Тш-ш, цветик

Крассус Арикоза без особого интереса изучает потолок своего походного шатра. Веки то и дело сладко смежаются, но очередной громкий, навязчивый стон – кто на этот раз, Дейран или Вендуаг? – снова заставляет их распахнуться. Мелкие камушки впиваются в толстую спину даже сквозь циновку, зудящие у острого лилового уха комары явно не прочь полакомиться стылой ведьмовской кровью, ночной осенний ветер шумно бьется и колышет стенки шатра, но все бы ничего – спать уж очень хочется, – если бы не эти… Вендуаг сегодня нужно нести охрану во второй половине ночи, но она, как это часто бывает в последнее время, проснулась раньше, и, без всякого сомнения, сразу полезла седлать свою аасимарскую куколку. Она никогда не спрашивает, все, что ей нужно, это задранные до головы ноги и твердый член, а дальше Дейран может хоть продолжать сладко спать. Но Дейран никогда не спит. Нет, он как целитель, не знающий ночного бдения, стонет, ахает, вскрикивает и скабрезничает хуже самого сладкоголосого барда под не меньше получаса трахающей его Вендуаг, и все доступные командору – который пока еще недостаточно раздражен, чтобы перевоплотиться в действительно разгневанную болотную каргу – воздействия заставляют его наутро лишь смеяться. Окончательно проснувшись, Крассус Арикоза буравит уже трезвым взглядом потолок шатра, потом протирает свои розовые, цвета фуксии глаза и, смирившись, несдержанно хихикает. Он не может не представить себе выражение лица Регилла, стойко несущего караул в этот тяжкий для всех час. Точно такое же, разумеется, как и всегда, но от этого и смешно. Крассус нащупывает бархатный футляр своего пенсне – если любишь читать, полюбишь и цивилизацию, а не только родное мертвое туманное болото, – извлекает и цепляет его на нос, открывает створку рогового фонаря. Высекает искру лежащим здесь же огнивом, поджигая пропитанный маслом фитиль, и, опершись на локоть, тянется за книгой. История Саркориса. Его почему-то тянет к этому, к познанию истории царства, одно упоминание которого вызывает раздражение. Кому, как не ему, знать эти сказки о привольных землях, где все живут в мире и согласии. Все да не все. Может быть, каким-то избранным ведьмам в Саркорисе и жилось свободно, но остальным мистикам… В доброй сказке всегда есть кто-то, кто платит за чужое счастье. В сказке о царевиче лишается воли и самого голоса царевна, в сказке о царевне за пределами строк, не покладая рук, выполняют черную работу слуги, за тех, кто не хотел платить крысолову, платят их дети, а чудесную, со вкусом меда, горячего металла и полевых цветов сказку Саркориса оплачивали маги. Но Крассус Арикоза – историк. Тяготея к чужеродным сказаниям с самого детства, выпрашивая у названой матери оставшиеся от обглоданных ею ученых путешественников книги, взрослея и сбегая с болот в ближайшую деревушку послушать дальних странников в трактире, прилежно трудясь в библиотеках по всему Авистану и даже, прикусив горделивый, бескостный язык, работая на Эзотерический Орден Княжьего Ока в Осирионе, он сохранял и приумножал бесценные знания, которые, какая удача, на редкость пригодились ему теперь, когда он, в последнюю очередь желая этого, был поцелован Иомедай и по нелепой случайности поставлен во главе пятого крестового похода. Что же, зато это, несомненно, бесценная возможность для историка – запечатлеть события не превратно, зафиксировать в памяти и перенести на пергамент каждую деталь и сберечь для какого-то другого маленького тифлинга, который будет чавкать босыми ногами по зеленым топям. И пусть матушка Гиронна и без того гневится на него за то, что он, мальчик, капризом мимолетного материнского влечения воспитанный зеленой каргой как равный, посмел поклониться ей и причаститься ее дара, так еще теперь и как бы невольно прославляет своими деяниями Иомедай, однажды она простит его. Карги имеют слабость к детям даймонов, дьяволов, демонов и ракшасов, выброшенным в болотную трясину девочкам и мальчикам с витыми бараньими рожками… в той мере, в которой карги вообще способны это делать; мать изредка с гордостью показывала его своему ковену, как диковинную заморскую игрушку, дергая за плечо и щипая длинными грязными когтями лиловую щеку, приговаривая, какой он мерзенький и сладенький, что хоть сейчас бы в наваристый супец на косточке, и две ее сестры пристрастно наблюдали, как он учится погружать в сон жаб и загонять животным страхом, разрывать бьющиеся сердца енотов и ондатр. Это явственно не производило на них должного впечатления, о чем они непременно сообщали, пробуя свежую, нежную