно было бы схватить Антона за задницу. Или дать схватить себя. Или просто дать. Счастье, что для глинтвейна не нужны бананы. Второй бокал он всё-таки наливает; делает мелкий глоток и больно закусывает губу — стон отчаяния рвётся даже сквозь неё, а ожидаемой лёгкости в голове так и не появляется. От этого напряжения физически ощутимо устаёт всё тело; он будто небольшой кросс пробежал, но в отличие от бега реального, сейчас мысли в уставшей голове не рассеиваются — они цепляются друг за друга и накручивают снежный ком, а концентрация их балансирует на грани лёгкого безумия. Апельсин режется уже быстрее — Арсений вкладывает в силу давления на нож всю злость на самого себя. Кубики получаются кривые, давятся, но по шкале от одного до десяти на это плевать примерно на тридцать шесть, и он неаккуратно, разбрызгивая по столу сок с доски, вываливает помученные жизнью кусочки в тарелку к нарезанному уже яблоку, бормоча себе под нос что-то из Аббы про прошлое рождество, и тянется за кастрюлей, когда на кухню заходит Антон. Антон, со странной улыбкой, который проигнорировал принесённую одежду и ограничился одним полотенцем, низко завязанным на бёдрах. Капли воды, прямо как в той фантазии, катятся по его груди и медленно впитываются в ткань, оставляя после себя кривые блестящие дорожки на гладкой коже. Арсений прослеживает одну из них и не останавливается, загипнотизированный, скользит взглядом следом за ней ниже и шумно сглатывает, когда фиксирует недвусмысленно натянутое в паху полотенце. Приличных размеров стояк очерчивается так хорошо, что, кажется, можно на глаз определить, сколько там сантиметров, но ему не дают много времени на эти мысли: Антон по-кошачьи грациозно приближается, ловит растерянный взгляд и уже не позволяет оторваться. Хищно смотрит прямо в глаза, заставляя ноги подкашиваться, а тело воспламеняется само собой ещё до касания. Арсений чувствует, как горят жаром щёки, язык предательски немеет, а живот скручивает вязким возбуждением и каким-то страхом, толкающим в грудь, умоляющим отступать назад — до конца, пока задница не упирается в кухонную тумбу, а чужое тело не оказывается слишком близко, нависая и зажимая всем собой. Близко настолько, что не останется шансов не почувствовать через мягкую фланель весь жар и тяжелое дыхание на щеке. И твёрдый член бедром. Арсений шумно сглатывает, когда по бокам от него о столешницу упираются руки, словно захлопывают ловушку. Он замирает, боясь пошевелиться, а Антон не боится совсем ничего — легко подхватывает его под бёдра, заставляя обнять себя ногами, и жарко шепчет на ухо «подсматривать нехорошо», прежде чем прикусить мочку. Выскользнувшая из вспотевших рук баночка для специй возвращает его в реальность ровно в момент, когда Антон — на этот раз вполне реальный и полностью одетый — показывается в дверном проёме. Его мокрые волосы чуть завивающимися сосульками красиво обрамляют лицо и лезут в глаза при каждом движении — он смешно фыркает и дёргает головой, чтобы откинуть их, и в комплекте с пижамой это выглядит непозволительно уютно и по-домашнему, хотя Арсений едва ли это замечает. Адекватно воспринимать происходящее получается плохо, пока сердце бьётся так оглушительно прямо в горле, а за шумом крови в ушах не слышно, что там пытается сказать Антон. Арсений часто-часто моргает, прогоняя остатки отвратительно-прекрасного видения и торопливо разворачивается полу-боком, прикрывая заметно напрягшийся член. Кусает себя за язык, чтобы не ляпнуть лишнего, и нервно теребит низ рубашки, но сознание бунтует не меньше тела, и вместо чего-то приличного получается только пробулькать первое, что приходит на ум: — А у меня корица закончилась. Он переводит расфокусированный взгляд с валяющейся на полу баночки, чудом не разбившейся, падая из его трясущихся рук, на Антона и больно щипает себя в надежде, что это как-то поможет. Вот тебе и «с лёгким паром». — Я вообще-то хотел поблагодарить вас за душ по-другому, но могу и в магазин сгонять, — Антон пожимает плечами и неуклюже наклоняется за дурацкой стекляшкой, а потом ставит её на стол — подальше от Арсения. — Не-не-не, я не имел ничего такого в виду, просто иногда озвучиваю мысли вслух, — выдыхает он, молясь, чтобы звучало прилично. Арсений актёр, а чёрный пояс по отмазкам у него лет с пятнадцати, но видел бы его сейчас Шеф… Лицо горит стыдливым пламенем, а взгляд как у бешеной панды, и дыхание такое же сбитое — не нужно быть экспертом, чтобы распознать неумелую попытку прикрыться; одного взгляда на полыхающие щёки должно быть достаточно. Хотя Антону, возможно, всё же нужно немного больше. — Да мне правда не сложно, только подсохну немного. Заодно и себе куплю чего-нибудь на вечер, а то дома кроме минералки и чипсов ничего. А вы, ну, — он замолкает на пару секунд, сканируя Арсения не особо придирчивым взглядом, и с минимальной подозрительностью, на которую только можно было расчитывать, добавляет: — В порядке? — Давление скакнуло, — кивает в ответ он и продолжает, надеясь сменить тему: — А вы не планировали отмечать? Откуда вообще что взялось, хотелось бы спросить у самого себя, потому что три бокала игристого — это мелочь, а в синдром недотраха галлюцинации не должны бы входить. Если, конечно, это прям синдром и у него есть симптомы — Арсений обещает себе потом погуглить, но пока выдыхает и собирается с духом. После короткой инспекции собственного тела решив, что пожар на лице уже был замечен, а отговорка про давление Антоном пережёвана и проглочена, он сдёргивает с крючка полотенце и, прикрывая им пах так, будто вытер руки и теперь просто держит, разворачивается к нему нормально, чтобы удобно было говорить. Не забывает картинно-удивлённо округлить глаза и приподнять бровь, когда Антон отрицательно мотает головой. Оно вообще-то и правда странно. Не все, конечно, такие задроты, как он сам в этом году, но чтобы совсем никак… И девушка эта его, в конце концов — не то чтобы он сексист, но все те немногие бывшие, с которыми в лохматые годы были попытки в отношения до осознания иных интересов, любили такие масштабные праздники едва ли не больше, чем его. И не то чтобы он ещё и лукист, но мадам, которую он часто с Антоном видит, выглядит так, будто ни один повод для того, чтобы нарядиться, не пропустит. Странно всё это, но плевать; у него мозги едва-едва бесоёбить перестали, и, кажется, можно выдохнуть — если, конечно, этот генерируемый воспалённым мозгом поток разврата не окажется синусоидой. — У меня из новогоднего только засевшая в башке спешка и чувство, что я чего-то не успел, а сейчас уже ни настроения, ни желания особо, ни, блять, воды. Планирую лечь спать в десять и хотя бы выспаться. Может, перейдём на «ты»? — улыбается Антон, закончив свой монолог, и, получив в ответ кивок, подходит ближе, протянув руку. — И я до сих пор не знаю твоего имени. В тоне его голоса и улыбке Арсений цепляет странные интонации, но всё равно жмёт влажную ладонь и говорит: — Арсений. Можно Арс, нельзя Сеня — откушу лицо. — Я запомню, — он бесстыдно ржёт, запрокинув голову, но потом кивает и отпускает руку; назад не отходит. — А у тебя какие планы? — Кино, вино и домино, — Арсений пожимает плечами на собственную глупую шутку, потому что в голове у него перекати-поле из более правдивых «напиться», «подрочить» или «а лучше трахнуть себя любимым дилдо, представляя, что это твой член, потому что чёрта с два я теперь успокоюсь». Вообще-то это может случиться абсолютно реально и абсолютно не впервые — Антона он представлял не раз, хотя и старался сильно не злоупотреблять. Через такие фантазии однажды почти влюбился в Райана Рейнольдса, а страдать так же снова не хочется совсем. Хочется только трахаться. — Первое и второе — точно правда. — Один? Я думал, у тебя вагон планов… — Антон замолкает и смущённо закусывает губу, будто сказал лишнее, но Арсений на этом не акцентируется — он все усилия прикладывает, чтобы не дать уже потёкшей не в то русло мысли развиться. — Я похож на тусера? — хмыкает и чуть более расслабленно опирается бёдрами о кухонную тумбу, откладывая полотенце — всё почти хорошо. — Настроение такое, знаешь, на тихий вечер. Сварю глинтвейн и залипну в марафон Гарри Поттера. За понимающим мычанием Антона следует неловкая пауза. Секунды молчания затягиваются густым киселём, противно топящим всю кухню, но тот, помявшись, отмирает первым. — Ну я тогда сгоняю за корицей и не буду мешать, да? Потом, наверное, тоже попробую ебануть глинтвейн. Всегда хотел научиться, — он улыбается снова — чуть заискивающе, но широко, до морщинок под глазами и прелестно округлившихся щёк, а Арсений от этой котячьей мимики слегка плывёт — очаровательный до невозможного, и совсем не вяжется с тем образом, который виделся ему всего парой минут назад. Такой слегка стеснительный и неловкий, но прелестный в своей неуверенной наглости: эти тонкие намёки — а Арсений голову готов дать на отсечение, что это они, — особенно умиляют. И оно не сильно удивительно: кто-кто, а этот точно не похож на человека, страстно желающего провести новогоднюю ночь в одну рожу. Ему примерно сколько? Лет двадцать пять? Арсений сам в этом возрасте тусил за троих, не то что сейчас; как будто после достижения тридцати, а тем более тридцати пяти, автоматически включается режим деда и желание, чтобы от него отъебались, хотя в данный момент оставаться одному хочется уже значительно меньше. Что-то в Антоне его цепляет, помимо очевидного, и чужое присутствие в квартире удивительным образом совсем не напрягает. Даже неловкие паузы — они как шанс посмотреть на него чуть подольше; украдкой, конечно, пока тот пялится в окно, переминаясь с ноги на ногу. Побыть наедине с собой хочется только с одной определённой целью, и тут вопрос приоритетов ебёт его, как никогда — а лучше бы… Арсений кусает себя за внутреннюю сторону щеки и жалеет, что не может дать себе по щщам прямо сейчас. Он и без того должен был уже показаться Антону странным. Но. — Оставайся, если хочешь? Я покажу, — всё, что попросишь, почти вырывается из глупого рта, но вовремя застревает на самом кончике языка. Ему вообще пугать этого котёныша кажется сродни преступлению — не вяжется он реальный с тем, кто выперся в незнакомой квартире полураздетым и зажимал едва знакомого человека в его галлюцинации; диссонанс абсолютнейший. Да и в лицо получить не хочется, если что. А вот провести ещё немного времени в его компании — всё-таки да, вполне, если успокоить рвущуюся наружу дурь. — Кайф! Я бы хотел, — он, не стесняясь своей открытой радости, трясёт мокрой головой в подтверждение, как фигурка собаки с каждой приборной панели в начале нулевых, и скоро, кажется, язык высунет, а потом, вопреки сказанному, задом пятится в коридор, кидая взгляд на настенные часы, чем вызывает абсолютное недоумение, пока не добавляет: — Но сначала всё-таки в магаз схожу. Что-то ещё взять? А, ну да. — Корицу в палочках и бутылку красного сухого, получается. Я на одного рассчитывал. — Не, если я не в тему и навязываюсь… — Антон, — Арсений подходит и мягко подталкивает его к выходу, разворачивая. Тот поддаётся, будто тряпичная кукла — такой большой с виду, а управляется буквально парой касаний, — иди за вином. Я бы не предлагал против своей воли. И корицу именно в палочках! С молотой не пущу. — Понял, мой господин, — смешливо бубнит он, пытаясь разобраться с дверным звонком. Запоздало, уже после хлопка двери до Арсения доходит, что надо было хотя бы предложить высушить волосы, но потом думается, что Антон должен бы сообразить пойти в супермаркет на первом этаже, а не тащиться до Ароматного Мира в соседнем квартале. Он вообще-то в пижамных штанах! И в тапках. И без куртки, дурак — с таким набором, на самом деле, опций не остаётся. Как и времени: там делов-то на восемь минут, и в душ Арсений буквально летит, а воду там включает похолоднее.

