Звери

Стены в этом месте совсем отличаются от стен вне этого ада. Словно изношенные и усталые, с тонкими следами ногтей, покрытые трещинами разных форм и размеров и бледно-желтыми пятнами, которые уже никогда не сойдут с них. Однажды особо буйный пациент бросил кружку воды, а та разбилась и оставила свой след подтеками. Будто кровь. Кажется, это было слишком давно, чтобы все еще помнить такую мелочь. И это другое, непонятное, такое далекое от всего чувство. Экран телевизора с помехами. Белая простынь под рукой неприятно трёт кожу. Стоит чуть ослабить хватку, рука сжимается с новой силой. Нет нужды вспоминать. Перед глазами тот самый след на стене, спускающийся неровной дорожкой к холодному полу. Воспоминания тоже холодные, обжигающие. Там и тут бродят тени прошлых лет, проведённых за работой в этом месте. Ткань все ещё под рукой, натягивается, из-за этого ногти впиваются с большей силой. Это не физическое ощущение, он просто помнит, как это должно происходить. Приходится отпустить. Но все остальное не отпускает, а наоборот удерживает с новой силой, как недавно он держался за простынь. Она белая, отмытая от тех капель крови, которые засели где-то далеко в сознании. Спрятались, как дикие звери на охоте. Ожидают чего-то. Точно не добычу. Вспоминать не хочется. Вспомнить — потеряться между этих зверей и быть съеденным собственными же голосами. Он сидит тут с самого утра, но беспокойство других его ещё не застало. В столовую не пришёл: там в любом углу встречаешь тень воспоминаний, откровенные глаза которых смотрят прямо в душу. Там же холодные тарелки и беглый взгляд сотрудников психушки, проверяющий, поели ли все. На самом деле им нет дела до всех. В каждую душу лезть не будут: руки замарать тёмными секретами противно. Им нет смысла следить за каждым, потому что достаточно выбрать одного. Убогая и гнилая система. Столовая никогда не наполнена людьми полностью, однако взгляд на себе чувствуешь всегда. Он проводит по спине, всматривается в волосы, скользит к рукам (ещё более неприятное, чем все остальное), а после пропадает. И вновь тебя изучает другой, не менее пристальный, не менее противный. В голове где-то щёлкает мысль, что пропустить завтрак было действительно неплохим способом дать себе время на передышку. Руки потеют. Эзоп поднимает одну из них и пристально смотрит на каплю пота, что тут же скатывается под рукав и оставляет мокрый след на ладони. Особая боязнь давно не покидала душу, никогда не оставляла в одиночестве, не убегала, как другие внутренние звери, в темноту. Холодок пробегает под легкой одеждой. На пот пробивает снова, но Эзоп успевает вытереть руку, оставляя мокрый след на подушке противного болотно-синего цвета. В груди и в мыслях от такого потопа все равно не отделаешься, поэтому предпочитаешь физически удовлетворить такую странную потребность в сухости. Иначе можно сказать, что то самое пятно явно находится не на стене, а где-то в душе и мыслях, и оно требует вырваться наружу, показать себя. Остальные люди называют это тревожностью, но Карл предпочитает списывать все на своих внутренних демонов. Так легче. Почему бы не дать хоть небольшой перерыв и повесить все свои беды на несуществующих демонов? Хотя то, что есть в нем — существует и явно показывает себя в минуту слабости. Эзоп все ещё сидит и не двигается, смотрит на пустую стену и изредка смотрит на дверь, чтобы после прислушаться. Слышит многое. Кто-то проходит по коридору, оставляя за собой долгое и противное звучание сапог о паркет; далее кричит женский голос, а уже после мужской приказывает оставить свои выходки при себе и выпить таблетки, в этих голосах можно узнать Трейси и Джека; дальше тихий стук сапог вновь, но уже приближающийся. Эзоп знает, что это означает для него, чем обернётся его утренняя выходка, подарившая часы спокойствия. Шаги все ближе, а руки потеют все сильнее, потому что тени внутри неприятно шкребутся. Знают, что час расплаты ближе, а это поможет им вырваться на волю. Эзоп, конечно, сделает все, чтобы этого не произошло. Единственное, что удерживает на все проценты — мысль о прошлом, которая застряла где-то в дальнем и уже пыльном ящике. Эзоп мотает головой. Задумался и пропустил человека, уже успевшего войти в комнату. — Мистер Эзоп, — голос холодный, словно сталь. Поворачиваться на звук не хочется, разве только взглядом можно зацепить ярко-белый больничный халат, а после поморщиться. Такие чистые халаты обычно носят двое людей, один из них ушёл вслед за Трейси, а второй... А второй подходит ближе, слишком близко, чем позволил бы больничный этикет, если бы он вообще существовал в этом