кровь из распоротых когтями шкурок, и так зачиналась привычная сестринская ссора, которая, впрочем, ничем обыкновенно не заканчивалась, и сестры оставались расположены к затяжному капризу его матери, изредка даже защипывая когтями его кожу до глубоких царапин, вырывая его опутывавшие рога мягкие черные волоски и демонстрируя этим свое разрешение находиться среди них. И сейчас, рассеянно скользя взглядом по рукописным строкам книги, Крассус отчего-то вспоминает о них, о своей матери, думая, нашла ли она себе новую игрушку, выброшенную на болота куколку, которую можно со смехом пестовать в своей манере, иногда побивать, иногда баловать, прикармливать сырым мясом и выставлять сестрицам на потеху. Может быть, это усталая скука по чему-то домашнему, родному, пусть и мало кто назвал бы таковым жизнь в косом домике на болотах, дрянные платьица из одежды мертвецов, разжигание замерзшими пальцами бесовских огней и заманивание добросердечных путников в самую глубь топей. Может быть… – Не спится, шеф? – полог шатра шуршит, и в него сперва, чуть зацепившись рогом, просовывается вихрастая кучерявая голова, а потом сразу и весь Вольжиф, держащий под мышкой небольшой бурдючок где-то на кварту. – Как догадался? – Крассус закладывает пальцем страницу и поднимает на него взгляд. – Так у тебя фонарь зажегся, вот я и… тьфу, ну тебя! – Вольжиф не обижается, только смеется, поддергивая полог, бесцеремонно огибает вбитую в землю жердь и шлепается пухлой задницей на одеяло Крассуса. – Ты как, будешь, шеф? – он подмигивает и дружелюбно протягивает свой бурдючок; щеки у него румяные от холодного ветра снаружи и выпитого хмельного меда. – Я так подумал, раз наши любовнички глаз сомкнуть не дают, так и мы скучать не будем. – Это ты славно сообразил, – соглашается Крассус, снимая пенсне и аккуратно вкладывая обратно в футляр. – Я б на твоем месте только еще сразу вечером накатывал, чтоб перестать за полночь просыпаться, – он берет протянутый бурдючок – наполовину пустой уже, – вытаскивает пробку и с удовольствием делает несколько глотков прохладного легкого меда с привкусом брусники. – Да я себе даже уже и затычки ушные из воска придумал сделать, да все никак руки не дойдут того воска спер… купить то есть. А у тебя, шеф, смотрю, время даром не пропадет. Вот и почитать есть на такой случай, – Вольжиф с легкой завистью косится на отложенную Крассусом книгу; большинству маленьких тифлингов попросту некогда разучивать грамматику и правописание, и ему было некогда также, а сейчас уже, думаешь, и что наверстывать, писем ему не пишут, а зачтенный герольдом приказ уразуметь – дело нехитрое. – Да я… так, больше о своем думал, – пожимает плечами Крассус, возвращая Вольжифу бурдючок, и тот тоже делает крепкий глоток; кадык сочно двигается под выбритой сиреневой кожей, над стягивающим ворот накинутого кожаного гамбезона шнурком. – Вспомнилось всякое. – Да мне тоже вот… то-се вспоминается, – Вольжиф косится на стенку шатра, в ту сторону, где без зазрения совести любятся монгрел и аасимар, и взметнувшимся хвостом мажет по бедру Крассуса. Интимно. В сочетании это возбуждает в Крассусе мысли, которые он все отбрасывал в своей неуместности. Потому что он, разумеется, уже думал об этом. Как не подумать о красивом мальчишке – да вроде и какой он мальчишка-то уже, но все ж таки на девять лет младше – с легкомысленной, игривой и чуть грустной улыбкой, борзым языком, ладным, ловким и мягким телом и подвижными пальцами, в которых искрятся чародейством медные монетки. Но все некогда, негде, все время они торопятся, мчатся куда-то, лишь бы продышаться и выспаться успеть, и никак не улучить хоть минутку придержать за локоть, разлить по чашам разбавленного талдорского вина, хлестнуть и невзначай обвить колено хвостом, потянуть за руку на себя, на широкую комендантскую постель, на необыкновенно дорогие для них, вышитые золотыми розами простыни из минкайского шелка… – Не могу поверить, что я это говорю, но раньше – я имею в виду, в Кенабресе – как-то проще все было, – тем временем продолжает Вольжиф, задумчиво облизнув горлышко бурдюка. – Что-то нравится – бери. Хочется – укради. И все вокруг такие, ободранцы, как ты, все с тобой на равных. А здесь кажется… как будто бы я для других хуже вот хоть бы и Дейрана, что ли. А он-то, сказать, не подарок, – хвостом он недовольно хлещет прямо по ногам Крассуса, и тот вылезает из-под теплого одеяла и садится на циновке, обвивает колени своим хвостом и с хрустом расправляет широкие покатые плечи, обтянутые закатанной в рукавах рубахой. – Но, тем не