**

— Сначала берёшь кастрюлю и включаешь средний огонь. Потом туда специи: кардамон, корицу, мускатный орех, гвоздику и перец — какой есть, главное горошком, но лучше чёрный и розовый. Греешь это всё немного, чтобы аромат раскрылся, а потом кубиками нарезанные фрукты и вишневый сок, треть объёма вина — или больше, если хочешь не крепкий. Понятно? — Сначала возьмём укропу, потом кошачью жопу… — бормочет Антон и сам хихикает, за что почти получает локтем в бок и притворно-недовольно выгнутую бровь, чтобы скрыть умилённую улыбку — не двухметровый лоб, а большой ребёнок. С языка уже рвётся про то, что он с ним не в игрушки играет, раз уж в ход снова пошли мемы времён мамонтов, но за педрилу ебаную можно и по-серьёзному получить — а этого всё ещё не хочется. Арсений вообще-то предпочёл бы не получать, а давать, но судьба жестока, и на этот случай у него ни мема, ни цитаты Олеси нет, поэтому отвечать приходится нормально. — Да понял, понял, не дерись! Арсений увлекается. Не Антоном, а глинтвейном — рядом с горячей плитой места для флирта не остаётся. В голове наконец-то больше мыслей о том, как бы не запороть весь процесс, потому что выёбываться он любит почти так же, как томные взгляды и двусмысленные фразы. Да и просекко подвыветрилось, оставив после себя только тонкий шлейф стыда. Ситуация, на самом деле, уникальная: ему чтобы вот так общаться с людьми едва ли не годы требуются, а тут пацан, который лет на десять младше и которого он знает от силы час, если засчитать сюда все короткие встречи до, и это неожиданно комфортно. Легко и уже почти без неловких пауз — спасибо, наверное, общему занятию, но всё равно. Антон хорошо шутит и смешно высовывает кончик языка, когда пытается высчитать ту самую одну треть в непрозрачной упаковке сока — Арсений так же на котят в тиктоке смотрит — уже других, правда, но таких же неуклюжих и прелестно неловких, врезающихся в стены и падающих мордочками в собственные маленькие лапки. Вообще, пока Арсений пытался вставить мозги на место в ледяном душе, чтобы сбить засевшее внутри напряжение, он клятвенно пообещал, что никакого флирта сегодня больше не будет. Неловкости ему уже хватило за глаза, и портить вечер не хочется ни себе, ни Антону, сосредоточенно вглядывающемуся в кастрюлю. Ему за те мысли и последовавшее за ними поведение всё ещё немного стыдно и остаётся только надеяться, что его не сочли поехавшим. — Закипело, видишь? Теперь лей вино и следи — вот с ним уже кипеть не должно ни в коем случае. Типа, увидел пузырьки — и вырубаешь огонь сразу. Потом снимаешь с плиты и добавляешь немного тёмного рома, чтобы аромат был круче, ну и даешь постоять под крышкой минут пять. Ромом, кстати, и крепость регулировать можно. Вот как-то так, — важным наставническим тоном указывает Арсений и протягивает бутылку. — Бля, у меня до этого дня в каталоге рецептов были яичница и пельмени под соусом из воздуха, а тут как бы нихуя себе что, — Антон ведёт носом над кастрюлей и довольно прикрывает глаза, прежде чем потянуться и неловким жестом похлопать Арсения по спине, чуть задержав руку между лопаток. — Ну теперь все девушки твои, — он хмыкает и идёт за кружками, чтобы скрыть чуть порозовевшие щёки. В ответ получает такой же тихий хмык.

**

— Хоро-ош, — разморённо тянет Антон и откидывается на спинку дивана. У него в одной руке глинтвейн, в другой имбирный пряник, и в этой пижаме он будто сошёл с рождественского рекламного постера. Его высохшие кудри, лежащие мягкой шапкой, красиво золотятся в тёплом свете гирлянд, и Арсений уверен, что, вопреки всем своим обещаниям, ещё пара кружек — и он попросит разрешения их сфотать. Или потрогать. Или потрогать под предлогом поправить для фото. Ему красиво; Арсений и в обычные дни презирает яркое верхнее освещение, но сегодня оно, как и многое другое из повседневной жизни вроде скучной одежды и стандартного Нетфликса кажется ему совсем уж противозаконным, а Антон в эту обстановку вписывается так органично, что даже не верится. Он будто создан, чтобы сидеть в этой рубашке на этом диване и светить своей улыбкой на всю гостиную ярче гирлянд. Оторвавшись от рассматривания чужих волос, Арсений абсолютно по-идиотски лыбится и шутливо-гордо салютует кружкой — ему из них такое пить уютнее, чем из специальных бокалов, — уже третьей. Времени ещё едва-едва девять, а такими темпами к полуночи они, вероятно, уже будут валяться, и совсем не так, как хотелось совсем недавно, но Антон настолько воодушевлённо рассказывает что-то про своё детство и просто смешные истории, под которые легко пьётся, что прекратить это кажется абсолютно невозможным, хотя уже немного болят щёки. Тёплый туман в голове расслабляет, и кажется, что он бы просидел вот так ещё долго. Даже липкое одиночество, что иногда поднимало голову в последнее время, пока не даёт о себе знать; и то ли дело в том, что в рефлексию скатиться не успевается из-за плотного потока чужих рассказов, то ли в том, как Антон заполнил собой всё пространство и голову, но внутри сейчас хорошо. Особенно когда мысли наконец-то начинают поддаваться контролю. Антон вообще весь такой — уютный, комфортный и остальные греющие душу синонимы, потому что Арсений впервые за долгое время настолько расслабляется и падает в незамысловатое общение; без неловких пауз и подбора тем. Антон не болтает бесцельно и без умолку, прыгая от одного к другому, не требует постоянного внимания и рассказов о себе в ответ, а просто, кажется, существует вот так рядом и греет своими рассказами и компанией — удивительно. На секунду Арсению думается, что это в какой-то степени сродни жизни с котом — во всяком случае, фырчит Антон точно так же, а голос иногда скатывается в низкое мурчание, когда тот говорит о чём-то приятном. Ему хорошо — и с каждой минутой становится лучше, пока разная чушь с рейтингом восемнадцать плюс не лезет в голову. — Я бы пил это на завтрак и обед. Вкусно — пиздец, где научился? — В австрийских Альпах научился, — улыбается Арсений. — В баре при отеле, где я жил, мастер-класс был у одного крутого эксперта, он называл это зимним супом. А сангрию — летним, — на Антонов искренний взрыв смеха он сам только тихо хихикает и мельком вспоминает, что тот парень был хорош не только в приготовлении напитков — и за это стоит выпить. — Всегда хотел в Альпы, — смущённо признается Антон и мечтательно прикрывает глаза, добавляя: — Особенно вот под рождество, чтобы все эти украшения пиздатые и лампочки. Ёлки там, всё такое. Даже не кататься, знаешь, а просто на горы снежные смотреть и вот такое, — он поднимает кружку, — пить. — Ну, какие твои годы, — Арсений похлопывает его по плечу и вытягивает ноги, сползая чуть ниже по спинке, и делает глоток. Он от этой фразы чувствует себя старше лет на двадцать минимум, но ничего лучше в голову не лезет. — Тебе сколько, двадцать пять? Двадцать шесть? Моментом накатывает осознание собственного возраста и задворками разума щекочет какое-то противное ощущение тоски: в его двадцать пять было не лучше, чем в почти сорок, но было тепло, которого так не хватает сейчас, и вообще было проще — или он просто меньше задумывался об этом. И секс был. Хороший, горячий и — главное — регулярный. Стадия пьяной жалости к себе в планы этого вечера не входила, как не входил и неожиданный компаньон, принёсший с собой слишком многое, но смотрите — вот оно. И теперь нестерпимо хочется обниматься. Или лучше — спрятаться в чьих-нибудь руках, уткнуться носом в плечо и тихонько мурчать, пока гладят по голове и ласково перебирают волосы, тем более обстановка к этому располагает как никогда. Но обниматься ему не с кем; ни сейчас, ни вообще — и дружеские объятия с кем-нибудь из близких не в счёт, это другое, а об Антоне в этом ключе даже думать страшно. Такое желание обычно накрывает после крепких ликёров — своего рода привычка, инстинкт или рефлекс, появившийся ещё во времена его первого парня. Тот под настроение любил какую-то травяную бурду и после первого же глотка сгребал Арсения в объятия, чтобы под следующие пару рюмок и нарезанный апельсин с корицей не затыкаясь вещать о том, какое прекрасное будущее их ждёт. Они оба были тогда второкурсниками актёрского, склонными к романтизации всего и вся, но Арсений прозрел гораздо раньше — оказалось, в его планы не входил человек с приклеенными перманентным клеем розовыми очками. Зато привычка вошла в жизнь плотно, а за ней выработались или осознались остальные закономерности: после джина хочется танцевать, после вина — долгих размеренных разговоров по душам, а после текилы — трахаться, как в последний раз; даже если соль он слизывает с собственной руки, а не с чужого рельефного торса. Сейчас у него это желание всплывает без нужных условий, скорее так, бонусом, потому что всё и без того идёт не по плану. — Мне тридцать два вообще-то, — фыркает Антон и тут же хитро дёргает бровью, полностью разворачиваясь к нему, — Ты вряд ли сильно старше. Во всяком случае, не выглядишь. Под взглядом, которым Антон его буквально облизывает долгие несколько секунд, словно оценивая, хочется одновременно и сжаться, и машинально игриво прогнуться в спине. Это смущает, но слегка заводит, что совсем не к месту — он уже позволил себе одну слабость этим вечером, и последствия не то чтобы сильно понравились. Кроме «что за нахрен это такое» в голове Арсения мыслей уже нет, а тепло от выпитого расползается по рёбрам и в который раз заставляет кончики ушей покраснеть — а он ведь обещал себе. Антон же спокойно отворачивается и подливает ещё немного из кувшина, стоящего на столике рядом, перебивая едва открывшего рот Арсения: — На самом деле, я три года подряд планировал что-то такое. Ну, знаешь, вот куда-нибудь в горы под Новый год, но из-за работы не получалось, а теперь — сам понимаешь. — Что за работа такая? — любая, блять, Арсений, соберись и не неси чушь, — орёт дурниной голос в голове, и самому хочется немного поорать тоже. Внутри всё и без того медленно плывёт из-за алкоголя, так ещё и Антон будто нарочно придвигается ближе; настолько, что ещё пара сантиметров, и Арсений почувствует аромат собственного шампуня на его волосах. А этого, кажется, всё устраивает: умиротворённый такой, с поплывшим слегка взглядом, сидит, расставив свои бесконечные ноги, и тянет улыбку кайфушника. Не то чтобы Арсений прямо завидует ему, но немного всё-таки да, потому что у самого шаг вправо, шаг влево — и в голову лезет ненужная дичь, а напряжение скапливается в груди, хотя Антон сам по себе дискомфорта не вызывает абсолютно. Его компания вообще была бы комфортной на максимальном уровне, не будь он таким горячим, и даже эта очаровательная неловкость не сбивает градус — исключительно собственные усилия и выдержка. Проблема абсолютно точно в Арсении. — Я комик. «Импровизаторы» на СТС, слышал? — он расплывается ещё более довольным — или самодовольным — котом и вот это уже слегка бесит. Его другой уже бывший с таким же ебалом сидел-стоял-лежал после Арсова крышесносного отсоса, и тогда это было понятно — жаль, что не было понятно, что тот мудак, — а у этих двух метров кудрей и ног такого лица в стенах этой квартиры быть не должно; во всяком случае без тех же условий. А их бы хотелось. Его огромные ладони шикарно смотрелись бы в тёмных волосах; они могли бы ритмично направлять или крепко удерживать и не давать отстраниться, до слёз из глаз и текущей по подбородку слюны, пока большой твёрдый член упирался бы за щёку или толкался прямо в горло, и как хорошо было бы после оказаться в объятиях этих охренительных красивых рук; чтобы они прижимали к своей груди и гладили по голове под благодарный шёпот. В собственное колено свободной рукой Арсений вцепляется с такой силой, что утром там точно будет синяк, а тело снова гонит жар по шее прямиком к паху, и мурашками пробирает. Приходится закинуть ногу на ногу во избежание и снова кусать губу. — Я не смотрю телевизор, извини, — бормочет он и делает слишком большой глоток. Рот и горло обжигает до сморщенного носа и тихого сопения, но это даже к лучшему; удивительно, как алкоголь может отрезвлять. — Да ничего такого, понимаю, с твоей-то занятостью, — пожимает плечами Антон и замирает, пока Арсений, прочистив