Болевой порог

Небо необыкновенно чистое этой ночью. Должно быть, богам со своего Олимпа всё хорошо видно. А быть может им, бесстыжим, просто интересно было поглядеть, как двое нагло воруют палладиум из неприступной Трои. Да уж, задачка оказалась та ещё, но главное, что вышли оттуда победителями. Только радости никакой. Впереди меня идущий Диомед, гордо и легко держит на плече высеченную из древа Афину Палладу. Её гордый, холодный, статный вид теперь не значит ничего, когда простой смертный тащит на своем плече, как бревно какое-то. Мне лишь остаётся волочиться за ним следом. Я подрывался взять на себя эту непосильную ношу славы и величия, но аргосский царь великодушно избавил от этой участи. Как он сказал? Вид, как у бродячей псины, что вот-вот издохнет? Губы непроизвольно искривляются в раздражении и призрении. Что этот этолийский выродок может знать о дохлых псах? Такие больше всех огрызаются и отчаянно борются за свою жизнь. К тому же, чувствую себя превосходно, пусть и сердце временами так отчаянно бьётся в груди, что становится не по себе. Уж точно не от счастья. Радостный, гордый. Шагает впереди. Хранитель нашей маленькой тайны, маленького вранья, маленького убийства. Знают ведь только трое, не считая богов – я, он и Паламед. Паршивец не мог никак заткнуться, благородством плевался, грозясь свести все мои старания Церберу под хвост. Глаз нервно дергается, стоит только вспомнить, как тот брыкался, как смотрел напоследок и как стремительно уходил под воду. В какой-то момент мерзкое чувство вины, отвращения к самому себе засело где-то в груди, пришлось также стремительно подавить. На войне все средства хороши, если от этого зависит твоя жизнь и уважение среди озверевших людей. Мальчик сам виноват. Но врать Агамемнону пришлось вместе, как и убивать. Диомед прямой, как доска, понять о чём он думает бывает легко. И всё же, недооценивать не стоит. Вот сейчас принесёт палладиум, его все сразу ещё больше полюбят, вот присудит всё себе, станет на порядок выше. Он помимо того, что уважением большим пользуется, как царь, так ещё и сражается яростно, подобно льву. Сам не замечаю, как стискиваю зубы до неприятного скрежета, морщусь. Капли пота выступают на лбу. Злюсь. Злюсь, ведь рискую потерять свое место, рискую потерять всё, не вернуться домой, а подохнуть в песке этом. Подохнуть. Какая тут слава? Не нужно ничего. Контролировать. Контролировать любовь людей, контролировать их мысли, направлять в нужном русле - всегда быть на порядок выше простого воина и на порядок ниже Атридов. Только так можно голову сберечь. - Ты… устал. Давай сменимся? – предлагаю, а сам поражаюсь, как неприятно хрипло звучит собственный голос. Как будто песка этого же треклятого нажрался. - Не-а, - коротко отказывает. Коротко, твёрдо, с ноткой насмешки. Насмехается. Принесёт. Станет лучше в чужих глазах. Возвысится над каким-то болтуном. А потом сядет выпить с Агамемноном и предложит избавиться, как от Паламеда. Внезапный озноб прошибает, подобно резкому ледяному ветру. Не по себе становится. Спина у Диомеда широкая, крепкая, как скала настоящая. Плечи такие же. Вон, как на них легко Афина лежит, взирает пустыми глазами в никуда, копье в руке сжимает. Башка у Диомеда тоже крепкая, волосы только светлые такие, русые, но не как у Ахиллеса. У того они золотом отливают, напоминая поля зерновые. У этого приземленные больше, грязноватые. Но по голове этой даже если палладиумом зарядить, то ничего не будет, скорее уж дерево