менее, один из славных потомков азаты из Элизиума, а не выродок от даймона или демона. А если выродок хочет так же – вон, идет служить Иомедай. Или к Рыцарям Преисподней сразу, как Регилл. Ищет и обрящет, – Крассус со свойственной тифлингам жесткой манерой озвучивать то, что в более благородных кругах замалчивают, пожимает плечами. – Только так же не будет. Просто… вот вроде по одной земле ходим, а вон у кого-то все есть, шеф, и золото, и красота, и меховые пальто, и женщины, и мужчины, и как будто само все это в руки плывет, будь они сами хоть из последнего говна и палок, а у кого-то… да что я, как будто ты и сам не знаешь, – Вольжиф фыркает и машет рукой. – Ну. Не плывет ему в руки. А кто теперь главный и любимый советник командора пятого крестового похода? – смеется Крассус, протягивая руку и кладя ее на плечо Вольжифа невыносимо дружеским жестом. – Да у нас теперь ни в чем нужды нет, ни в деньгах, ни в одеждах, ни в поклонниках, ни уж в красоте. Да и любовь-то – недорогое удовольствие, тем более можем себе позволить. – Скажешь, – Вольжиф вздыхает, но, сделав еще глоток и глянув с благодарностью, снова протягивает бурдючок. – Ну, то есть, может, где-то там, в подвалах да подворотнях, и да, но на фронте, где эти бесы рогатые изо всех щелей лезут, за тифлингом так-то очередь не выстраивается, скажи спасибо, если в темноте оглоблей не огреют. А кто и не против, так тем будь добр вынь да положь, за бесплатно тут с тобой никто возиться не будет. А я вроде как… так не привык, что ли. Не потому, что денег жалко – хотя и жалко, конечно, – ну вот просто не привык, чтобы любовь – да за деньги. – Ну, не все же только за деньги хотят, знаешь ли, – и подходящий момент вдруг выдается сам в сумбурном хаосе непреднамеренных слов, и сердце чуть екает волнительно: Крассус никогда не был хорош в цивилизованных заигрываниях, это не его территория, но с Вольжифом ему вдруг… хочется. Хочется его – и хочется почувствовать себя легко, естественно, живо, как и положено новоявленному избраннику азат. – Да ну? И кто это, например, готов на даровщинку-то, кроме Вендуаг? – хмыкает Вольжиф, и Крассус смотрит на него прямо: – Да хоть бы и я, например. – Хоть бы и ты?.. Грубишь, шеф, – а голос Вольжифа вдруг как будто становится чуть ниже и… грустнее? – Почему это? – не понимает его Крассус. – Потому, – а Вольжиф вдруг упирается, и его напряженный хвост вздрагивает, сворачиваясь петлей. – Да почему это потому? – Потому что потому! – Вольжиф румянится и повышает голос, и даже участившиеся стоны Дейрана за пределами шатра как-то резко прерываются. "Ебетесь себе – так и ебитесь", – хочет прикрикнуть Крассус, но сдерживается, чтобы не раззадоривать Вольжифа еще больше. – Так мы погрязнем в словоблудии, – так что он только отвечает спокойно, с тенью обыкновенной хаотичной улыбки. – Я с тобой и этим не прочь заняться, но все же… – Я знаю, я о себе складываю впечатление, как будто мне это все равно, – а Вольжиф после недолгого молчания говорит пусть так же напряженно, но уже тише, так что стоны где-то там, снаружи качаемого ветром купола их шатра, возобновляются, хотя Крассус больше и не обращает на них внимания. – Я ж простой парень из подворотни, чего-то дали, перепало вроде как, так и ладно, – он еще немного молчит и хвостом резко хлещет по ступням Крассуса. – Ты думаешь, я к тебе так?.. – Не перебивай, шеф, – а румянец на лице Вольжифа такой густой и темный, что, кажется, он сейчас весь займется мальвовым пламенем. – Ты… ты ведь мне нравишься. И я вот так вот по дури с тобой не хочу, – он резко подбирает ноги, как будто собираясь подняться и попросту сбежать от дальнейшего разговора, но отчего-то медлит. – Так ты что, из-за этого обиделся? Подумал, что я с тобой… не то из жалости, не то так, для разрядки? Ну, – Крассус чуть придвигается, тянется и снова привычно кладет руку Вольжифу на плечо, отчего тот еще вспыхивает, хотя и куда уж больше, и сразу ерзает, пытаясь то ли отодвинуться, то ли все же самую малость податься навстречу. – Ты-то мне тоже нравишься, – слова слетают с языка естественно, сами собой, оставляют разве что легкую сухость в горле, и Крассус за пару глотков допивает брусничный мед и откладывает бурдюк в сторону. – Нравятся… вот эти твои упрямые сошедшиеся брови. Нравится, когда тут уже собираются маленькие смешливые морщинки, – он осторожно касается уголка золотого глаза большим пальцем, обводит резкую скулу, спускается ко рту и каким-то сокровенным детским секретом задевает нижнюю губу, – нравится твоя бесстыжая улыбка, нравятся твои густые