горло, подозрительно щурит глаза, впериваясь прямо в его сложное лицо. — И что ты знаешь о моей занятости? — Да бля-а-а, — пьяно тянет Антон и пару секунд трёт лицо, а потом резко кладёт руку Арсению на предплечье, отчего тот вздрагивает и едва не расплёскивает содержимое кружки — просто слишком неожиданно. — Я не какой-нибудь сталкер, если что. Я вообще не узнал тебя тогда, веришь? Тогда ещё не шарил за наше кино и актёров, просто… короче, потом уже сестра включила какой-то фильм, а там ты, ну я и вспомнил. А потом как-то неловко было. — Мог бы соврать и хотя бы потешить моё эго, — фыркает Арсений и снова делает большой глоток, — и что за фильм? — Да я название не запомнил, — сбито отмахивается Антон и утыкается носом в свою кружку. Мысленно Арсений закатывает глаза. Чего тогда пялился, спрашивается вопрос? Реально закатывает тоже. — Если ты не собираешься домой, давай посмотрим то, название чего ты точно запомнишь, — ехидно шипит он и тянется к пульту, чтобы включить Гарри Поттера. — Я не могу остаться. Антон останавливает его мягким прикосновением к запястью и поднимает грустный взгляд — неподходяще грустный, будто он наобещал с три короба, а теперь внезапно-срочно-неотложно нужно бежать снимать кошку с дерева, но такого даже и близко нет. А Арсений не то чтобы уже успел включить его в свои планы на оставшиеся часы этой ночи. Хотя вообще-то успел, даже не особо отдавая себе в этом отчёта, и теперь всё выглядит ещё хуже, чем было в начале — это ему впору грустно смотреть на встающего с дивана Антона. — Ладно, — деланно спокойно пожимает плечами Арсений и встаёт рядом. Он актёр, но даже не будь он им, хрен-то там показал бы, что это его расстраивает. — Было классно, правда, и глинтвейн крутой, и я очень рад знакомству, — тянет руку для рукопожатия, и приходится приложить приличное количество сил, чтобы не скатиться в окружающее со всех сторон болото: по правую руку питаемое проснувшимся одиночеством нежелание отпускать его, по левую — новая порция мыслей с рейтингом восемнадцать плюс, а сзади и спереди просто пиздец из смеси того и другого. Арсений всё-таки немного жалкий, но свою ладонь он тянет отработанным уверенным движением, пока Антон продолжает: — Просто там моя печенька дома, а я не хочу, чтобы она встречала Новый год одна. Первый порыв вопросительно поднять брови Арсений в себе давит, потому что на сумасшедшего Антон не похож и вряд ли так переживает о куске теста, а выпили они недостаточно для таких нелепых отмазок, но в щекочущем язык сарказме находится отличная защита: — Называешь свою девушку Печенькой? Какая жуткая пошлость. — С ума сошёл! — коротко смеётся Антон и уже через секунду расплывается в до бесящего хитрой улыбке. Он смотрит неотрывно пару секунд, а сразу после нетрезвой походкой спешно уходит в коридор, попутно хватая брошенные на комод ключи. — Тут подожди! Я щас её… подожди, короче! — повышает голос, не замечая, что Арсений пошёл за ним, и, разом впрыгивая в кроссовки со стоптанными задниками, убегает вверх по лестнице. В дверях Арсений зависает на добрую минуту, пытаясь понять, какого хрена это было, и, только услышав бряканье замка наверху, отмирает, раздумывая несколько секунд, надо ли закрывать дверь или остаться ждать здесь. Антон звучал так, будто собирается — буквально — принести свою девушку в его квартиру, хотя и абсолютно непонятно зачем, а главное нахуя, но это становится даже интересно. Он облокачивается о косяк и разблокирует телефон. Едва успевает пробежаться взглядом по уведомлениям с классическими поздравлениями и картинками от родственников в вотсаппе, а после неверными пальцами тыкнуть в иконку Инстаграма, как сверху снова слышится какая-то возня и громкий топот, а потом в лицо тычется что-то пушистое и тут же лижет прямо в нос. Первое желание — отпрыгнуть — нивелируется достаточным количеством алкоголя в крови и он только испуганно отшатывается в стену, а мокрый язык почти неощутимым касанием проходится уже по щеке. — Печенька, это Арсений, смотри, он хороший! Арсений, это Печенька, — Антон прижимает белое мохнатое нечто к себе, пока оно облизывает теперь уже его щёки, и улыбается как три тысячи гирлянд разом. — Это… собака? — вопрос о том, где его крашенная блондинка, он оставляет при себе: в целом этот вариант развития событий его более чем устраивает. Хотя он и в ахуе. — Это Печенька. Девочка, шпиц, ей три года и она просто золото, — Антон опускает её на пол и командует: — Печенька, дай лапу! Собака послушно тянет правую лапку в пустоту и высовывает язык, будто улыбаясь, а Арсений тает вот прямо в этом моменте; и никакая дурацкая слюна на щеке уже не бесит. Он падает рядом с ней на колени мешком картошки и позволяет тут же прыгнуть на себя и даже ещё раз облизать лицо. Все комментарии о сладкой булочке и хорошем пирожочке не сдерживает. Кто он такой, чтобы оставить эту прелесть без тысячи комплиментов, которые бесконтрольно генерируются прямо в голосовых связках в обход мозга? — Вот это мои планы, получается, — пьяно лыбится Антон, — Просто захотелось вас познакомить. Перед животными Арсений абсолютно позорно слаб. Притащи Антон хоть игуану, через пять минут у него всё равно болели бы щёки от бесконечной умилённой улыбки, а когда дело касается собак — совсем тушите свет. И теперь отпускать уже их двоих вообще не хочется. — Ну, если вы, — он стреляет глазами сначала в Антона, потом в его собаку, а потом снова в Антона, — хотите, можем… — Хотим! — тот, не дав договорить, подхватывает Печеньку на руки и входит обратно в квартиру, неожиданно ловко протиснувшись мимо стоящего в дверях Арсения, который от такой самонадеянности вздёргивает бровью: он, в общем-то, и пытался их пригласить — просто долго формулировался, чтобы не звучало снисходительно или, наоборот, одиноко-жалко, — но а вдруг нет? И как бы вроде ничего такого, но вообще-то нихуя себе. — Я гулял с ней до всей этой истории с душем, и вообще она булочка послушная, писать нигде не будет и портить ничего тоже, да, моя ты хорошая? — то, как он плавает в своих обращениях от Арсения к Печеньке, практически против воли вызывает улыбку, а когда он ещё и целует собаку прямо между ушек, Арсений сам готов пищать. — Ну, чувствуй себя как дома, — обращается он больше к собаке, на что та снова улыбается своей шпицовой мордой, и сердце у Арсения сжимается в шарик восторга — это любовь. Следующие пятнадцать минут он проводит экскурсию по квартире: долго и обстоятельно, по одной открывая каждую дверь, чтобы не пугать животное сразу большим новым пространством, хотя у неё, кажется, вообще никаких проблем с этим нет. Печенька радостно обнюхивает углы, пока Антон уходит домой за её мисками и едой, и выглядит всё так, будто она была в этой квартире всегда — у Арсения никакого диссонанса от присутствия собаки в доме нет. Как и у Антона от нахождения в чужой квартире: спустя всего несколько минут после своего возвращения он уже лезет под ёлку и вслепую среди кучи проводов ищет маленькую коробочку, чтобы переключить режим мерцания гирлянды со словами «сорян, заебала мигать, пусть просто светит». С верхним освещением он тоже разбирается сам — выключает. Что-то в этой бесцеремонности есть забавное, но спасибо, что в дальнейшие планы хотя бы не вмешивается: Философский камень — обязательный атрибут этого вечера, и за это Арсений готов буквально драться, если у его гостей будут возражения. Которых, впрочем, не оказывается, и Антон даже спокойно высиживает первые минут тридцать без комментариев всего и вся — Арсений почему-то ещё в самом начале был уверен, что он из таких. Хватает его в итоге минут на пятьдесят и ещё пару кружек, прежде чем начинаются мысли вслух, которые Арсений не сразу оцифровывает. — …но Гермиона, конечно, разъёб. Всегда хотел, чтобы она была с Драко, ну, когда они будут постарше. Прикинь, какая пара была бы? Лавхейт, все дела — кайф, — говорит Антон, разваливаясь на диване и стукаясь коленом о чужое. — Согласен, — кивает Арсений и, чуть подумав, осторожно добавляет: — А ещё — чтобы Гарри был со Снейпом. Не то чтобы он прямо закидывает удочку, но немного всё-таки да. А Антон её, кажется, легко глотает — причём сразу всю, с поплавком, наживкой и прочим — просто целиком, когда кривится и выдаёт: — Ебать ты извращенец! — морщится, но ржёт и едва не расплёскивает вино на себя и всё вокруг — оно как будто сильно в его стиле было бы. Невкусно и грустно, но ожидаемо. Арсений, которого едва-едва отпустили неправославные мысли, всё равно должен был получить какое-то вербальное подтверждение, что тут ему ничего не светит. А в лоб спрашивать не в его привычках, тем более о таком — небезопасно, и теперь точно нужно выкинуть всё лишнее, даже полунамёки, из головы. Хорошо бы прямо вымести это какой-нибудь ментальной метлой, чтобы без рецидивов — это утомительно, как минимум; но метлы такой пока не придумали. — Фу, эта палочка в носу Тролля — я не могу просто, — Антон закрывает лицо и смешно жмурится на сцене в туалете, а собака, набегавшаяся по квартире и теперь выбравшая себе место на коленях Арсения, действие хозяина повторяет и утыкается мордочкой в сгиб Арсова локтя, прячась; в полутьме становится абсолютно непонятно, где там голова, а где хвост, и это смешно. В моменте Арсению кажется забавным начать гладить собаку от этого самого хвоста к ушам, чтобы полностью запутать свой мозг и отвлечься, тем более что Антон говорил, что с этой породой так и нужно — что-то про направление роста шерсти и все дела, но кто вообще будет слушать простого человека, когда есть вот эта шерстяная жопка. О своей жопе, чужой жопе и прочих частях человеческих тел действительно думается всё меньше. Наваждение, мощным потоком снёсшее его в самом начале, не без усилий, но сменяется постепенно расслабленной умиротворённостью. В ней приятно раствориться, залипая в такое знакомое и родное на экране — особенно теперь, когда Арсению всё понятно. Он, конечно, ещё не прожил сто триллионов миллиардов лет, но в познании слегка преисполнился — в познании Антона и потенциальных планов на него, из которых остаются только те, что чётко ограничиваются рамками классического мужского приятельства. И то вряд ли. — Какие мы нежные, — хмыкает Арсений и отпивает, почёсывая Печеньку по пушистой спинке. От сочетания мягкой фланели рубашки, остывшего и подвыветрившегося, но всё ещё прилично алкогольного глинтвейна и чрезмерно пушистой собаки на коленях — жарко, ещё и Антон уселся почти под бок на огромном диване, но внутри хорошо и порядком ведёт: и от выпитого, и от атмосферы. Если бы он публиковал фото этого конкретного момента — плевать, что минуту назад на экране были сопли тролля на волшебной палочке и остальной бэкграунд, — он бы подписал его вот этим словом: хорошо. Даже пробелы между буквами бы добавил — для усиления эффекта. Бэкграунд этот двоякий, но, если вычеркнуть предательство собственного тела и разума, всё, что связано с Антоном, Арсению нравится. С ним было хорошо готовить, говорить, и сейчас смотреть фильм; его сопение и такая слегка бесцеремонная тактильность удивительным образом не раздражают — хотя вместо припаданий к плечам в приступах смеха он всё ещё выбрал бы другие варианты, будь такая возможность, но тут уж что есть: стадия смирения в самом расцвете, остаётся только наслаждаться доступными профитами. И их он, к счастью, выдаёт сполна — его просто приятно слушать и интересно наблюдать. За тем, с каким детским воодушевлением говорит об их команде и проекте, рассказывает какие-то нелепые истории из университета; как большая книжка с анимированными картинками — эта живая мимика и неподдельные эмоции не сравнимы ни с кем из привычного окружения. Такой открытый и будто желающий показать сразу всего себя, познакомить с самой сутью — и настолько это не коррелирует с самим Арсением, не вызывая при этом раздражения или непонимания, что даже немного восхищает — как инопланетянина увидеть. Это волнует в моменте до глубины души, но в этой же душе явно скребётся предостережение о том, что вглядываться в эту бездну опасно; и подвох ищется автоматически. С Антоном один очевидный подвох не замечать сложно — и кроется он в том, что привыкать не стоит, позволять себе интерес