треснет. Ноги прямые, длинные. Руки крепкие, мужские. Мужские, но такие точенные и изящные. Диомед – олицетворение силы, бесстрашия, чести. На фоне него ощущаешь себя рыжей мышью, что только мешается. В честных людях всегда больше коварства, ведь аргосский царёк был рад смерти Паламеда. Где-то неподалеку, из редких выжженных солнцем зарослей вспорхнула птица. Крикнула возмущенно и дальше полетела. Провожаю её недолгим взглядом, останавливаюсь, прислушиваюсь. Это важно - мало ли кто может рядом с нами ходить, но о себе не давать знать до момента, пока не ощутишь клинок в спине. - Ты чего? – Диомед останавливается, оглядывается на меня, потом на заросли и вновь на меня. Не доверяет. Сам небось понимает, что из нас только один может тайны хранить и на вершине оставаться. Поправляю на плечах своих хламиду. - Ничего, - отвечаю быстро. Так нельзя, нужно подозрения отвести. – Птица. Подумал, мало ли. Прислушивается, смотрит на заросли внимательно, почти не дышит. Его широкая крепкая грудь, скрытая под частью шерстяного плаща, не шевелится. Затем выдыхает, прикрывает глаза и покачивает головой. - Ночная, видимо. Пошли, - кивает в сторону и вновь оставляет за спиной. - Ночная, - согласно киваю, с небольшой заминкой, выдержав пару мгновений, выдвигаюсь следом. Спокоен, как камень и столь же твёрд. Нет, как гора, уже даже не скала. Это я мелкий ящер, что шмыгает там и сям. Ему ничего не стоит обрушить на меня часть себя, чтобы уничтожить. Неприятная пульсация в висках начинает уже порядком донимать. Это как ужасный кожный зуд, когда хочется снять с себя скальп, лишь бы прекратился. Предаст. Как это делают все, так сделает и он. Будет только больнее, ведь Тидеид давно уже не в категории друзей, а гораздо ближе, у самого сердца. А значит нужно вырезать, как это делают с неприятными наростами и гнилью. Рука сама опускается на рукоять припрятанного короткого клинка. Насмехается ведь. Над слабостью моей, над тем, что позиции начинаю сдавать и любой более молодой, более амбициозный способен взять надо мной верх. Диомед часто об этом напоминает в наших беседах у костра. Обычно говорить доводится мне, а он молчит, кивает, время от времени отвечает. Диомед может предать. Может. Абсолютно точно сейчас идет и гордится собой. Принесет палладиум, поставит, все почести ему. Зуб на зуб не попадает, стучат. Думаю, что его, а на самом деле - мои. Лицо все перекашивается, злоба, обида внезапная играть начинает на чувствах. Больнее всего в своих суждениях убедиться. Ещё шанс надо дать. - Я же вижу, что ты устал. Тидеид не отвечает, продолжает шагать. - Эй, ну давай до стана я понесу? Твоя половина пройдена, моя очередь, - настаиваю. Голос игривостью стараюсь украсить, чтобы скрыть нервную дрожь и раздражение. Улыбку натягиваю. Пальцы рукоять ласкают. Больно. Больно-то как. Достаточно порог этот переступить и всё, не человек уже. Зверь дикий. - Себе хочешь всю славу получить? – вопрос загоняет в угол. Не дурак. - Нет, - отвечаю слишком резко, слишком ошеломленно. Понимаю только опосля, когда Диомед чуть поворачивает голову, чтобы видеть меня, а Афина всё взирает куда-то в никуда выструганными глазами. - Тогда не утруждай себя. В груди начинает неприятно клокотать от внезапной ярости, застилающей собой всё вокруг. В ушах шум, нервно дёргается уголок губ. Убьет. Он и меня к костру погребальному подведёт. Я это знаю. Только дурак не догадается. О чём ему ещё шушукаться с остальными? О чём всё чаще стал водить речи с Менелаем? Может