кудри, которые я хочу сжимать, когда ты пустишь меня между своих красивых полных ног, – его щеки тоже румянятся маленькими сливовыми пятнами, и Вольжиф глядит на него во все глаза, плотно сводя эти самые ноги, и кончик его хвоста так и ходит нервно туда-сюда. Крассус не выдерживает и касается его своим хвостом, пытается прижать к одеялу этим тоже детским, необыкновенно целомудренным, но сейчас отчего-то горячо ожегшим жестом, и хвост Вольжифа дергается, уходя от соприкосновения. – Да чтоб тебе сквозь землю провалиться, шеф, что ты такое говоришь, – Вольжиф вдруг почти что сипло шепчет; его плечо твердо напряжено, он еще сильнее сжимает ноги, и это не ускользает от взгляда Крассуса. – Ты что, меня смущаешься? – он наклоняется к самому уху Вольжифа и сам шепчет, согревая мягкую мочку дыханием. – Чего это? – Вольжиф тоже продолжает шептать, и Крассус вдыхает заполнивший все пространство запах его вспотевшей кожи за ухом и его волос. – Да того, что у тебя, верно, привстал от того, как мы близко. – Ничего у меня не… – острое ухо Вольжифа дергается несколько раз, как у кошки, и его кончик тоже вспыхивает мальвовым румянцем. – А если бы вдруг и да, то что? – Да ничего. Просто я жуть как хочу его потрогать, – прямо говорит Крассус, и снова обвивает хвостом самый кончик хвоста Вольжифа, и в этот раз не встречает сопротивления, чувствует только нежную, покрытую густым пушком кожу, обтянувшую подвижные, гибкие мышцы. Крассус слегка отстраняется и сперва просовывает руку под полу гамбезона Вольжифа, кладет ее на полную талию, чувствуя сочную складку горячей кожи через нижнюю шерстяную рубаху. Это вправду обжигает до кончиков острых лиловых ушей, отчего-то возбуждает такое сильное, острое желание, и Крассус вздыхает с облегчением, когда Вольжиф резко придвигается совсем близко, неловко сгребает ладонью его волосы, основание теплого бархатистого рога и с пахнущим сладким медом выдохом плотно прижимается к губам. Крассус податливо приоткрывает их, углубляя спонтанный поцелуй, и Вольжиф сразу жадно проникает языком в его рот; его губы такие мягкие, как у мальчика, несмотря на сухие обветренные трещинки, а язык такой горячий, так дразняще проходится по кромкам острых зубов, прямо-таки вынуждая прикусить. И Крассус то покусывает, посасывает его язык, то в свой черед глубоко опробует его рот, пока Вольжиф шумно дышит носом, поддаваясь этому сладостному желанию, свойственному их природе. Царапучие зубы тифлингов то и дело задевают чувствительную кожу, и губы уже так разогрелись, и вся мысль, все сознание Крассуса сосредотачивается на влажной ласке между ними, напряженном томлении между ног и часто поднимающемся горячем боку под его ладонью. – Ну что тогда… покажешь мне, чему ты выучился в подворотнях, братец Вольжиф? – прервав наконец эти долгие возбужденные поцелуи, с грубым любовным азартом спрашивает Крассус, чуть еще притискивая Вольжифа к себе, и тот с силой выдыхает и как-то хитро облизывает губы; в сверкающих глазах тифлингов почти не видно зрачков, но Крассусу кажется, что у Вольжифа они огромные, как отражения желтой осенней луны. – Если ты покажешь, чему выучился на своих болотах… командор Арикоза. О, а Крассусу есть, что показать. Маленькие босые тифлинги с нежной лиловой кожей быстро учатся грубой мужицкой ласке деревенских, забредающих на болота за ягодой и торопкой мальчишеской любовью в свете бесовских огней. Он знает, как получать удовольствие и как отдавать, но Вольжиф сбивает все его мысли и намерения, резко берясь за его колени и рывком раздвигая толстые ноги. Кажется, в подворотнях учатся этой быстрой сладкой ласке не хуже. Между узкими, плотно обхватывающими толстые ляжки светлыми шоссами приятно натягиваются льняные брэ, обыкновенно прикрытые длинным сюрко, и Вольжиф снова шумно выдыхает. – Ого, шеф. А ты не только в боках такой крутой… такой толстый, ага? – его голос как будто немного пьяный, и он живо развязывает стягивающую брэ тесьму, приспускает их, высвобождая сперва крупную открывшуюся головку с выступившими солоноватыми каплями смазки – поцелуи были такими долгими и такими желанными, – а потом и крепкий ствол с парой выпирающих венок, и мягкие, покрытые кучерявыми черными волосками яйца. Крассус чувствует необыкновенную стесненность дыхания, это не должно так сильно возбуждать его, но возбуждает, то, как Вольжиф без стеснения разглядывает его, как еще раз облизывает обветренные мальчишеские губы, как его член напряженно дергается несколько раз между разведенными бедрами, тоже поднатягивая мягкую ткань брэ. У Крассуса очень давно