узнать больше — тоже, потому что шансов после этой ночи продолжить общение мало; а очаровываться чужой душой чревато последствиями. И если за Антона он отвечать не может, то в себе практически уверен: вряд ли будет такое, что Арсений преисполнится желанием проводить подобные вечера хотя бы раз в месяц — у него обычно и на старых друзей времени-то не всегда хватает, не говоря уже о человеке, с которым общих тем за пределами алкогольной эйфории такого необычного вечера может не оказаться вовсе. С самого первого дня с Антоном Арсений хотел бы трахаться — долго, страстно, до искр перед глазами и саднящей на утро задницы. И регулярно; чтобы без границ и рамок, позволить себе всё, чего хочется, и позволить делать то же самое с собой. Он кажется идеальным кандидатом как минимум внешне, потому что от одного взгляда на его руки слюна во рту выделяется активнее, а шея буквально горит в ожидании, когда большие горячие ладони её сожмут. Жаль только, что шансов на это меньше, чем на падение золотого астероида с бриллиантами внутри прямо на их дом. А танцевать на граблях Арсений не любит. Хотя насчет Печеньки жаль — она прекрасна и идеальна просто по факту своего существования, и вот её определённо будет не хватать. А драма кинг внутри проснулся совсем не к месту. Он гнёт пальцами и щёлкает суставами, чего на самом деле терпеть не может, но в попытке отогнать тоскливые мысли, которые накрутились сами собой, хороши все средства — особенно неосознанные, но лучше всего получается с двойной любовью чесать собаку за ушком и сквозь громкие спецэффекты фильма шептать ей что-то про хорошую девочку. От этого мажет уже в другом ключе — унылом каком-то и совершенно неподходящим. Падать в него не хочется, и Арсений, поднимая взгляд на Антона, говорит первое, что приходит в голову: — Впервые вижу шпица, который умеет, ну, просто лежать? Не скакать неугомонным комком энергии, а вот так. — У неё режим, — важно отвечает тот, — собака вообще должна спать минимум шестнадцать часов в сутки, и при правильно распределённой нагрузке это не проблема. Хотя энергии у неё — хоть жопой жуй, если честно, но сегодня мы вместе ездили родителей поздравлять, и племянники её замучили. Вот. И получается теперь, что у меня не собака, а сурок. Господи, хотел бы Арсений, чтобы кто-то на него смотрел так же, как Антон смотрит на Печеньку — и дать себе по щщам тоже. — Почему я никогда не видел тебя с ней? — А ты прям запомнил меня и высматривал? — хитро сужает глаза он и подаётся чуть ближе. Арсений показательно цокает и нервно треплет собаку по шее. Будь это флиртом, он бы ответил, но… — Я бы запомнил её. На секунду Антон беззлобно закатывает глаза, а потом фыркает и бормочет: — Ага. Пойду поссу. Арсений провожает его пустым взглядом и думает, что ему, кажется, тоже нужна собака. Какая-нибудь небольшая, чтобы брать её на съёмки, целовать в мокрый нос в перерывах и чтобы она радовалась его возвращению, даже когда он уходит на пятнадцать минут в магазин. С ней можно будет смотреть фильмы вот так же, в обнимку, и даже спать вместе — он душнила, да, но если Печеньке после условного часа знакомства уже готов позволить что угодно, то собственной собаке — тем более. Насколько он одинок, что вот так сильно греется о едва знакомого человека и собаку? — Снялся бы в таком? — прерывает его мысли вернувшийся Антон, призраком проплывший по тёмной комнате. Он с размаху падает на диван совсем рядом — от резкого движения Печенька просыпается и слепо тычется носом в его руку, но уже через секунду теряет интерес, поняв, кто является нарушителем спокойствия, а тот снова раскидывает свои бесконечные ноги и снимает фильм с паузы. — Я? — Ты, — Антон игнорирует экран и смотрит прямо на Арсения — он ощущает это всеми подходящими для этого и нет органами чувств; как под камерой видеонаблюдения. — Само собой, — хмыкает он, — У меня вообще-то даже был подобный опыт — с фильмом про магию и каким-то, знаешь, новогодним вайбом, я имею в виду. Больше детский, конечно, но было интересно. — Снимись я в таком фильме, пересматривал бы его вместо Гарри Поттера. — Ой, не, — отмахивается Арсений и морщится; запивает дурацкие всплывшие флешбеки и поясняет: — Фильм-то хороший, но я там с бывшим снимался, и нахер мне не нужны эти воспоминания. — Настолько всё было плохо? Ай, ладно, извини, если лезу не в своё дело, — Антон в знак поддержки или извинения не глядя кладёт ладонь Арсению чуть выше колена, прижимая длинную шерсть Печеньки, отчего она недовольно дёргает лапкой и отползает в сторону, пока тот легонько треплет несчастную ногу и отпускает, а сам Арсений каменной статуей с микроинфарктом; внутри всё подобающе камню холодеет. Похую абсолютно на чужую руку, нет сейчас в этом ничего такого, и не важно даже, что собака осталась недовольна, но то, с какой лёгкостью Арсений умудрился сболтнуть про бывшего — это куда вообще? Он долгие годы вырабатывал привычку контролировать каждое своё слово, чтобы не выдать лишнего, привык использовать мягкие обтекаемые фразы, чтобы смысла в них было чуть меньше, чем никакого, когда дело касалось острых тем, а тут он эту острую тему создал себе сам и сам же влетел в неё всем телом и с разбегу; ну какой идиот. А Антон будто и не заметил ничего. Или делает вид. Это однозначно лучше, чем сразу же отхватить, учитывая его прошлый комментарий, но тот вообще в лице не меняется: сидит, улыбается мягенько, как и раньше, пялится куда-то в пространство и не напрягается абсолютно. Не то чтобы в этой темноте можно было бы увидеть все до малейших эмоции на чужом лице или бьющуюся в лёгкой панике жилку на своей шее и снова вспотевшие виски, но Арсений на всякий случай жалобно блеет глупую, произнесённую практически одним словом отговорку про «бывшего в смысле бывшего лучшего друга» и осторожно, стараясь быть как можно менее заметным, отодвигается. — Ну и куда пополз, — Антон возвращает руку на колено, теперь уже крепко сжимая, и опять поворачивается, недовольно глядя прямо в глаза. — Я пригрелся. Арсений пригрелся тоже: вкупе с бьющей тревогой без тепла чужого тела становится заметно менее комфортно, а бедро и руку с плечом противно холодит. Когда вообще они успели так слипнуться? — И я не дурак, — фыркает Антон, — «бывший лучший друг», — и передразнивает дурацким высоким голосом, на который, будь они в нормальной обстановке, Арсений как минимум показал бы средний палец. — И не гомофоб, если что, — натурально добивает и тянет осторожно обратно к себе, свободной рукой вслепую нашаривая пульт, чтобы поставить на паузу фильм. Не то чтобы у Арсения есть силы сопротивляться; ладони всё ещё мокрые, а тело слегка потряхивает и в голове звенит. Этот момент он бы назвал не иначе как «нихуясебе». А что там было про извращенца? — Я обычно не распространяюсь про это. Тем более вот так глупо, — напряжённо шепчет Арсений в кружку, не поднимая на Антона глаз. А тот даже не отвернулся: сидит, вместо широкой плазмы пялится на Арсов профиль, будто ничего не произошло, а потом усмехается: — Мама мне всегда говорила, что у меня лицо человека, которому хочется доверять. Веселье в голосе он совсем не пытается скрыть, чем бесит. Это не та тема, над которой Арсений готов шутить, и доверять такое он не планировал — учитывая прошлые обстоятельства. — Антон, — Арсений тоже поворачивается к нему и, мелко вздохнув, осторожно говорит: — Пожалуйста, пусть это останется между нами. — Клянусь каждой шерстинкой Печеньки, — уже серьёзно, несмотря на формулировку, кивает тот и успокаивающе улыбается, сильнее стискивая ладонь на колене. — Я всё понимаю. Арсений тихо протяжно скулит: слишком много событий для одного вечера. Он ничего не понимает и, наверное, уже даже не пытается, но Антон подаёт голос в глупой попытке разрядить обстановку: — И если что, кстати, у тебя олени на пижамном принте ебутся. — Не вижу тут «кстати», — слабо отбивает в ответ Арсений. — У них рога, у всех, а у самок оленей их нет. — Это северные. — Арсе-ений, — качает головой Антон и усмехается: — Прекращай. Всё в порядке. Ответить на это нечего — в голове звенит пустота и отголоски чуть отступившей тревоги; в целом всё действительно не так плохо. Арсений залпом допивает глинтвейн и несколько минут глупо втыкает в экран, едва ли обращая на происходящее там внимание, пока на голову не рушится мысль о том, что время как-то слишком быстро подходит к полуночи. Часы показывают неожиданные одиннадцать ноль три, но желания дёргаться и срочно бежать накрывать на стол, чтобы соблюсти традиции, совсем никакого — хотя короткая мысль о том, чтобы занять себя чем-то, снова зудит где-то на подкорке. Ему, конечно, по правилам гостеприимства или чего-то такого неплохо бы уточнить у Антона, голоден ли он, но тот кажется абсолютно прибуханно-довольным жизнью, Печенька спит счастливым собачьим сном, изредка восхитительно мило посапывая, а у самого в желудке столько вина, что потребности в еде нет ни малейшей. Пока хватает угасшей тревоги и менять ничего не хочется. Потенциальную проблему голода спустя пару минут Антон решает сам: отцепившись, наконец, от чужого колена — Арсений нелитературно охуевает до щекотных мурашек, что, во-первых, это происходит только сейчас, и, во-вторых, он даже не заметил чужой горячей конечности на себе, — тянется за мандаринами и чистит один, складывая шкурку прямо на низкий столик перед диваном. Фу, ну хоть салфетку бы взял, хочется ворчать Арсению, но… нет, а Антон уже отламывает половину и протягивает ему — ну какой, а, сама забота. — Спасибо, но руки грязные, — кивком подбородка он указывает на спящую собаку, которую не переставая наглаживает весь последний час, а Антон только жмёт плечами и тянет руку к его лицу. Охуевает Арсений ещё более нелитературно и сильнее, чем за весь последний месяц вместе взятый. Глаза сами распахиваются в удивлении, а Антон вскидывает бровь, мол, ну, чего ждём? Что он за человек вообще такой интересный, если на расслабоне готов кормить едва знакомого — ладно, уже более-менее знакомого, — мужика с рук? Арсений видел порно, которое так начиналось. А мог ли он незаметно выпить столько, чтобы это уже были галлюцинации? Каша в голове густеет разваренными хлопьями междометий вместо мыслей, пока он недоверчиво косится на чужую руку ещё секунду, но потом всё-таки осторожно приоткрывает рот, чуть подаваясь вперед; аккуратно, чтобы не разбудить собаченьку. Некрасиво напрягает губы, пытаясь зацепить пару долек зубами и не задеть при этом его пальцы, и отрывает их от половинки. Адекватных причин для отказа он найти не может, и — ладно, если Антону норм, то и ему тоже. Неловко, но норм. Арсений обычно не из стеснительных, хотя в этот вечер всё идёт не то чтобы по пизде, но однозначно не так, как всегда. А тот почему-то свою половину есть не спешит, и это делает ситуацию ещё более странной. Он то ли ждёт, не отравится ли Арсений, чтобы потом спокойно попробовать самому, то ли ещё что — но просто сидит и смотрит. Спокойно дожидается, пока Арсений дожёвывает и проглатывает, и тянет руку к лицу снова, болтая о чём-то отвлечённом или про фильм — Арсений не понимает. У него в голове белый шум и чавкание мандарином. На третий раз становится совсем неловко: остаётся всего пара долек, и чужие пальцы всё ближе. Не то чтобы он не любил их как сам концепт: сколько раз он с довольным мычанием обсасывал их, обильно смачивая слюной, чтобы через несколько секунд они оказались в его заднице, сколько раз позволял трахать ими свой рот и давить на корень языка, безоговорочно подчиняясь и только плотнее обхватывая губами, но вот так, с хмельным туманом в голове неизбежно-случайно касаться губами чужих пальцев без сексуального подтекста — очень, очень странно; учитывая всё то, о чём думалось раньше. Волосы на затылке противно встают дыбом, а Антон не замолкает ни на секунду, но за ним следит. Так, будто его тело и язык абсолютно рассинхронизированы — болтает, но натурально следит, как удав за мышью. Маленькой наивной мышью, которую будет переваривать неделю, а Арсению думается, что он не отказался бы, чтобы вместо переваривания его неделю трахали. Становится жарко; а он-то надеялся, что с этих рельсов уже скатился, но пока, по ощущениям, опять