задумали Агамемнона погубить? Хорошо выйдет, что никчемный младший братец и потомок безумца сгубят царя всех и вся. Пальцы впиваются в рукоять медного клинка. Шаг за шагом. Мягкие и осторожные. Здесь неподалеку река, воды его скроют. А если нет, то можно ров отыскать. Их тут тоже хватает. Хочешь отомстить побольнее? Оставь тело на съедение птицам, червям, бродячим диким псам. Шаг. Поднимается ветер. Мраком стелется злоба и страх. В ушах шумит. В висках пульсирует. Потом на лбу выступает. Рывок, руку со сжатым оружием заношу. И не я будто, чужой кто-то телом моим владеет. Правильным всё кажется. Медь не находит свою цель. Резко в сторону аргосский царь уходит. Меня вперёд пробрасывает, а по спине холод идёт от осознания, что теперь в ловушке. Выпрямиться не успеваю, ногами ещё твердо на землю встать, как по ним удар приходится. Твердь песком колючим встречает. Ладони и колени больно царапает, в хламиде путаюсь. Глухо падает что-то за спиной, видать палладиум сгрузил. Страшно вдруг становится. В прямой стычке с Диомедом даже боги рискуют. А во мне даже десятой части божественности нет. Ползу вперед спешно, не оглядываясь, фибулу срываю, избавляясь от накидки. Стремлюсь разорвать дистанцию, выиграть для себя время. Пытаюсь быстро встать. Глухое рычание рвется из груди. Спешно начинаю подниматься, остается только выпрямиться, обернуться. Сделать этого не дают. Пинок отвешенный прямиком под зад, унизительно опрокидывает обратно на землю. Клинок валится из рук, щекой больно впечатываюсь в землю. Вот теперь больно. Больно и унизительно. Телемах. Пенелопа. Я. Я. Я. Ползу. Тяну руку к рукояти клинка, но тот коротким пинком отлетает. Недалеко, вот только мне не дотянуться. Рывок, оборачиваюсь, чтобы не получить в спину, но тяжёлая нога опускается на грудь и припечатывает окончательно. Дёргайся не дёргайся, а выбраться не выйдет. Короткими ногтями впиваюсь в напряженную голень, царапаюсь. Ступня сильнее вжимается в грудь. С шипением и свистом вырывается воздух под давлением. Вдруг становится так страшно. Пелена почти спадает. До того тёмные глаза Диомеда, теперь совсем черные. Ему ничего не стоит наступить сильнее. Кости под ним всегда хрустят, ничего не остается от врага. А я – враг. Враг – номер один для него. Перестаю царапаться, лишь дёргаюсь вперёд, из последних сил скалюсь. Губы его странно кривятся. Что коню мошка? И всё же отступает. Не успеваю жадно хватануть воздуха, змеей бросаюсь вперёд, надеясь впиться руками, зубами в крепкую шею. Даже удается оцарапать кожу, прежде чем больно окажусь вновь на земле, на этот раз мордой в песок, а сверху навалится Тидеид, с силой заломит руки, коленом надавит на ноги. Теперь уж точно никуда не деться. Боль простреливает от запястий к локтю и выше через плечо. От резких выдохов разлетаются песчинки, грозясь вот-вот попасть в глаза. - И чего ждешь?! Добивай уж! – не я это говорю. Не я. Голос низкий, утробный, клокочущий. А Диомед не отвечает. Удерживает на месте, прикосновения его горячие, сильные. На что только надеялся, нападая на него? Время идёт, прохлада становится ощутимей нескончаемого зноя под стенами Илиона. Только жар теперь сосредоточен в вывернутых суставах и мышцах. Не то страшно становится, не то горько от своей оплошности. Лучше бы уж сразу добил. - Успокоился? – спрашивает тихо, сдержанно. Вяло киваю – это всё, на что меня хватает. Отпускает, но не сразу. Сначала ослабевает хватка, затем перестает давить на ноги, а после медленно