не было, но дело не только в этом, а в самом Вольжифе, в еще свежем после недавнего купания, но уже соленом и терпком, возбужденном запахе его тела, в его резковатой улыбке с видными краями острых тифлингских зубов, в их общности, во взаимном влечении, нашедшем такой спонтанный, такой желаемый выход. – У меня аж слюна отделяется, как я хочу отсосать его тебе, командор Арикоза, – а голос Вольжифа теперь звучит таким тихим, необычно серьезным и срывающимся, он поднимает свои золотые глаза и прихватывает Крассуса за толстые бока через рубаху, мнет большими пальцами его выпирающий живот. А потом проводит левой рукой вниз и берет в ладонь его мягкие крупные яйца, перекатывает и легонько, так приятно царапает острыми ногтями. – У меня такого большого никогда не было, и я страсть как хочу попробовать. Крассус не отвечает и просто берет его за затылок, притягивает в еще один глубокий поцелуй и думает только о том, как славно эти мягкие губы будут отсасывать его член, и от этого у него выступает еще немного смазки. – Если ты сосешь так же сладко, как целуешься, – он говорит наконец, отпуская всего румяного Вольжифа, – я голову готов заложить за такое блаженство. – А не страшно, шеф? – а Вольжиф тихонько хихикает. – А то я-то, в конце концов, хоть наполовину, а демон, со мной уговор дороже денег. – Ну так и я почти что карга, – с улыбкой парирует Крассус. – Всякие такие уговоры – это наша природа, так что ты тоже гляди не пожалей потом, как с моей головой останешься. Это вызывает у Вольжифа еще одну улыбку, то, как легко они говорят об этом, как не стыдятся этого, своего происхождения, своих тронутых бесовской кровью тел, находя их привлекательными самым естественным образом, безо всякого, как это говорят ученые мужи, фетиша. Так что он только смешливо фыркает в ответ – и вдруг резко наклоняется, так и оставаясь на коленях, и сладко-сладко проводит языком по напряженному стволу и уздечке. Сперва он влажно облизывает и член, и все полные яйца, дразнясь и еще не беря в рот, прогоняет четырьмя пальцами шкурку и, иногда еще чуть сплевывая на влажную головку, умело скользит по ней языком, слизывая свою слюну с соленой смазкой. А потом так же без предупреждения обхватывает ее мягкими губами, втягивает ими и нежно, туго посасывает, заставив Крассуса застонать и шире раздвинуть ноги. Щеки полыхают сливовым румянцем, все желание сосредотачивается между ласково сосущих губ Вольжифа, между его легонько царапнувших под венчиком острых зубов и в сдавленных звуках собственного ноющего, пересохшего горла. Крассус не стесняется хрипло постанывать, показывая Вольжифу, как ему нравится, когда тот спускается губами ниже по стволу и сосет потуже, еще помогая себе рукой и ритмично, неторопливо сдрачивая член, глубоко въезжающий в его рот. Крассус ахает, запрокидывая голову, когда Вольжиф раз берет совсем глубоко, не целиком, конечно, но пропускает головку в свое тугое, нежно приоткрывшееся горло, старательно прибрав острые зубы, и еще сладко, крепко дрочит, усердно заглатывая, но все же скоро отстраняется, широким мазком – почти до обжигающей разрядки – лизнув натянутую уздечку. Сплевывает выступившую слюну на открытую головку и быстро, мокро прокручивает ее в кулаке, заставляя Крассуса задохнуться и снова перевести на него взгляд. Губы и подбородок все влажные, щеки темно-фиолетовые, а золотые, намокшие от выступивших слез глаза выглядят даже поплывшими. – У меня… от стонов твоих стоит, как камень, того гляди сам в портки спущу – и всего делов. И еще вкусный ты такой… соленый… чисто пирожок с заварным кремом, – Вольжиф не дает ответить и снова берет в рот, и Крассус только сухо, болезненно сглатывает, смотря, как быстро кучерявая голова двигается между его раздвинутых ног, и чувствуя, как усердно он засасывает головку, соскальзывает по ней губами. Так невозможно вытерпеть долго, и Крассус силой воли оттягивает накатывающую разрядку, но когда Вольжиф снова берет в чутка уже разработанное горло и, часто двигая головой, так туго, быстро дрочит, он чувствует только, как истомная, напряженная нега прокатывается по его члену, и яйцам, и промежности, и со стоном спускает в сокращающуюся глотку, так много, так сладко, напрягая член в торопливо сдрачивающей руке с каждой тянущей волной удовольствия. Вольжиф еще немного сосет, потом тщательно облизывает чувствительную почти до боли головку и наконец сглатывает, убирая руку и выпрямляясь. Часто дыша, чувствуя приятно накатившую слабость, Крассус протягивает руку, вытирает большим пальцем слезинки в уголках его глаз. Эти