Требуй невозможного

      В квартире Ады никогда не вянут цветы. У нее никогда не было своей квартиры, зато всегда был с десяток горшков с растениями, за которыми она со всей нежностью и любовью ухаживала. В отличие от растений, у нее очень редко бывает рядом тот человек, за кем она в действительности хочет ухаживать, и на кого, кажется, никогда не истратит скопившихся за семь лет чувств. Они не то, что множатся, они возводят друг друга в степень всякий раз, стоит дать повод им выйти наружу и заполонить собой все.              Душный воздух метро сменяет промозглый ветер с моросью. Ада любит осень даже в таком паршивом виде с тех пор, как окончила учебу в вузе летом две тысячи двадцать первого, — синий диплом с равномерно распределенными оценками, бакалавриат, инженерия, авиационный. С момента выпуска Ада не начертила ни одного сантиметра на миллиметровой бумаге.              Москва переливается почти по-новогоднему темным вечером. На привокзальной площади снуют чемоданы, их владельцы и встречающие вторых. Ада убирает волосы за ухо и в сотый раз за несколько минут проверяет время и переписки во всех соцсетях. Абсолютная тишина, пусто. «Была в сети 10 ноября» — это, видимо, чтобы стучать зубами вовсе не от холода и бесконечно проворачивать болото из сорванных ландышей внутри.              Ада задумывается: а что, если с Пашей наконец-то что-то случилось, что-то же должно с ней случиться за столько лет жизни в разъездах на птичьих правах и черт знает где. Может, что-то и случалось, а Паша вполне могла бы молчать все это время. Ада уверена без сотых процента: с Пашей случилось все, что только можно и нельзя представить, и об этом она расскажет по кусочкам сыпучего курабье невзначай за чаем. На последнюю долю процента Ада надеется, что когда-нибудь ей ничего не придется представлять.              Сегодня — восемь месяцев, как они не виделись. Ровно-ровно, в символичном Паша себе никогда не отказывала.              Она сказала, что поедет домой, в Пермь, увидеть отца и могилу матери с трупсиком нерожденного брата или сестры. Ада впервые решилась заглянуть в чужой телефон, пока он остался без блокировки на кухонном столе. Почему и когда обещанная Пермь превратилась в Иркутск, для чего туда ехать Паше, — Ада закрывает окно с электронной почтой, возвращает телефон в прежнее положение и знает, что рано или поздно Паша вернется и все расскажет о Байкале.              Что-то подсказывает, в Перми за время поездки она так и не появилась.              Ада закуривает вторую подряд сигарету, окидывает невзрачный фасад Ярославского вокзала в который раз и ничего не чувствует. В следующую секунду вспоминает, как пахнет шея Паши (гелем для душа Ады и чем-то своим-своим), стискивает зубы, чувствует все-все: паутину треснувшего льда на поверхности замерзшей лужи, новую плитку под подошвой, россыпь подсохших волдырей на безымянном и среднем пальцах (сезонная аллергия), недавнее повышение на работе, горький дым на губах и букет эустом в одной руке. Паша всегда говорит, ей не надо цветов, а сама каждый раз по-детски радуется и причитает, что с поезда ничего купить не успела. Потом прибавляет тихо: «Ад, зачем я тебе цветы дарить буду?». Свои же эустомы в гипсофилах и папоротниках неизменно хранит в вазочке на кухонном столе Ады и затягивается ими вместо сигарет, проходя мимо, — вот зачем.              Ада думает, скажет ли Паша что-то такое снова. Долго думать она не заставляет, и вот уже сияет на всю Россию, счастливая, маленькая (на голову ниже) и похудевшая (это за неделю исправится). С черной повязкой на слепом глазу — почти Надин из «Твин Пикса». Какие бы пандемии, войны и катастрофы в жизни и мире ни случались, это — постоянно.              Паша душит в долгих объятиях, хрипло пищит что-то в шарф про «Адусь» и «скучала». Опять простыла. Может, она все время болела и до сих пор не могла избавиться от чего-то крепко засевшего в себе — больше похоже на правду.              — А я без цветочков…              Ада отвечает с улыбкой:              — Ты всегда без них.              И с этими словами, выпущенными болезненной радостью, все равно в горле что-то горькое застревает, хуже таблеток от укачивания. В горле будто сама Паша и поселилась. Она кажется маленькой настолько, что вполне могла бы затеряться в блистере на дне дорожной сумки, которую собрали для поездки в город, медленно уходящий под землю из-за провалов в шахтах.              Ада думает, если Паша прямо сейчас ничего не скажет, не перестанет пахнуть чем-то своим-своим, жареными пирожками (или дошираком) и дешевыми духами с розой, в Москве в следующем году никто не возьмется перекладывать плитку.              — Ты надолго?              — А ты чего так?              — Ты надолго? — повторяет Ада и не выпускает, даже когда чувствует, что Паша пытается отстраниться.              — Новый год одна встречать не будешь.              Ада не верит, медленно опускает руки. Кивает по-дурацки, с той же улыбкой, а Паша точно этому всему верит и улыбается по-настоящему.              — Полтора месяца долго тебе? — спрашивает она глухо и лезет в чужой карман за сигаретами и зажигалкой.              Ищи их так, будто там ничего нет, но ты точно знаешь, что все у меня есть.              Ада поеживается от дежавю: это что-то обязательное раз или два, в самом крайнем — три в год. Что-то, что все приняли и выкинули давно, а она берет старый видик, одну и ту же кассету и мотает ее по кругу. Разорвать этот круг и поехать однажды с Пашей или перестать встречать ее на вокзале — это не про Аду, это про ту же плитку, которую вдруг перестанут класть заново каждый год. Это про личную пыльную кладовку с плесенью, в которой планируешь прибраться, планируешь, но и мизинцем не трогаешь тот затертый брошенный блокнот или вон ту кружку без ручки.              — Не буду зага-адывать, — многозначительно протягивает Паша и поджигает сигарету, — но я, походу, наездилась.              Ада улыбается без зубов и на секунду даже верит.