отстраняется, не уходит. Высвободив руки, сжимая разжимаю кулаки и опускаю их на землю. Самому не хочется вставать. Кажется, что так ещё немного полежу и всё окажется дурным сном. Или Диомед уйдет. Боги, пусть он уйдет! Не уходит. Медленно сажусь на колени. Противный ком оседает в горле, тело всё выкрученное болит. Наверное, заслуженно. Через плечо на него смотрю, глаз один зажмуриваю, всё-таки попал песок. Не рискую обернуться полностью, да и лишний раз пошевелиться. - Как ты догадался? - Тень, - как просто. - Тень? Кивает. Всё так банально. На небо гляжу, на падающие тени от лунного света, становится так смешно, что пробивает на истерический хохот. Рукой лоб накрываю, стирая остатки пота, затихаю. А этот всё стоит, молчит. - Но ты ведь ждал! Знал, что нападу! – разворачиваюсь, всё ещё не находя ни сил, ни решимости подняться. Любое резкое действие с моей стороны просто-напросто будет пресечено. Как же жалок небось в его глазах. Уставший, грязный, с закрытым глазом, на земле, в его ногах. Не сказать, что гордость душит, но выглядеть таким перед Диомедом не хочется. - Не знал, но догадывался, - кивает медленно, спокойно так говорит. Стоит недвижимой скалой, нависает надо мной. Теперь уже мне быть в его тени. – Сколько уже дней ошиваешься возле моего стана и меня? - Да вот уж десятый год скоро будет. - Не язви, - вот тут уже в уши бьет командный голос. – Шарахаешься из стороны в сторону, не спишь, не ешь, губы вином для вида смачиваешь. Беседы не ведешь, только юлишь. - Не обязан с предателем чаши делить и беседы вести! – выпаливаю резко. Вставать начинаю, чуть пошатываюсь, но Тидеид не останавливает, только челюсть смыкает плотнее. – Думаешь, что я дурак? Не знаю, что ты задумал?! Вперед двигаюсь, наступаю на него. Хочется хоть как-то его пошатнуть, всё высказать, всё, что изнутри жрёт уже столько бессонных ночей! - Сегодня с Менелаем спелся, а завтра меня в лодку и за борт! – горло надрывается, ярость изнутри рвется. А недвижимые мышцы лица аргосского царя вдруг ожили, демонстрируя его удивление и даже растерянность. – Думал не знаю? Всё знаю! Про всех! Только так просто ты от меня не избавишься! За собой утащу! Приходится чуть приподняться, чтобы в лицо ему это плюнуть. Опять дыхание спирает, глаз жжёт неприятно, тело вновь гореть начинает. Диомед по сторонам осматривается, высматривает что-то быстро, прежде чем схватить за шкирку и потащить куда-то через сухие заросли. Вернее, знаю куда – к реке. Вот, палладиум попутно в этих кустарниках запрятал. Меня теперь тащит. Брыкаюсь, ясное дело. К реке совсем не хочется. Утопит же! Утопит, как щенка! Как Паламеда! Пыхтеть начинаю, упираться, а этот за шкирку держит. Подводит, опять упасть заставляет, сам присаживается, чтобы мордой меня и в воду! Резко гаснет и свет, и звуки. Страшно становится. Пальцы за руку пытаются ухватиться, за влажные края берега. Пузыри крупные изо рта рвутся, из носа. Вытаскивает. Жадно воздух глотаю, жадно. Так, что гореть начинает уже внутри. Отпускает меня, даже отшвыривает, словно тряпку. А я отползаю, отплёвываюсь от привкуса речного. Зато глазом проморгаться выходит, растираю ещё и открыть теперь могу. Диомед на земле сидит, смотрит внимательно. - Остыл? Голова на место встала? - Ч-что? - Какая лодка? Какой борт? – совсем тихо говорит, встревоженно даже. – К Менелаю я после войны хотел заглянуть, интересен мне спартанский строй. Кое-какие вещи хотел позаимствовать, чтобы своих воинов обучать. - Врешь, - а голос