особые слезы от того, как пылко Вольжиф утолил его жажду своим чувственным ртом, тоже возбуждают его, и он следом обводит большим пальцем чуть припухшие губы, ласкает, и тот прикусывает его и еще как-то игриво посасывает, вызывая тепло прокатившуюся между ног вспышку остаточного удовольствия. – Ну, теперь твой черед, цветик, – детское, ведьмовское ласковое слово невольно срывается само, но Крассус не жалеет об этом, думая, что если для кого его и приберегла память, так это для нечаянного, но такого желанного любовника здесь, подле Мировой Язвы. – Только давай не спешить, шеф, лады? – он только замечает, как тоже часто, прерывисто и возбужденно дышит Вольжиф и как крепко, мускусно и влажно пахнет от складок его брэ. – Я и так уже почти… а хочу с тобой еще… – он не договаривает, потому что Крассус снова целует его, обхватив за шею, толкает назад, на одеяло, на циновку, укладываясь сверху своим толстым, тяжелым и горячим телом. Вольжиф вздыхает, ерзает, с готовностью постанывает, подставляясь под ласки, под поцелуи так и не отмытой толком шеи и болезненные укусы; Крассус быстро развязывает шнурок его гамбезона, благо, тот едва накинут на плечи, и дальше остается только скинуть его, скорее вытянуть соединяющие с шоссами завязки. Вольжиф даже не надел сапог, прокрался к нему прямо так, и Крассус просто стаскивает его шоссы, дергает тесемку брэ, тоже тянет их вниз по бедрам, обнажая в душном полумраке шатра его полные ноги, его такой твердый и влажный толстенький член, мажущий понизу мягкого пухлого живота, под жирком которого прощупываются крепкие мышцы. Оставшись в одной нижней рубахе с почти непристойно глубоким вырезом, открывающим вспотевшую грудь, Вольжиф раздвигает под Крассусом ноги, обнимает его покатые плечи, торопливо, порывисто целуется, требовательно трется членом о толстый живот, и его хвост так и мечется под смятому одеялу. Но Крассус аккуратно отцепляет от себя его руки, отстраняется и садится на коленях, подтягивает Вольжифа за крутые ляжки так, чтобы ими и поясницей тот лежал на его бедрах, а спиной на циновке. Он такой возбужденно открытый и нежно податливый, и Крассус думает, что еще бы с четверть часа – и мог бы хорошо так поиметь его. Но у них нет даже четверти часа, Вольжифу нужна разрядка прямо сейчас, это видно по его мальвовым щекам, по румянцу на шее, по острым ногтям, впившимся в циновку, и широко разведенным ногам, между которыми так крепко пахнет не слитым семенем. Крассус облизывает пальцы, но Вольжиф вдруг мотает головой. – Погодь, погодь, шеф, у меня тут… – он наскоро ощупывает обшлаги лежащего под ним гамбезона, раздраженно стонет, но наконец находит, что искал, – для замков там, петель, я сам колдовал, так что и для нашего дела сойдет… – он протягивает Крассусу маленький бутылек, почти полный, по виду, масла, и тот довольно хмыкает. – Никогда не пожалеешь, если решил трахнуть плутифлинга, – он хихикает, выдергивая пробку, и быстро смазывает все пальцы, растирает маслом окруженную кудрявыми черными волосками зажатую темно-фиолетовую дырку, и Вольжиф заходится в высоком стоне, запрокидывая голову. Он так хочет, так раскрывается, его член твердо напрягается и истекает соленой смазкой. – Вставь уже их, пожалуйста, пожалуйста, Крассус… – он первый раз зовет Крассуса по имени, даже не открывая глаз, только еще румянясь и хватая ногтями циновку, и это отчего-то так приятно задевает, что почти до тошноты. – Тш-ш, сейчас уже, цветик, – Крассус ласково шепчет и одновременно сразу глубоко, на всю длину вталкивает один палец – и следом второй, сладко растягивая узкий, сжимающийся зад, чуть подгибая их, и Вольжиф ахает, стонет, задирая широко раздвинутые ноги и жарко сокращаясь на медленно трахающих его пальцах. Крассус осторожно касается другой рукой его открытой головки, собираясь взять ее в ладонь и ласково, неторопливо сдрочить, но Вольжиф распахивает глаза и несильно отталкивает его: – Не, не надо… я так быстро очень… ты лучше пальцами меня, и я так… – он снова заходится во вздохах, когда Крассус согласно убирает руку и только быстрее, глубже трахает его двумя пальцами. Вольжиф кусает мягкие, обветренные губы и едва ли не скулит, ерзая и подрагивая от того, как пальцы то выскальзывают почти полностью и снова глубоко входят внутрь, то частой-частой жесткой долбежкой по самому нежному месту почти доводят до разрядки. – Давай еще один, ах, Крассус… пожалуйста. У тебя такие толстые пальцы, ты как членом меня имеешь, только еще… – он задыхается, сбивается и не договаривает, когда Крассус так туго, почти через силу