летит на санях в пизду. Будь тут какие-то шансы, Арсений бы ещё и языком как бы невзначай прошёлся, и взгляд бы томный из-под ресниц кинул, но это просто хрен пойми что — а перед глазами яркие картинки, как эти пальцы скользят в рот и гладят, давят на язык и оттягивают щёку. Он и реагировать не хочет, чтобы не выдать свои порочные мысли, и не может не: у Антона или границ совсем нет, или он пьян настолько, что щетину на чужом лице рассмотреть не в состоянии, иначе откуда это всё. Последнее, впрочем, слишком маловероятно — судя по собственному состоянию, они едва-едва приближаются к бутылке на человека, и даже с учётом добавленного рома этого двухметрового кабана развезти так не должно бы. Арсений абсолютно ничего не понимает: ни ситуацию, ни поведение, в отличие от чёткого осознания другого — пару дурацких долек мандарина он жуёт вечность. Щёки краснеют снова и хочется жмуриться, но Антон руку не убирает и не отворачивается; ждёт, а у Арсения не получается выдавить даже банальное «я больше не хочу», и он, мысленно помолившись неизвестным богам, просто открывает рот и аккуратно прихватывает одними зубами последние кусочки. Пальцы ожидаемо и будто специально задевают кожу, и Арсений отшатывается. Хочется немного поскулить в воздух, как хаски: ситуация абсолютно ебаная. Сколько раз тот же Матвиенко кормил его с рук, когда его собственные были в каком-нибудь хитровыебанном гриме, но никогда он не смотрел на него в упор, так, что под этим взглядом хотелось бы немного провалиться под землю, а кончики ушей краснели. Его кидает в жар и под коленками потеет. Гермиона на фоне бормочет что-то про заклинание, а Арсений шумно глотает, в этот раз даже толком не прожевав, и нервно трясёт головой на легко брошенное Антоном предложение о добавке. Какое счастье, что Печенька на его коленях — её можно чесать и гладить, направляя в эти движения всё нервное напряжение, так некстати сконцентрировавшееся в каждой клеточке тела — без неё уже выломал бы себе пальцы ко всем чертям. Он делает ещё пару больших глотков и старательно пытается снова вникнуть в сюжет; понятия не имеет, сколько времени проходит, прежде чем реальность накатывает аморфным одеялом. — Че думаешь? — А? — Арсений отмирает, когда его аккуратно тыкают в бедро, и слепым котёнком крутит головой, пока не натыкается на вопросительный взгляд Антона. Тот приподнимает брови, намекая на вопрос, оставленный без ответа, и задумчиво кусает нижнюю губу. Красивую и пухлую нижнюю губу. Блять. — Задумался, прости. Повтори? — Покурим? В ответ он просто кивает, но внутри себя снова орёт, потому что да, да, пожалуйста. Свежий прохладный воздух это однозначно то, что нужно. Прочистив пересохшее от внезапного волнения горло, Арсений отправляет Антона в коридор за тапками, а сам осторожно перекладывает собаку с колен на подушку и встаёт. Печенька зависает на секунду и с тихим тявком спрыгивает с дивана — предупреждение о том, что прыгать с высоты опасно, долетает до сознания через пару секунд после приземления и уже успевает поднять волну ужаса от самых пяток до затылка, но она выглядит довольной и счастливой, радостно лижет Арсения в ногу и делает вокруг него круг почёта — всё должно быть в порядке. На балконе она трётся рядом ещё немного, прежде чем, фыркнув, ткнуть мордочкой дверь и вернуться в комнату, но он её понимает — холодно. Самого пробирает даже через тёплые носки и плотный ковёр на полу, не говоря уже про тонкую фланелевую пижаму: на улице около нуля, а балкон застеклён, но воздух почему-то ощущается совершенно морозным, прямо как в родном Омске. И хотя новогоднего снега, который падал бы большими пушистыми хлопьями, нет и в помине, зима чувствуется на все сто сорок шесть процентов. Во дворе убогие серо-чёрные кучки, больше похожие на пепел, чем на сугробы, между которыми протоптаны грязные дорожки, и смотреть вниз такая картина желания вызывает примерно нулевое — московская зима чаще всего унылая, не зря он последние несколько дней не особо высовывается на улицу. Это слегка отрезвляет. Арсений опирается на открытую оконную раму и переводит взгляд наверх, в небо, темнеющее мутным сине-чёрным пятном; не знает, что пытается там рассмотреть, но упорно вглядывается в неровные цветные пятна и слегка ёжится от холода — он рассчитывал на быстрый перекур, а этот где-то шляется. Антон, будто читая мысли, хлопает дверью через ещё пару секунд и неожиданно накрывает его плечи пледом, до этого бесцельно лежащим в кресле. Это было бы мило и крайне заботливо с его стороны — учитывая, что Арсений обычно не курит и вышел больше ради компании и охлаждения трахания, — и сработало бы, не встань тот с ним рядом. Вплотную, бок к боку, укрывшись тем же пледом и откровенно прижавшись. И вот теперь точно нужно покурить. Как минимум чтобы в отсутствие собаки было, на что переключить внимание с тепла чужого тела, пригревающего бок — которое ощущается, на самом деле, потрясающе до стиснутых челюстей. Антон без просьбы протягивает ему пачку и, стоит зажать сигарету между губ, поджигает свою и ею тянет вперёд. Смотрит прямо в глаза и тычется кончиком в его. С таким кайфом Арсений не курил даже после жаркого тройничка с Русланом и его другом. — У нас семнадцать минут до полуночи, — говорит Антон и, прикрыв глаза, жадно затягивается. Удивительный: кормить с рук будто абсолютно в порядке вещей, а предложить выйти покурить, кажется, стеснялся. Ну что за человек! — Да, — глупо отвечает и думает, что, наверное, неплохо было бы уже поесть — не то чтобы фрукты из глинтвейна и пара пряников совсем не еда, но… В голове звенит, а все остальные телесные ощущения сосредоточены в боку и плече, к которым крепко прижимается чужое тело. Где вообще тот Арсений, который флиртовал с этим парнем ещё пару часов назад? От неловкости ситуации хочется куда-нибудь спрятаться — он не понимает, что с Антоном не так и какого хрена тут происходит. — Ты дрожишь, — заявляет Антон и странно переминается с ноги на ногу, будто на что-то решаясь, а Арсений гасит возмущение: он вообще-то в шерстяных носочках, в отличие от некоторых, но когда тот перекладывает в другую руку сигарету и разворачивается, Арсений буквально задницей чувствует, что что-то будет. Он быстро выкидывает наполовину выкуренный горький винстон в окно, за что точно будет ругать себя следующий час, и, прокаркав «я сейчас», ловко выбирается из-под пледа, тут же ныряя обратно в комнату. Чувствует себя как в учебнике по идиотским подкатам — вот как в таком, где рекомендуется сначала откинуться назад, потом потянуться, а потом невзначай закинуть руку на плечо и приобнять. И если они всё-таки в нём, то кто-то один тут явно лишний. На кухне он шумно вдыхает пропитанный пряным ароматом специй воздух и, игнорируя желание слегка побиться головой об холодильник, достаёт оттуда заказанную еду — где-то он уже такое видел — и бутылку воды. Сначала залпом выпивает половину, отчего горло сводит холодом, а потом аккуратно, медитативно считая каждую ложку, перекладывает оливье из Ями-Ями в красивую тарелку и перекидывает сырную нарезку на деревянную подставку. К ней высыпает орехи и ставит соусник с инжирным джемом, которые сразу относит на столик в гостиную. Про себя ворчит на Антона, который закидал там всё шкурками от мандаринов, но тут же переключается — для флешбеков пока рановато, нужно просто убрать мусор. Когда он достаёт широкие бокалы и ставит рядом, с потоком холодного воздуха и тонким ароматом сигаретного дыма в комнату возвращается Антон. Даже в тусклом свете заметен его покрасневший кончик носа, и Арсений, несмотря на всё, сдерживается, чтобы не улыбнуться. Как же он хорош, когда не творит непонятную херню. И посмотреть приятно, и поговорить. — Сам готовил? — Антон взглядом указывает на единственный салат на столе и подходит ближе, по дороге скидывая тапки. — Естественно, — уверенно кивает Арсений и ставит на стол длинные свечи в красивых высоких подставках — атмосфера, несмотря ни на что, всё ещё важна, а он должен быть невозмутимым, как китайская стена. — А ты точно актёр? — он прищуривается и хихикает совсем по-детски, за что получает такой же по-детски высунутый язык. Знал бы Антон, какой он талантливый, если они всё ещё тут. — Лучше принеси остальное с кухни, шутник. Стол получается вполне красивым — даже инстаграмным, если бы Арсений любил такое, но нет. В его инстаграме есть только он и ещё раз он, никакой еды. Когда Антон приносит с кухни разогретую лазанью — одну порцию, потому что на гостей расчёта не было, но они поделят её, — Печенька, учуяв запах еды, материализуется из ниоткуда и уже через секунду крутит мордочкой, пытаясь найти его источник. Встаёт на задние лапки и скребёт одной передней по колену, привлекая к особенно оголодавшей персоне внимание, а Арсений — что с него взять, он слабый человек, и перед умоляющей мордой устоять не в силах — по-тихому, стараясь быть незаметным, даёт ей небольшой кусочек сыра, надеясь, что за это не влетит. Фото он всё-таки делает, и улыбающаяся Печенька отлично входит в кадр — ради неё всё и затевалось, да. — Четыре минуты осталось, — Антон с добытой из холодильника бутылкой игристого, улыбаясь, замирает в дверях и сверлит взглядом, привалившись к откосу. — У тебя есть какие-то особые традиции? — Сжигать бумажки, чтобы желание исполнилось, — походя отвечает Арсений, расставляя на столике ещё несколько крохотных свечек на равном расстоянии друг от друга, чтобы соблюсти симметрию. — Давай, — кивает Антон, в два шага пересекая комнату и становясь рядом. Арсений протягивает ему ручку, на всякий случай держа её подальше от центра, и втыкается взглядом в небольшой кусочек бумаги. Пишет стандартный набор, одинаковый из года в год — и, может, нахрен оно тогда всё не нужно, если ничего не сбывается, но ритуал ради ритуала тоже имеет право на существование, — и добавляет «чтобы весь пиздец закончился», пока Антон, потративший на это максимум три секунды, включает на телевизоре какой-то таймер с красиво парящими по экрану хлопьями снега вместо замершего там лица Хагрида — спасибо, что не додумался до курантов. Озвучка у таймера шелестит неприятным голосом и напрягает, но в этом даже что-то есть; не считая медленно поднимающегося внутри тревожного напряжения, как и всегда при счёте, как будто нужно торопиться, а голос в голове Арсения вторит отсчёту, вытесняя спутанные алкоголем мысли, и это нервно. Таймер добивает пятьдесят и идёт к нулю, остановившись в реальности Арсения на сорока, когда он ставит неуверенную точку на бумажке, а Антон поджигает оставшиеся свечи и, не глядя, откидывает зажигалку на диван. — А мы не будем?.. — Арсений удивлённо смотрит сначала на него, потом на диван, и хмурится в непонимании. — Зажигалка куда-то пропала, извини, — улыбается в ответ, козёл, плечами жмёт и становится на шаг ближе. Какого хрена, хочется спросить, но выходит только растеряться ещё больше. Обычно это его прерогатива — выкидывать что-то такое и вгонять в ступор, и быть по ту сторону оказывается странно. — Ну можем от свечей поджечь, — говорит первое, что приходит в голову, хотя Антону, кажется, его ответ вообще не интересен, потому что тот даже не кивает и не меняется в лице, а Арсений до сих пор не понимает, в чём соль происходящего — это шутка, и ему в какой-то момент должно стать смешно? Пока совсем нет, но когда таймер противным голосом отбивает «пятнадцать», Антон говорит: — Там, откуда я родом, вместо этого целуются, — делает ещё шаг, и расстояние между ними сокращается до жалких пары десятков сантиметров, а его оливковые глаза влажно блестят тёплыми отблесками лампочек и свечей. Арсений уже ничего не может анализировать — он даже дышит через раз с момента, когда дошло, а сейчас и вовсе тонет в чужом дыхании, щекочущем лицо; хватается за единственный оставшийся спасательный круг, хотя спасаться уже, очевидно, бесполезно и не от чего, но он, уставший от эмоций в мутном алкогольном мареве, выдавливает из себя всю жалкую, несостоятельную абсолютно язвительность неподходяще высоким для этого тоном, на которую способен: — А там, откуда родом я, люди не целуются с теми, кто в отношениях. Выходит ещё хуже, чем ожидалось, но Антон расплывается