вздрагивает. - Это ты по части вранья. Мне в этом резона нет, - головой опять качает, смотрит внимательно. И тут, как щитом здоровенным по голове, аж звон ударяет, в ушах трещит всё. Кого он видит перед собой? Человека, что ради собственной шкуры готов близкому человеку нож в спину всадить. Дрожь бьет вдоль позвоночника. Он видит того, кто убирает всё ненужное на своем пути, видит того, кто после убийства юноши, у вод почти не бывает, не спит, не ест. Признаюсь, по началу такая победа пьянила меня, радовала. А потом, накрыл страх, подозрения. Жить в ожидании мести ужасно. Жить местью сладко. Я не жалею о содеянном. Тут либо ты, либо тебя. - Ты догадывался, но всё равно захотел пойти именно со мной? – всё ещё не отпускает недоверие, теперь только осторожно, ползком в его сторону двигаюсь. - Надеялся, что это тебя успокоит. И удастся поговорить, - вздыхает обреченно, а я уже около него сижу, в лицо заглядываю. Не врёт. Диомед врать толком не умеет. Поэтому с ним всегда проще было. Что-то в груди начинает больно щемить. Он знал, что так может быть, но всё равно пошёл со мной, не подставлял. - Но палладиум ты мне не дал, - щурюсь и тут же встречаюсь с тяжёлым взглядом Тидеида. Возможно, со своей подозрительностью начинаю перегибать. Прижимаю задницу к бережку, садясь рядом, едва соприкасаясь с Диомедом. - Еле на ногах стоишь. Хочешь сам тащить? Богов ради. Быть может к следующей ночи дойдем, - безразлично пожимает плечами. Кажется, его это по-настоящему задело. Так тихо вдруг становится. Тёмное небо. Лёгкий ветерок, с приятной ночной прохладой, что тянется от шуршащей реки и откуда-то издалека, с моря. Давно не ощущал такого спокойствия, заземления. Там, среди войны, голова постоянно чем-то забита, бьются мысли в бедной черепушке, звонко ударяются и разлетаются. Порой потом не собрать их, особенно если до того вином были сдобрены. - Мне, наверное, следует извиниться, - неловко становится. Искренне просить прощения, так и не научился. Да и зачем? Для это нужно почувствовать себя виноватым, а такое случается редко. Например, сейчас. От этого совсем тошно становится. Отец всегда учил выкручиваться, меняться стремительно, чтобы выжить, чтобы остаться при этом наверху и после направить свой корабль к победе. Так ведь жил сам Лаэрт. Море – его стихия, его же доход. А после это всё стало моим. Что сейчас дома? Да ни одно божество не скажет – все здесь собрались. - Нет, - вздыхает мой товарищ. Плечи могучие опускаются, губы поджимает, взгляд всё реку изучает. Я воду любить перестал после Паламеда, сейчас только ощущаю, как она во мне приятным шепотком отзывается. Диомед реки глубже колен не переносит, а уж на море ведёт себя тихо, смирно, точно надеется, что так спокойнее плавание пройдёт. - И всё же, прости, - резко начинает першить в горле. На мгновение, кажется, что аргосский царь и вовсе не услышал. Смиряюсь с этим, успеваю даже коротко выдохнуть, прежде чем оказаться резко прижатым к нему. Не знал, что эта скала умеет обниматься! Да так крепко! Тихий хрип срывается с губ. - Ну всё-всё! – хватка слабеет, но не пропадает. Ухом жмусь к широкой груди, пальцами цепляясь за ужасно крепкие руки. Резкое ощущение беспомощности окутывает с пальцев ног до больной головы. – Не знаю, что на меня нашло. - На тебя всегда что-то находит, просто… не спеши убивать, - горячий выдох приходится на всё ещё мокрую рыжую макушку. Сердце так мощно ухает в его груди. Сколько же в нём силы даже здесь, в груди, в центре всей