вталкивает в него третий масленый палец, широко растягивает нежную дырку и крепко дрочит ее, погружая пальцы сперва наполовину, но, когда Вольжиф еще расслабляется и раскрывается, и до самого основания. Крассус трахает его пальцами все быстрее, то надрачивая плотное нежное местечко, то еще пошире раскрывая блестящую от масла дырку, то попросту часто, глубоко и скользко вбивая их. Хвост Вольжифа иногда напряженно замирает, а потом снова начинает хлестать по земле и циновке, сам он выгибается в пояснице, мокро постанывает горлом, и Крассус не выдерживает, берет двумя пальцами его подтекающую головку и ритмично потирает ее. – Ах, блядь, Калистрия, ах, Крассус!.. – и Вольжиф спускает сразу, пока Крассус быстро и плотно дрочит одну головку двумя пальцами и туго, с хлюпаньем масла засаживает в сокращающийся зад, умело сдаивая нежное местечко; первые две струйки спермы долетают Вольжифу до подбородка и шеи, а дальше она выплескивается на поджимающийся мягкий живот и задравшуюся рубашку. Такая жидкая, остро пахнущая, белая-белая, как молоко, и Крассусу кажется, что он никогда не видел, чтобы кончали так обильно. Может быть, это воздержание, может быть, то, что они так долго… Он мягко обхватывает еще напряженный член всей ладонью и ласково, тесно сцеживает остатки до еще одного слабого, сладкого, приглушенного стона Вольжифа, влажно вытаскивает из него пальцы, и масленая, натертая дырка закрывается не сразу, только через долгое мгновение. Вольжиф лежит на его коленях, приобняв опущенными ногами и утомленно прикрыв глаза, часто втягивает душный воздух, пропитанный пресным запахом семени, кисловатым запахом пота и еще горьким от взмокших волос. Крассус проводит пальцами у него между ног, по мягким, свисающим на член яйцам, кучерявой промежности и снова такой зажатой дырке; у него самого все же привстал немного от того, что они делали, но и усталость дает о себе знать тянущей слабостью в мышцах и гудением в голове. – Ты взаправду такой толстый везде… надо бы все же распробовать еще твой член… или снова пальцы, все равно… – Вольжиф зевает, не открывая глаз, и в его голосе явственно слышится не только возбуждение, но и мигом накатившая сонливость. – Но, кажется, придется подождать с этим до следующей ночи, мой цветик, – Крассус выбирается из-под него и подтягивает свои брэ, подвязывает тесемку. Тащит на себя сбившееся одеяло, и Вольжиф недовольно переворачивается на бок, приоткрывая сонный, сверкающий золотом глаз и утирая сперму с подбородка. – Утром еще можно… стоит же все равно, так чего добру пропадать… – Утром я буду варить на всех бобы, цветик, – урчаще напоминает Крассус, приобнимая Вольжифа и заставляя его перелечь и удобнее устроиться на циновке. Сам он сперва задувает фонарь, а после укладывается рядом, кое-как накрывает их обоих одеялом, и Вольжиф сразу приникает к его мягкой, толстой груди, молча устраиваясь на ней, как на подушке, и цепко обвивает хвостом его ногу. Крассус немного лукавит, потому что незадолго до рассвета он все равно просыпается от болезненно ноющего стояка, упирающегося в голые ягодицы, и, даже толком не проснувшись, снова засовывает два пальца во все еще масленый, сразу нежно раскрывшийся зад. Вольжиф, сонно и невнятно, но явно довольно бормоча, сует закинутую назад руку ему в брэ и хорошо так, быстро сдрачивает, часто прогоняя шкурку и прокручивая в кулаке влажную головку, и Крассус живо спускает в его тесно сжатые пальцы, чувствуя разлившееся между ног томное удовольствие и тяжело выдыхая в кудрявые волосы. Вольжиф же расслабляется, сам часто насаживается на пальцы, и его в какой-то момент легонько встряхивает, он замирает, сонно простонав горлом, и Крассус чувствует сильные тугие сокращения, чувствует запах его излившегося семени только от одной этой дрочки его тесной, мягкой со сна дырки. Он прижимается губами к вспотевшей шее, вытаскивая пальцы, и они так и засыпают снова, даже не вытерев липкую сперму, и крепко спят, пока Вендуаг скабрезно не зовет его уже кашеварить. Завтракают молча. Запах осирианских проваренных бобов с чесноком, лимоном, маслом и петрушкой расползается над маленькой, укрытой деревьями от сторонних взглядов поляной. Вольжиф и Дейран откровенно клюют носами, плотнее кутаясь в гамбезоны, Регилл размеренно перемалывает зубами бобы, Вендуаг и Крассус тоже стоически держатся, отогреваясь горячим чаем каркаде, а Уголек, которой почти не надо спать, ловко удерживает семью пальцами пресную лепешку, обгрызая корочку. – Тебе, наверное, было так плохо сегодня, да, Вольжиф? – она первой и нарушает сонное