месте, — как Вы себя чувствуете? Эзоп случайно и невпопад улыбается. Разве чувствовать себя можно лучше, чем ужасно, пока сидишь в комнате, где нет ничего, кроме жалкой кровати, жалкой капельницы и жалкого... Приходится поднять взгляд и уставиться в ядовитые глаза напротив, когда плеча касается рука. Крепко, почти больно, колюче впиваясь в мышцы. Данный жест заставляет на пару мгновений вспомнить, что ты находишься в реальности, пусть эта реальность шаг за шагом разочаровывает. — Мистер Эзоп, не уходите в себя настолько далеко, — щурит глаза. Ресницы даже не дёргаются, прямо как у куклы. Улыбка шире, спина прямо. — Мистер... — дыхание ровное, грудь вздымается и опускается до ужаса аккуратно. Десятки таких деталей прерывают все мысли и голоса внутри, снаружи, отовсюду. От полного отчаяния хочется встать и ударить, оттянуть серые пряди и тут же зарыться в них, вдыхая запах свежей крови. — Доктор Джозеф, я в полном порядке, — на последнем слове Эзоп противно для ситуации запинается из-за кашля. Виною тому отсутствие общения уже как два дня или же сорванный ночью от крика голос, он не знает. В любом случае и то, и иное не может служить оправданием перед доктором, а значит мысль в скором порядке уходит из головы. Хочется пить, а ещё больше хочется вспомнить, что было пару недель назад. Он помнит только вчерашние кошмары, электрический стул и рыдания у кровати. Больше не помнит ничего, но и вспоминать хочется редко. Они молчат. Некий ритуал, не помогающий ни понять друг друга, ни отдохнуть от надоедливой беседы. Шум вентилятора, тихое дыхание, крики снаружи, больше звуков не слышно. Холодная рука все ещё на костлявом плече (пропускать завтраки, обеды и ужины приходится чаще, чем Эзоп может вспомнить), глаза отведены, чтобы не видеть весь происходящий ужас. Но они молчат. И молчали бы дальше, пускай даже весь день, если бы понадобилось и если бы была такая возможность, но Джозеф отходит на шаг назад, отпуская плечо, и подаёт дрянную красную таблетку. — Новое лекарство, которое должно помочь, — он, конечно, не уточняет, как именно это поможет, и кому вообще это должно помочь. Явно не Эзопу, который с удручением принимает и лекарство, и воду, которую Джозеф достал... Эзоп не увидел, откуда доктор достал прозрачный стакан с водой, но ни секунды не удивился: это явно последнее, о чем стоит переживать в этой комнате. Таблетка отправляется в рот, но дальше глотки не уходит. Столько проведённого здесь времени тоже не уходит даром, а способность выпивать целый стакан залпом, не задев спрятанную таблетку, действительно очень помогает порой. Эзоп прикрывает пилюлю языком, когда в рот лезут чужие длинные пальцы. Скребут по небу специально, трогают щеки изнутри, не стесняясь совершенно ничего. Это... Неприятно. И приятно. В какой-то мере, если судить по меркам этой больницы для пыток. Карл, вероятно, давно свыкся с правилами этого места и считался их частью, записав себя в несуществующую свод, который есть не у многих. Лишь поэтому чужие пальцы, что отодвигают язык, удаётся силой воли не откусить со всей страстью. Джозеф, пытаясь понять блеф своего пациента, явно готов осмотреть даже глотку, но останавливается на языке, после чего вынимает пальцы. Мокрые. Во рту становится холодно, на секунду возникает желание вернуть чужие пальцы в горло. Залезь мне в глотку. Вырви мне язык. Сожри мои внутренности. Скорее всего, это было бы его последнее озвученное желание в этом месте, но наваждение не проходит, стучит по вискам и копошится между нейронов. Такое Эзоп испытывает, когда возвращается в свое прошлое, пытаясь нащупать зацепки и дать ответы самому себе на вопросы, которые задавал уже не он. — Я бы порекомендовал Вам выходить из комнаты чаще, — Джозеф вытирает пальцы салфеткой, обводя каждый отдельно и тщательно. Эзоп бы подумал, что ему противно, если бы не знал психиатра достаточно близко. — В столовой слишком часто пустует место с подносом. Договорив последнее у двери, Джозеф наконец выходит, оставляя за собой лишь одно напоминание в виде ужасных духов. Все его существо уже давно ассоциируется с запахом мужского одеколона и жженой кожи. Эзоп начинает внутренне задыхаться от последнего. Этот запах не лично Джозефа, потому что исходит не от него. Этот запах собственной горелой кожи после электрического стула. И все же это место никогда не имело своих правил. От запахов духов и до самого электрического кресла лежит дорога трупов, которые не интересуют зевак внешнего мира. Да и теперь мир схлопнулся до жалкой комнаты, жалкой кровати, жалкой капельницы и жалкого Эзопа. Ох. Место под рукой полностью промокло от пота.