в своей солнечной улыбке в миллионный раз за день и встаёт совсем вплотную, заставляя судорожно выдохнуть практически себе в губы, когда таймер отсчитывает негромкое «семь». — У меня из отношений только Печенька. Клянусь. — А как же?.. Он обхватывает лицо Арсения своими огромными влажными ладонями и осторожно приподнимает его чуть выше — несколько сантиметров разницы в росте ощущаются потрясающе непривычно, а всё остальное вокруг ощущаться перестаёт совсем. Остаётся только надежда, что ему не врут — принципы у него хоть и слабые, почти прогнувшиеся под чужим взглядом, которому хочется верить, но они есть. — Три секунды, Арс, мы целоваться будем? На последней оставшейся в две тысячи двадцать третьем году секунде Арсений закатывает глаза, сдаваясь решению оставить все вопросы на потом, и кивает, а Антон моментально впечатывается в него всем собой. Зарывается пальцами в волосы и целует, как будто это их тысячный раз: сразу лезет языком в рот и довольно мычит под звуки фейерверков за окном, когда Арсений податливо открывает его шире. Руками скользит по шее и ниже, к лопаткам, прижимаясь теснее, и кажется, будто он везде и сразу — Антона много. Много рук и много губ, много слюны в Арсовом рту и много тихих стонов в воздухе, который кончается ужасно быстро, а его отсутствие и чужие прикосновения кружат голову сильнее алкоголя — и это хорошо. Антон пахнет глинтвейном. Корицей и красным вином, и поцелуй отдаёт тем же, и весь воздух вокруг тоже, когда он отстраняется — всего на пару сантиметров чтобы сделать короткий судорожный вздох; у Арсения едва не подкашиваются ноги, но его держат крепко. — С Новым годом, — выдыхает Антон и коротко целует ещё раз; так невинно на контрасте чмокает, но мокрые от слюны губы всё равно снова приятно покалывает и холодит дыханием. — С новым, — машинально хрипит, но даже не пытается вернуть голосу нормальное звучание — на это невероятно плевать. Как обессиленный падает лбом Антону в плечо и собирает в голове разбегающиеся мысли, пока его нежат мягкими поглаживаниями по плечам самыми кончиками пальцев и не отпускают. Собственные руки болтаются бесполезными плетьми вдоль тела. — Я пиздец хотел, Арс, — шепчет Антон ему в волосы. — Я пиздец ничего не понимаю, — он неудобно задирает голову и заглядывает в глаза, озвучивая первое, что приходит на ум, но Антон так пьяно-счастливо улыбается, что слова застревают где-то в горле, и стоит приличных усилий не запнуться. — Я бы предпочёл сначала поцеловать тебя ещё раз восемьсот, а потом говорить. По щекам щекотно расплывается краска, по шее мурашки, а сам Арсений расплывается в тёплых объятиях, которые Антон нисколько не ослабил. Он вообще держит так, будто в его руках не стодевяностосантиметровый мужик, а гипсовая фигурка — крепко, но мягко и бережно, и это ощущается до дрожи забыто-приятно. Желание останавливаться вырождается как класс — он, как минимум, ничего не теряет, — разве что краем сознания думается, что путь к этому моменту оказался по-глупому долгий; Арсений мог бы лучше, поведись Антон на его кривой флирт сразу же, а не сбивай он его противоречивыми сигналами, но поговорить об этом времени будет ещё достаточно — впереди вся ночь вне зависимости от того, на чём они остановятся. Выдыхая, Арсений целует сам — не как шаг в пропасть, абсолютно легко. Он аккуратен и нетороплив, в отличие от Антона — сначала легко прихватывает нижнюю, заново знакомясь с его губами, потом верхнюю, и мягко проводит языком, будто боясь показать свой голод, но хватает его размеренности едва ли надолго, и стон рвётся из горла сам собой, когда талию стискивают до дрожи приятно. Без разбега хочется больше, глубже и ближе, хочется разрешить себе всю жадность, которая щекочется внутри и заставляет несдержанно, бесконтрольно касаться, и позволять трогать себя в ответ: ладонями по спине и бокам, цепляя мягкую рубашку, и языком по чужому — ему вот так очень хорошо, и даже нарастающий дискомфорт в шее не охлаждает жгущееся внутри: Антон высокий, приходится запрокидывать голову, но в осознании своей маленькости в его руках всё тело прошивает возбуждением и хочется каждой клеточкой прочувствовать этот контраст, его силу; позволить себе желание немного приподняться на носочках, потянуться самому вверх — впервые в жизни вот так, обнимая за шею. Дать сгрести себя в объятия и повести мелкими неуклюжими перетаптываниями к дивану, на который, вопреки ожиданиям, они в итоге не валятся. Антон останавливается, промаргивая поплывший взгляд, когда упирается в мягкий край, и расплывается в неуместной пьяно-озорной улыбке. — Первое правило сосуществования с этим созданием, — прочищает горло и некрасиво тычет пальцем в спящую Печеньку, — всегда смотри, куда садишься. И куда наступаешь — шпицы вертлявые и шустрые, никогда не угадаешь, где она окажется в следующую секунду. Арсений хмурится ещё секунду, прежде чем сказанное доходит, и он неожиданно даже для себя взрывается истеричным смехом, представив, как собака в панике с дрифтом по гладкой обивке сваливает из-под летящих на неё задниц, но предупреждение к сведению принимает. Падает подальше, на всякий случай, продолжая смеяться, и Антон следует за ним. Вот так глупо всё напряжение его отпускает — почти физически чувствуется, как становится легче, будто даже мысли очищаются и раскладываются по полочкам. О том, например, что человек, на которого он пускал слюни не один месяц и к которому хотелось подкатить ещё пару часов назад — он тут, рядом, с припухшими яркими губами из-за поцелуев и тяжёлым дыханием, недвусмысленно показавший и озвучивший свои желания, которые как минимум частично совпадают с Арсовыми. Вопрос ориентации уже не стоит, в отличие от темы про девушку, но он верит и этого достаточно, чтобы отложить лишнее и просто побыть в моменте. — Ёбан-бобан, я, наверное, поседел за этот вечер, — едва отдышавшись, говорит Арсений и трёт глаза, откинувшись на спинку. — Да, вот тут нужно будет подкрасить, — важно кивает Антон, сдерживая улыбку, и тянется к его волосам, но получает по руке раньше, чем успевает дотронуться, — Ладно-ладно, шучу же! — под возмущённое шипение он поднимает ладони в сдающемся жесте и коротко смеётся, но тут же серьёзнеет и, полностью развернувшись к нему, добавляет: — Ты красивый. Арсений цокает. И краснеет скулами, несмотря на всё, потому что тихий хриплый голос Антона — это горячо. Мурашками по плечам и разрядами тока, жгущими низ живота под облизывающим взглядом. Ему уже не смешно; тело кидает в жар и вместо адекватного ответа получается сдавленное: — Я знаю. Долгие пару секунд Антон молчит, а потом прыскает и валится ему на плечо, шутливо-вымучено выстанывая: — Арсе-ений. — Что? Антон отлепляется и садится ровно, как по струнке вытянувшись. Смотрит в самую душу, облизывается и, не пытаясь прятать неуверенность в голосе, говорит: — Хочу поцеловать тебя ещё раз. — Хочу, чтобы ты поцеловал меня ещё раз, — кивает Арсений и тянется навстречу. Манера общения и поцелуев у Антона одинаковая — он открывается быстро и падает в происходящее, не стесняется мурчащими стонами показывать, как ему нравится, но мнётся сильнее нужного, когда делает что-то сам, словно весь запас решительности оставил на первом шаге, и это в некоторой степени даже интересно — в очень маленькой, правда. Когда он задавал Арсению вопросы, достаточно бесцеремонные для того, чтобы быть награждённым непонимающим взглядом, то выгибал брови и извинялся, а теперь, когда в порыве попадает на зыбкое, заглаживает потенциальную вину ласковыми касаниями и мягкими поцелуями в уголок губ. Он, наивный, с чего-то решает, что рука на бедре может смутить, и тут же принимается наглаживать проверено-разрешённое плечо — такой умилительно растерянный, не понимающий, что Арсений только силой воли удерживает себя на этом диване, когда всё его тело рвётся к нему в желании большего. Залезть на колени, прижаться, избавиться от дурацкой одежды, мешающей кожей чувствовать кожу, и будь что будет, потому что его разламывает буквально требованием осуществить это — потому что можно. И удерживает он себя недолго. Лезет ближе, оплетает плечи руками и лёгким движением перекидывает ногу, чтобы оседлать бёдра под сдавленный стон в поцелуй — будто повышает планку, даёт разрешение. Антон крепко зажимает его своими руками длиннющими, так, что глаза в удовольствии закатываются, и заметно отпускает себя: обхватывает талию, подлезая влажными ладонями под рубашку, и в месте контакта кожу печёт, как на ярком солнце. В жар кидает, а язык, жадно вылизывающий рот, повышает градус сильнее. Одежда на теле ощущается до зуда раздражающими тряпками и становится хуже, когда тот переходит на щёку. Осторожно сперва, несмело, но, не встретив сопротивления, спускается к линии челюсти, выцеловывает путь по родинкам и лижет мокро; не ворчит на пробивающуюся щетину, только трётся носом, как кот, пока руками под рубашкой бесконечно гладит бока и спину, изредка легко царапая. Плавит так, что звёздочки перед глазами, и получается только хрипеть и сильнее подставлять шею, пока ему в кожу шепчут о том, какой он волшебный — мурашит от одного голоса, и то ли у Антона тоже предохранители горят, то ли Арсений даёт нужную реакцию, но тот наконец-то разгоняется. Мурчит низкими вибрациями своей хрипоты комплименты, перемежая их мокрыми поцелуями в самое ухо, а Арсения переёбывает до самых костей — он толкается в него бедрами в попытке хоть немного сбить напряжение. Всё тело трещит бикфордовым шнуром и стоит, как у школьника, от одних поцелуев — ему, изголодавшемуся, много не надо, чтобы вместо крови по всем артериям циркулировало острое желание, заставляющее притираться ближе и мычать в чужие пухлые губы, снова прилипшие к его, но в момент всё заканчивается. Антон резко отстраняет его за плечи практически на вытянутую руку и странно вжимается в диван. Тяжело дышит, зрачки как в приходе огромные и ресницы дрожат, а закушенная губа грозит лопнуть — вцепился в неё до белых пятен, словно это поможет остановить себя. — Бля, прости, я что-то… — он невнятно взмахивает руками и жмурится, как если бы хотел прогнать плохой сон, проснувшись среди ночи, но Арсения это не устраивает. Он терпеливо пережидает задумчивую паузу, но, когда ничего нового, кроме набата крови в собственных ушах не слышит, начинает сам: — Слушай, — не успевает даже сформулироваться, как тот перебивает: — Извини, пожалуйста, я… — Антон. — Я не собирался приставать! — Антон! — Это как гипноз какой-то, меня прям тянет, и пиздец, — продолжает суматошно болтать тот, бегая по лицу взглядом, и это в очередной раз могло бы быть умилительно, не будь Арсений возбуждён так сильно — аж потряхивает. А теперь ещё и слегка возмущён: Антон на самом деле пытается оправдаться за то, что хочет его? Он — который совсем недавно трахал Арсов рот языком, показательно-жарко сжимал бока руками своими огромными под рубашкой и шептал, какой Арсений горячий. У него и стоит не меньше, это куда теперь вообще? Даже унизительно как-то. Хочется ткнуть его носом, как котёнка, в свеженький засос на шее, от которого печёт кожу, и спросить, кто это сделал, а, кто вот это сделал? А теперь сидит, глазками своими прекрасными хмельными хлопает, как невдуплёныш — хотя почему как. Арсений мстительно щипает его — легонько совсем, правда, больше даже прихватывает рубашку на груди, чем кожу, но это работает и невнятный словесный поток обрывается мелким вздохом. — Слушай, — терпеливо начинает он, вопреки искрящейся кипяточным пузырьками во всём теле необходимости завалить его здесь и сейчас, — Я не против секса, — даже мягко улыбается в подтверждение своих слов, пока Антон глупо хлопает глазами, переваривая услышанное со значком загрузки на лице; приходится спустя пару секунд щёлкнуть пальцем перед его лицом: — Земля вызывает Антона, приём! Мы можем потрахаться. — Прям да? — осторожно мяукает он, но руки на бёдра складывает — очень интересно. Пизда, хочется ответить, и ещё разок показательно толкнуться в него бёдрами, потому что их таких здесь два, и стоит не только у Арсения — просто не стесняется этого только он, пока Антон зачем-то давит в себе очевидные желания. Хотя в этом нащупывается что-то