жизни. Моё запертой птицей долбится. Глаза неприятно обжигает, съёживаюсь, кажется до размера, что сама Афина могла бы держать в ладонях. И не надо ничего говорить. Нос печёт, губы, искривленные, дрожат. Совладать с собой не могу. Это что-то сильнее меня. Что-то, что было заперто столько времени. А Диомед выбил всю дурь. Тело ноет, душа завывает. Рукой зарываюсь во влажные кудри, отчаянно цепляюсь, пока второй впиваюсь в плечо друга. Вдолбить бы своей рыжей башке, что не так всё плохо, что есть берега, в которых можно найти успокоение. Непроизвольно дёргаю сам себя за волосы, пока царь рядом со мной не перехватывает кисть, отнимая от головы. Царь. Настоящий царь во всей благородной красе, полный честолюбия и смелости. Отнимает, чтобы дурак в моем лице вдобавок не облысел. Не дай боги обзавестись залысиной, как у старого Нестора. Тело пробивает дрожь, всхлипы не удается сдержать. О, боги, плачу. Я? Плачу? Чужая тяжёлая ладонь опускается на затылок, прижимает к себе. Становится так безразлично на всё, так пусто. Ошибся. Я глупо ошибся, испугавшись за собственную шкуру и увидав врага там, где его нет и в помине. - Это всё закончится, не переживай, - голос его удивительным образом сливается с мягким потоком воды. – Распри закончатся, и война закончится, и домой вернёшься, к сыну, к жене. - А если они не ждут? – главный страх свой озвучиваю. - Ждут. Конечно же ждут, - так уверенно говорит, что хочется верить. – Ты их так любишь, а это не может быть безответно. Когда любят та-а-к, когда та-а-ак рвутся домой, значит там ждут, скучают. Значит там ты нужен более всего. Диомед зачастую молчалив, краток в своих ответах, как наши спартанские друзья. Теперь мне известно, что он просто копит эти слова. Копит для какого-то особенного случая, когда кажется, что выхода уже нет и Гелиос тебе не улыбается. Хочется верить, что и сейчас особый случай. Что для него, аргосского царя и этолийского выходца, я – особенный. Потому что он для меня таков. И вместо того, чтобы закопать в этом же песке, Диомед терпеливо и выверено меня в него впечатывал. Теперь уж грудина ощутимо тяжелеет, местечко мягкое саднит, щека ноет, глаз щиплет. А мог убить. Уж я бы сам от себя охотно избавился. Не знаю сколько так просидели у воды, кажется, успел даже задремать, пока слегка не тряханули за плечи. Пурпурная Эос появляется вперёд золотистого Гелиоса. Селена исчезает, забирая с собой звёзды. А нам пора выдвигаться. Идём уже молча, в сторону ахейских и данайских кораблей. Многострадальный палладиум Афины вновь на плече Диомеда, шагает тот медленно, а мне наоборот приходится поторапливаться, чтобы идти с ним в ногу. Клинок по пути подобрал, перепачканную накидку и фибулу. Скромная она, но из дома. - Как подойдём ближе, отдам, - кивает на палладиум. - Не стоит. Ты пронёс весь путь, к тому же, даже рисковал жизнью, - неловко усмехаюсь. - И всё же, это твоя заслуга. Иначе бы мы даже в Трою не проникли. - Ладно, - соглашаюсь быстро. Глупо брыкаться, если добродушный Диомед уступает. Повисает короткая тишина, после которой следует оглушительный смех Тидеида. Как красиво в этот момент он запрокидывает голову, как зажмуривается и в уголках глаз складываются очаровательный морщинки. Как огибает его силуэт выглядывающие солнечные лучи. Невольно сам начинаю улыбаться, подобно умалишенному, бездумно слоняющемуся по миру. Выгляжу примерно также. - Значит, переживём? – решаю спросить. - Переживём. И боль отступает, и улыбка шире, и страхи отступают.