молчание, и в ее голосе звучит искреннее сочувствие. – С чего это ты взяла? – вяло огрызается Вольжиф, открывая глаза и наконец надкусывая свою лепешку с уложенными на нее бобами. – Ну, ты пришел к командору и так сильно хныкал и… – Дура ты! Ничего я не… – что бы ни ответил ей Вольжиф, это мгновенно тонет в оглушающем хохоте Вендуаг и проснувшегося Дейрана. – О, нет, нет, моя маленькая святая, – отсмеявшись, Дейран откидывает с лица влажный от утреннего тумана золотой локон, – поверь моему опыту, нашему дорогому плутифлингу сегодня было очень хорошо. – Но он… – Это другое, – с необычной для себя мягкостью объясняет Дейран. – Это… у него с командором было, как у нас с Венду. – Ах, так это были счастливые слезы? – Уголек широко раскрывает свои черные глаза. – Тогда это хорошо! Когда любят и оттого только плачут, это всегда так хорошо. – Ой, да что б ты понимала-то в этом, – весь вспыхнувший Вольжиф снова огрызается, и снова своим звонким смехом Дейран, Вендуаг и даже Крассус не дают ему продолжить. Регилл поднимает взгляд от своей лепешки как раз тогда, когда они заканчивают смеяться. – Кстати, об этом, – и его голос звучит совершенно так же, как и обычно, но в нем как будто все равно можно различить некоторое неудовлетворение. – От тебя, командор, я не ожидал такой легкомысленности. Отвлекаться на любые страсти, даже плотские, сейчас… – Ты всерьез не ожидал легкомысленности от избранного азат? – Крассус поднимает резкую бровь. – И все же. Несмотря на то, что ты пользуешься силами Элизиума, твоя целеустремленность раньше не вызывала… – Ну все, теперь завтрак испорчен, – Вендуаг допивает свой каркаде одним глотком и поднимается, потягиваясь всеми паучьими лапами, пока Регилл, даже не удостоив ее неодобрительным взглядом, продолжает монотонно читать лекцию об ответственности, необходимости не распыляться и, в идеале, придерживаться целибата. – А ты знаешь, что в Абсаломе раньше, во времена осад, было принято ставить любовников рядом в бою? Считалось, что невозможно проявить трусость рядом с тем, кого любишь, и если не себя, то его ты будешь защищать до последней капли крови. Прекрасный обычай, на мой взгляд, незаслуженно забытый, – лениво говорит Крассус, когда Регилл заканчивает свою пламенную по содержанию, но не интонациям речь. – Хм. Звучит абсурдно, но опыт осад Абсалома должен говорить мне прямо о противоположном, – Регилл на мгновение сжимает губы. – Видимо, мне нужно обдумать это, командор. – Обдумай, обдумай, мой милый Регилл, – вздыхает Крассус, отпивает немного каркаде, и ему кажется, или в секундном взгляде все еще румянящегося Вольжифа он видит уже проявившиеся нотки и восторженности, и ревности. Это отчего-то приятно, немного весело и очень тепло, и Крассус прикрывает глаза, подставляя лицо холодному осеннему ветру и мимолетно улыбаясь. Уже собравшись, проверяют, не забыли ли чего, еще чутка сонно запрягают лошадей и бодрятся, встряхивая головами. В какой-то момент Вольжиф, придержав Крассуса за локоть, скользит хвостом между его щиколотками, обвивает левую, и тот согласно обхватывает его своим хвостом за бедра. Они разделяют тихий поцелуй, и не склонная к таким романтическим жестам Вендуаг, мельком посмотрев на Дейрана, хочет уже демонстративно сунуть два пальца в рот, но под вездесущим цепким взглядом командора быстро прячет руку за спину, под укрытие паучьих лап, и подобострастно улыбается. – А это правда? Ну, что ты сказал про Абсалом и то, чтобы сражаться рядом?.. – негромко спрашивает Вольжиф, прокручивая один из деревянных браслетов на толстом запястье Крассуса. – Да, а еще там зрелые мужи сношали подростков, – бросает проходящий мимо Дейран, даже не давая тому ответить. – Но если тебя устраивает быть лишенным достоинства пассивным мальчиком при богатом покровителе… – он поддевает кудряшку Вольжифа длинным смуглым пальцем. – Ай! Да сам ты!.. – Вольжиф тут же бьет его по руке и затевает ссору, и Крассусу приходится осаждать их обоих, в отличие от подошедшей Вендуаг, предпочитающей только подбрасывать дровишки в разгорающийся костер. Регилл Деренге стоит рядом со своим флегматично жующим сухарь пони, сложив руки за спиной и плотно сжав губы, и как будто бы вовсе не наблюдает ни за набирающим обороты пылким конфликтом, ни за тем, как Уголек увлеченно объясняет проспавшей завтрак Айву, что любовь – это вовсе не смертельно скучное, а весьма и весьма занимательное чувство. Начинается новый день, и все идет своим чередом. Чередом, требующим немало терпения, благо, у параликтора Рыцарей Преисподней его всегда в достатке.