интригующее. — Прям да, если ты тоже хочешь. В любом формате. — Хочу! Спасибо, что уговаривать не пришлось — Арсений немного даже готов был к такому, потому что этого непредсказуемого хрен поймешь; то набрасывается, как оголодавший, то глазками лупает, и это странно так, что невольно появляются мысли, а, может, это он ответственность так перекладывает? Сложить буковки в звуки и формальные предложения, чтобы сразу к делу — не, не слышали? Но это можно проверить. — Вот и чудненько. Раздень меня, — стреляет глазами Арсений и призывно прогибается в пояснице, выкатывая грудь вперёд, словно предлагая, с чего начать. Ждёт, что Антон как минимум поспешит с исполнением, или накинется жадным ураганом — и ожидания он оправдывает. Руки свои тянет сразу же и цепляет пуговицу, пытаясь с первого раза выдернуть её из петельки; с таким жаром, будто у него три секунды на всё про всё. — И трогай. Это заводит. Однозначно — его блестящие желанием после озвученного разрешения глаза заставляют мурашки толпами бежать по рёбрам, но Арсений всё равно щурится, склоняя голову, потому что посмотрите-ка, кто осмелел. Не то чтобы он будет ему сейчас предъявлять, нет: слишком рано, и доказательная база слабенькая. Нужны неопровержимые улики, и Антон, к счастью, всячески старается их преподнести на блюдечке с голубой каёмочкой — а Арсений любит всё голубое, если возвращаться к древними мемам. И любит, когда на него смотрят так. Он даёт себе ещё минутку, как после звонка будильника — вот ещё совсем чуть-чуть, и он уже прямо предъявит Антону, кто тут верблюд, но тот так сладко припадает к шее, что очень нужно отложить всё это ещё на минутку. Долгую такую и полную тихих стонов, пока язык проходится по коже и оставляет за собой мокрые следы, ведущие к уху, в которое шепчут: — Какой ты чувствительный, я не могу просто. Замечаешь, как ты выгибаешься, когда я целую тебя вот здесь? — Антон показывает: касается губами за ухом и прихватывает легонько кожу, заставляя вцепиться в плечи и сдавленно промычать, пока ловкие пальцы справляются с остальными пуговицами. Само собой, Арсений замечает; не движения, а собственную реакцию. У него от этого места искры летят в самый центр удовольствия в мозгу и пальцы на ногах поджимаются, пока Антон сразу после тяжело выдыхает на ухо, обжигая, а потом тянется ниже. Кусает и зализывает тонкую кожу, спускаясь к ключицам; выбирает своей жертвой левую и впивается в неё губами, не заботясь как будто совершенно о том, что явно оставит след — и это тоже заводит. Его самонадеянность, которая пряталась под маской сомнений, выбивает пробки; или это просто безрассудство, но Арсений жопой чует, что это первое — ему просто дали разрешение, о котором не пришлось просить. Привычным, во всяком случае, образом. Изгибается в его руках Арсений круче прежнего, когда язык касается соска. Очерчивает ареолу и тычется в самую вершину, мягенько совсем, ласково и аккуратно, прежде чем его заменяют зубы и сжимают — уже крепко, не спрашивая, до стона острого удовольствия, и он готов поклясться, что чувствует всей грудью чужую улыбку. Из горла рвётся шипение, звуки которого могли бы сложиться в «с-сука», но Антон успевает раньше. Вскидывает бёдра, заставляя скатиться ещё ближе к себе, и сжимает задницу. Не осторожно и через ткань, а сразу крепко, уверенно залезая рукой под резинку пижамных штанов — ну истинный джентельмен, мистер «извини-я-не-собирался-приставать». Ну какой, а — разрешили ему потрогать. — И ты весь вечер был… — вымученно сипит он, падая ему лбом в плечо — отсутствие белья даёт ожидаемую реакцию. — Да, — мстительно хищно отвечает Арсений и на несколько секунд чувствует победную радость, щекочущую горло, но Антон хватает его плотнее и ниже, разводит ягодицы, и приходится стонать. — Убиваешь меня. Можно? И то ли дело в самом вопросе, то ли в голосе, который с этим бархатным придыханием бьёт по каждому нерву, но Арсений крошится на кусочки и чувствует, как член дёргается; весь низ живота снова сводит. — Да. Антон подхватывает под бёдра, помогая привстать, тянет штаны вниз, под задницу — и целует. Голодно и жарко, властно раздвигая губы и влезая языком в рот, пока мнёт ягодицы и пальцами скользит по ложбинке глубже, а Арсений именно в этот момент понимает, что этой самой власти у того без разрешения — ноль. Антон лижет под челюстью и ладонями мнёт желанное; одним средним гладит там, где жарче всего, легко надавливая на сжатые мышцы, а Арсений выдыхает весь воздух из лёгких за раз и, вплетаясь пальцами в кудрявые волосы, подставляет шею, отдавая её на растерзание жадным губам, которые припадают к ней спустя всего секунду. Антон управляется мягкими касаниями и голосом, а Арсений ясно как гавайский день понимает, что тот возьмёт всё своё полностью, но только когда ему позволят. И что самому до дрожи это нравится. — Тугой такой, я не могу просто, и горячий — пиздец. Можно глубже? — выдыхает словно в подтверждение, хаотично целуя между словами, и прижимает свободной рукой к себе за шею. Тело жжётся и остатки здравого смысла отключаются. Невнятное «пожалуйста» Арсений выстанывает. Притирается к чужому крепкому члену и тут же подаётся назад, к пальцам, которые сухо, на грани с дискомфортом трут вход, но всё равно сжигают последние мосты связей с реальностью, оставляя только один. Арсений мычит и брыкается в его руках, чудом вытряхиваясь из марева, и цепляется за чужие плечи, привлекая внимание. Сипит: — Смазка. Я схожу. Возражений не следует. Антон только целует его ещё раз — засасывает натурально, как в плохом порно, но член дёргается от этого снова, — сам возвращает штаны на место и отпускает. Смазка и презервативы из ящика добываются не с первого раза — и не в первом ящике. Трахался Арсений последний раз так давно, что их поиск занимает неприлично долгие несколько минут, и благо что они вообще оказались; в отличие от смазки, потому что дрочит он регулярно — грустная корреляция фактов. Колени гнутся через раз и ноги в целом дрожат, но Арсений подтягивает сползшие штаны выше и обратно в гостиную возвращается без единой мысли в голове — всё забирают на себя ощущения. Руки возбуждённо трясутся, кожа зудит от нехватки прикосновений и чужой высохшей слюны на ней, но всё отлетает на задний план, когда цепкие ладони стискивают талию ещё в тёмном коридоре — неожиданно, почти испугав, из ниоткуда, и Арсений ойкает, пока тело прошивает острым спазмом. Антон вжимает его в стену — голую спину обдаёт холодом, а найденное только чудом не валится из рук — и просовывает колено между ног, не говоря ни слова. Он шумно дышит и поглаживает кожу, возвращая тепло — такой большой, одетый, в противовес самому Арсению; нависает сверху и накрывает всем собой, возвращая то ощущение маленькости, от которого хочется скулить и оказаться придавленным ещё сильнее. — Ты чего тут? — бормочет то, что вертится на языке, когда удаётся чуть вплыть обратно в реальность. — Печеньку выгонял, — хмыкает Антон и давит ногой на его пах так, что внутри всё сладко сжимается, — она так же классно поспит в других комнатах, не мешая при этом нам. Комментариев на это у Арсения нет; могли бы быть, точнее, не трясись он осиновым листом под чужим горячим дыханием, которое так близко, что обжигает даже, и не притирайся Антон к нему так восхитительно тесно, что сил терпеть не остаётся. Он хрипит тихое «пойдём», и, хвала всем богам, большего от него не требуется. От стены отлипнуть Антон ему помогает, но дальше, Арсений уверен, дело за ним, и он пропускает его вперёд, прежде чем закрыть дверь — Печеньке и правда лучше побыть в другом месте, но об этом думается совсем уж фоново и всего на секунду, пока Арсений падает перед стоящим Антоном на колени и сразу тянется к штанам. Они всё ещё по-дурацки короткие, но это мелочь, потому что нужна всего секунда, чтобы это стало незаметно — длина не важна, когда они лежат бесформенной кучей в ногах. Наличием белья Арсений удивлён — учитывая, что остальная одежда его собственная, а заявился тот в одном халате, — но они тоже летят вниз, а Антон неаккуратно отпинывает их куда-то вбок. — Я помыл его, если что, — тихо и как-то вопросительно говорит Антон, — пока ты там искал. Три шутки и два язвительных комментария мелькают тусклой вспышкой в голове, но в озвучивание не переходят, потому что перед глазами член. Уже не такой твердый, каким был несколько минут назад, но красивый и ровный, хорошей, по мнению Арсения, длины, с заметными венами — и толстый. Слюна во рту вырабатывается целым заливом, а мысли о том, как долго Антону придётся под такой размер его растягивать, сводят спазмом возбуждения до самого затылка и буквально толкают в спину, чтобы быстрее начать, и он сам себе поддаётся: лижет плоским языком головку, придерживая пальцами у основания, и обводит по кругу, но сразу после отстраняется под жалобный стон сверху. Собирает побольше слюны и сплёвывает себе на ладонь, чтобы мокро провести несколько раз по всей длине и после сразу насадиться ртом; скользит заметно лучше. Облегчённое протяжное мычание случается как-то само собой — ощущение наполненности и растянутых вокруг члена — уже заметно окрепшего — губ Арсений обожает до мурашек. И то, как чужие длинные пальцы массируют кожу головы и чуть тянут волосы — тоже. Он не берёт сразу до горла, только наполовину, а Антон не толкается сам — как бы ни хотелось продемонстрировать умения и, подчинившись собственным желаниям или чужой властной руке, уткнуться носом в лобок, рисковать с таким размером и приличным отсутствием практики не хочется, но можно сделать многое другое. Огладить, например, языком и, втянув щёки для вакуума, мелко двинуть головой — и ещё, пока Антон не захрипит стонами, а из уголков губ не потечёт слюна. У него во всей голове вообще вакуум рядом с этим человеком. Ладонь в волосах цепляется крепче; вряд ли специально, но Арсений может ориентироваться только на звуки, и учащённое громкое дыхание оказывается важнее слов. Приходится коротко сжать себя через штаны, потому что пульсирует дико и с каждой секундой только сильнее. Он пропускает за щёку, поворачивая голову, тянется за Антоновой рукой и укладывает её поверх, намекая. Его понимают: Антон оглаживает натянутую головкой кожу кончиками пальцев и хлопает по ней — сначала осторожно, на пробу, но быстро входит во вкус и стонет, толкаясь. Член толстый и распирает сильно; челюсть затекает быстрее обычного, приходится с сожалением выпустить его и, лизнув уздечку, поднять глаза наверх. Просто так, бесцельно, Антон всё равно стоит против света и лица его почти не видно, но странное чувство покорности обжигает до самой груди — он большой такой, нависает сверху и давит как будто всем своим ростом, а тень от широких плеч прячет Арсения в себе полностью и ощущается это катастрофически прекрасно. Говорит Арсений раньше, чем успевает подумать. — Хочу, чтобы ты вжал меня в себя лицом. Щекой. Антон не стонет даже — воет. Поворачивает его голову и действительно вжимает себе в пах — так, что раскрытыми губами в мошонку и носом в основание члена, правильно-сильно надавливая на голову обеими руками, не позволяя отстраниться, пока сам не отпустит, и Арсений воет тоже, закатывая в странном удовольствии глаза. Всё тело мурашит и в груди перехватывает непонятным восторгом вместе с сопротивлением, будто скручивающими лёгкие, пока Антон отнимает одну руку, не ослабляя при этом хватку, и дрочит себе под головкой, влажно хлюпая чужой слюной. — Сука, я от одного вида сейчас кончу, — шипит он и сам отстраняет голову, а Арсений, задыхаясь в этом моменте, думает, что, будь в нём какая-нибудь пробка, кончил бы тоже, так ни разу и не притронувшись нормально к собственному члену. На ноги он поднимается, растеряв всю привычную кошачью ловкость, и сразу же оказывается в руках Антона, который подталкивает к дивану. В другой ситуации с другим человеком Арсений бы спросил, как тот хочет, но здесь всё, очевидно, работает по-другому, и он просто упирается коленями в диван — завтра им конец настанет, но как же плевать, — а локтями в спинку, и прогибается в пояснице под чужой громкий выдох. О том, что не успел попробовать свой божественный ужин в данную конкретную секунду он не жалеет вообще. Ладони на спину ложатся моментально; гладят вдоль позвоночника и щекотно скользят по бокам к животу и ниже, чтобы сжать член. Арсений стонет, тут же толкаясь вперёд, но Антон убирает руку. — Сними уже дурацкие штаны, — сопит Арсений и оборачивается через плечо, чтобы наблюдать, как Антон гладит бёдра, постепенно переходя на внутреннюю сторону, которую осторожно-нежно скребёт кончиками ногтей; так, что упёртые в мягкие подушки колени позорно хочется свести. Он почти добирается до паха, как останавливается, шумно падает на колени и просто тянет резинку штанов вниз, до куда получается их стащить. Шепчет «а вот носочки оставим», и через секунду Арсений вместо прохладного воздуха комнаты чувствует горячее дыхание на правой ягодице, за которым следует поцелуй-укус-поцелуй ровно в одно и то же место, отчего спина выгибается сама собой, а низ живота тяжелеет, когда там же проходится мокрый язык. — Вылижу тебя? — спрашивает Антон и целует снова — опасно близко в ложбинке, и трётся носом. — Сдурел? Я в душе был часа четыре назад. — Пф, я не брезгливый. — Я не смогу расслабиться так, Антон, просто трахни меня, — а это оставим на другой раз, хочется сказать, но Арсений вовремя затыкается, и плевать, что интонационно фраза чувствуется незаконченной — а он вообще-то такое ненавидит. — Сначала хочу тебя пальцами, можно? — Нужно, и побыстрее! Несколько секунд возни за спиной Арсений стойко терпит — он и сам-то не помнит, куда кинул смазку, когда падал на колени несколько минут назад, чтобы отсосать, — плюс время на раздеться. Когда первый мокрый палец касается сжатых мышц, Арсений тихонько мычит и подставляется сильнее — охренительно забытое чувство, когда трогает другой человек, приятное до дрожи, тем более когда так ласково: Антон мягко трёт и гладит, надавливая сначала совсем легонько и отвлекая поцелуями куда придется, добавляет смазку прямо на кожу — такой заботливый. Тянет мышцы медленно и методично, но когда внутри уже оказываются два, Арсений отлетает: они сгибаются под правильным углом, давят, и получается только в немом стоне открыть рот, когда амплитуда меняется на ритмичные толчки. У Антона пальцы длинные и абсолютно точно умелые, он лезет глубже и зубодробительным темпом вгоняет их по самые костяшки так, что воздуха на стоны не хватает, и получается только всхлипывать, падая в собственные сложенные на спинке дивана предплечья, а тому, кажется, это и надо было. Он свободной рукой обхватывает член и дрочит, синхронизируя движения; не останавливается — даже когда Арсений, давясь стонами, просит и подаётся вперед, сбегает — ещё немного, и он кончит, но Антона это, кажется, совсем не интересует. Или, наоборот, именно оно и интересует — он это имел в виду, когда говорил, что хочет его пальцами? Перед глазами темнеет и оргазм уже почти скручивается в животе пружиной, когда всё наконец прекращается. Или нет: его кусают за ягодицу, гладят по краю дырки, обводят чувствительный контур и снова лезут вглубь, доводя до бесстыдных всхлипов. — До конца жизни смотрел бы, как ты на мне сжимаешься, если сделать вот так, — заворожённо хрипит Антон и демонстрирует ещё раз: трёт подушечками простату и всей огромной второй ладонью обхватывает мошонку, чуть оттягивая и массируя, а Арсений, собирая остатки сил и концентрации, обречённо-злобно пыхтит: — Я лопну, если не кончу в ближайшую минуту. — А я вот сейчас что с тобой пытаюсь сделать? Его за это самодовольство в голосе то ли прибить хочется, то ли завалить и оседлать, но руки трясутся в нетерпении и дыхания хватает только на короткие поверхностные вздохи, и отсутствие физических возможностей повлиять на ситуацию приходится компенсировать выдаваемым в обход мозга сарказмом. — Искру высечь из моей задницы, судя по всему, а я бы хотел кончить на твоём члене. — Это дальше по плану. Арсений цокает и раздражённо оборачивается к нему, насколько позволяет поза и чужие руки, хотя вряд ли может выглядеть хотя бы на пол-процента таким грозным, каким хочет: — Мне сорок — ты постареешь к моменту, когда я восстановлюсь для второго захода. — А жопа у тебя как у тридцатилетнего, — хмыкает Антон и шлёпает — не больно, но обжигающе хорошо. — Просто засунь в меня свой член и никто не пострадает, — Арсений старательно вкладывает в голос недовольство, но срывается на звонкий стон, когда Антон снова вставляет пальцы до упора и трахает так, что под солнечным сплетением зарождается крупная дрожь. — Пострадаешь ты, двух не хватит. А тут туго так, что надо все четыре, по ходу, — картинно ворчит он, хотя Арсений в его голосе слышит едва ли не благоговение, но к делу всё-таки приступает, и следующие чёрт знает сколько секунд или минут Арсений тихонько скулит: его гладят-целуют-растягивают и каким-то чудом при этому успевают говорить, какой он восхитительный-узкий-горячий-самый-лучший, отчего даже пальцы на ногах поджимаются, а рот не закрывается. Очередной вопрос долетает до Арсения как через вату, и ему в общем-то плевать, чего там от него хотят — вряд ли Антон предлагает заказать пиццу с ананасами или уехать в Европу и пожениться, — он просто хрипит своё долгожданное «да» и снова стонет, когда прямо в него льётся смазка, а следом упирается горячая головка. Латекс ощущается неприятно, но Антон подтаскивает к себе за бёдра и плавно входит, и на остальное совершенно плевать, когда член так потрясающе распирает изнутри. Больше Антон, к счастью, не спрашивает ни о чём, только держит крепко своими ручищами и берёт его так, что закладывает уши и кровь во всём теле разогревается от скорости, с которой течёт по венам. Он входит на всю длину, жёстко врезается пахом в ягодицы и, наклонившись, прихватывает зубами загривок, по-животному в него вцепляясь и не отпуская, пока одной рукой нащупывает сосок; скручивает его, будто пытаясь увеличить громкость стонов, и Арсению было бы жалко соседей, если бы он мог об этом думать хоть долю секунды. Но. — Колени щас отвалятся, — раздосадовано стонет Арсений, оборачиваясь, и Антон останавливается сразу же. — Ляжешь? Он кивает и с довольным сопением распластывается на спине, наблюдая за неловко переступающим коленями Антоном. У него снова влажные кудряшки на лбу и мокрая от пота грудь — она ловит отблески свечей и гирлянд, будто шиммером намазанная, и хотелось бы подумать о том, какой потрясающей красоты снимок можно сделать в этот момент, но получается только в который раз за вечер-ночь убедиться, что ни рубля, потраченного на этот огромный широкий диван по баснословной цене, не жалко, и с подушками — купленными отдельно, но по баснословности цены в пропорциях не особо уступающие, — история такая же. А та, которую Антон ему под спину подкладывает, теперь вообще самая любимая — угол создает шикарный, и член бьёт чётко в простату, когда нависающий Антон сгибает его практически пополам и трахает с двойным энтузиазмом. Тут и видео бы получилось отменное. — Я твои ноги на плечах раз триста представлял, — запыхавшись бормочет он, обхватывая одну из лодыжек прямо поверх тёплого носка с оленями и целуя в косточку. — Пиздец, ты как кукольный, я просто её обхватить могу, видишь? Арсений видит. И чувствует: и пальцы вокруг несчастной лодыжки, и свою маленькость рядом с Антоном, и как сжимается на его члене, кончая под пристальным взглядом так ярко, что не уверен, находится ли он всё ещё внутри своего тела, или нет. Хотя точно чувствует, что там находится чужой член. Он раз за разом въезжает до упора и так плохо-хорошо бьёт в чувствительную после оргазма простату, что получается только выть, но Антона, к счастью, хватает ненадолго, прежде чем он вымотанно валится вбок, на спинку, так и не отпуская Арсовы ноги. И задницу — член выскальзывает сам, когда падает, спустя как минимум минуту, в которую оба пытаются отдышаться и вспомнить, что язык во рту умеет двигаться и помогать складывать звуки в слова. — Я как будто умер и воскрес, честно говоря, — первый подает голос Арсений, на что ему только фыркают и целуют куда-то в голень. У него уже поясница затекла от этой позы, но такой мотивации совершенно недостаточно, чтобы пытаться что-то менять. — Я пока просто умер. Без рук кончил? — хитро тянет Антон, и приходится пихнуть его ступнёй в плечо, чтобы не выглядел таким самодовольным, а потом спросить: — Так что за блондинка с тобой постоянно трётся? — Боже, Арсений, говорить о сёстрах после секса — отвратительно! — возмущается он, а самому думается, что в выборе формулировок он хорош — нейтральное «блондинка» оказалось отличным вариантом, а сама блондинка оказалась не девушкой, что ещё лучше. А на язвительные комментарии плевать. — Ревнуешь? — Всенепременно, — лениво огрызается Арсений и потягивается. — Где у тебя салфетки? Кривых объяснений Антону хватает, чтобы найти нужное, принести это нужное сразу намоченным и даже вытереть Арсов живот от подсохшей спермы — ну золото, а не человек. И весит как пара десятков огромных слитков, потому что когда он укладывается как бы сбоку к спинке, но больше сверху, засранец, придавливает Арсения знатно, даже дышать сложно становится, но желание что-то с этим делать на отметке сильно ниже нуля — слишком довольным тот выглядит. В доказательство даже блаженно выдыхает на ухо и, повернув к себе его голову, тихо говорит: — В топе всех новых годов этот однозначно в первой тройке. Ты потрясающий, — и целует ласковым прикосновением губ. — Слушай… Арсений напрягается. Не любит он все эти подводки с драматичными паузами — ничего хорошего они обычно не обещают, тем более после секса. Опыт имеется приличный: ещё один бывший тоже после каждого оргазма пел вдохновлённые серенады, а наутро снова превращался в мудака и ехал на работу трахать какого-то ассистента. Антона он, конечно, ни в чём таком — уже — не подозревает, но если сейчас из него польются стандартные фразы про «я искал тебя всю жизнь» или подобный эндорфиновый бред, он выставит его из квартиры и даже халат не вернёт, потому что в такую херню он не верит и заранее морщится в ожидании, пока Антон продолжает: — Я бы, наверное, пожрал? И потом по второму кругу, а? — он улыбается и игриво вскидывает брови, а Арсений выдыхает и с облегчением ржёт, откидываясь обратно на диван. Господи. Этот день он вряд ли когда-то забудет — на таких качелях покачался, что голова должна идти кругом. И, впрочем, она идёт, а Антон клюёт его в щёку и уже успевает неуклюже перекатиться через блаженно вытянувшееся тело, чтобы встать, как Арсений тормозит его за руку и говорит: — Всё хотел спросить. Тогда, в супермаркете, помнишь? Ты чего пялился-то, как сумасшедший? — Да бля, — возмущается он, едва дослушав, а потом прорывается: — Ты себя видел вообще в тот день? Волосы растрёпанные, щёки красные, глаза блестят, а про тайтсы твои блядские и шорты — которые вообще-то нихера не скрывают! — я вообще молчу. Чуть на месте там не сдох, а потом руку до мозолей стёр. Это пиздец просто, нельзя в таком виде на улицу выходить! Бля, как же давно хотелось сказать тебе это, а! — заканчивает предъявляющим тоном и шлёпает его по бедру. Арсений удовлетворённо хихикает и комплимент принимает. — А теперь на какие воспоминания будешь руку стирать? — Ты всегда столько вопросов задаёшь после того, как кончишь? — фыркает Антон, но после строит серьёзную физиономию и важным тоном сообщает: — Надеюсь, мы обсудим условия и придём к взаимовыгодному сотрудничеству, а данная потребность отпадёт, — он кивает в завершение фразы, но сам сыпется смехом и протягивает руку: — Но если мы сейчас не поедим, обсуждать будет не с кем. Арсений закатывает глаза, но улыбку сдержать не может и, едва натянув штаны, плетётся вслед за ним на кухню, чтобы второй раз разогреть несчастью лазанью, но перед этим хотя бы немного компенсировать Печеньке вынужденное одиночество. Времени после полуночи прошло ещё не так много, но под шумный хлопок бутылки игристого итог подводится сам собой: этой ночью ему всего додали. И хотя прочувствовать эту мысль и вкус вина в полной мере не выходит, потому что Антон уже через мгновение слизывает с его губ остатки холодного брюта и снова целует, Арсений не имеет никаких возражений — мысли абсолютно лишние, когда его так крепко стискивают и нежат в объятиях.