Солнце, жестокое и милосердное

      Чосо помнит первый — на самом деле, нет — раз, когда его постигло разочарование.       Глубокое, наполненное тупыми лезвиями, которые упирались в горло своими закругленными краями. И давили-давили-давили. Да настолько, что в глазах пекло, что на языке оставалась кислая горечь желудочной желчи. И щёки обжигало лавой.       Когда отец не пришёл за ним в школу.       За всеми приходили, — отец, мать или оба, — но только не за ним.       Помнит он, как цеплялся маленькими, пухлыми, как сосиски, пальцами за лямки детского рюкзачка, пытался «по-мужски» сдержать слёзы, но из груди всё равно вырывались всхлипы. И с каждым толчком слёзы набирали силу, начав скатываться по щекам вниз, собираясь на подбородке, капая на его одежду. И нос забило настолько, что он начал беспомощно шмыгать им, хватать воздуха ртом.       Дядя Сугуру беспомощно разводил руками, смотрел на него с тоской и болью. Его красивое лицо было искаженно в выражении, которому он тогда он не мог дать название — брови нервно приподнялись, губы искривились, кожа на подбородке напряглась настолько, что пошла неровными волнами. Он выглядел таким же страдающим, как и Чосо.       — Мне жаль. Он… Он просто занят.       — Он всегда занят, — ответил тогда Чосо.       Дядя Сугуру от его слов отшатнулся, как будто ему влепили пощёчину. Смачную, от которой раздался звонкий шлепок.       Ему было больно видеть его таким. Ему было больно слышать от него такое.       — Я знаю, малыш… — и голос Сугуру сломался. — Знаю.       Из того дня Чосо помнит поездку на машине. Дядя усадил его на переднее сиденье, как настоящего взрослого мальчика, даже без детского кресла, хотя сам всегда-всегда утверждал, что это опасно. Дядя купил ему мороженое. И пирожное. И конфет. И плюшевого зайца.       «Детям» — говорил он. — «Много сладкого вредно».       Едва ли это сильно скрасило поселившееся глубоко в костях чувство разочарования, гулко отдающегося внутри с каждым ударом сердца.       Это разочарование — не первое и не последнее в его жизни, на самом деле. Но для Чосо – маленького мальчика — это было первым осознанным воспоминанием. Воспоминанием, когда его сердце начало покрываться трещинами.       Отец был таким всегда.       Всегда.       Его не было рядом, когда Чосо болел, его не было рядом, когда надо было забрать из школы, его не было рядом, когда он выступал в школьных спектаклях, его не было на родительских собраниях, он не целовал его в лоб, не читал сказки на ночь, не отгонял подкроватных монстров, не дул на ранки, кода Чосо падал с велосипеда, не учил кататься на велосипеде…       Его никогда не было.       Он — отец — сидел в своём кабинете. Или перед телевизором пиво пил. Или сидел со своими друзьями, добрыми, в отличие от него. Или работал. Или по трассе ходил…       Лишь однажды он слышал от дяди, когда тот в сердцах выдал: «Проститутка».       Но дядя сразу же осёкся, тихо извинившись перед маленьким Чосо за ругательство.       — Не запоминай, — просил дядя.       Но Чосо запомнил.       Именно эти слова навсегда засели в его черепе, словно опарыши в трупе, мерзко извиваясь всякий раз, когда в комнате становилось тихо. Всякий раз, когда он оставался один на один со своими мыслями.       О причине ругательства Чосо не знал.       В воспоминаниях его всё было размыто.       Из того дня — дней — он помнит чувство голода, темноты, холода. Кажется, тогда была зима. И помнит он ещё ярко красное варенье, которым пытался удалить голод. Помнит разбитую банку, капли крови, измазанные руки — в крови и варенье.       А вместе с этим вспоминает стук в дверь. Красные глаза, распахнувшиеся в удивлении.       Сукуна.       Один из друзей отца.       Добрый. Чосо помнит, что добрый. Он был из тех друзей отца, которые трепали его по тёмным волосам, вручали конфеты, леденцы и даже замечали, когда он немного подрастал. Они замечали, не отец. Это была гордость напополам с разочарованием.       Сукуна тогда присел на корточки.       — Где твой отец, пацан?       Чосо пожал плечами.       — Не знаю.       Руки жгло от боли. Кажется, в мелких ссадинах поблескивали крошечные осколки стекла, как блестел снег на улице в лучах солнечного света. Тогда была зима — холодная, красивая, но беспощадная.       Вспоминает Чосо и телефонный звонок. Сукуна сказал ему умыться и одеться, пока сам кому-то звонил — орал и матерился. Говорил что-то ещё кому-то, но Чосо запомнил только крик и мат. Сукуна ругался страшно, тяжело, да настолько, что у Чосо мурашки по спине ползли и руки тряслись, не в силах застегнуть пуговицы тёплой кофты. Но, может, это было от холода.       В доме было тесно, холодно и пусто.       Запомнил он и кафе напротив дома — тёплое, светлое, наполненное улыбчивыми официантами, кричащими детьми, расползающимися на полу липкими пятнами соуса и напитков. Там было тепло, вкусно и весело. Улыбчивую официантку, которая с ним сюсюкалась, не смущал хмурый вид Сукуны, который пристально глядел в окно на заснеженную улицу и дома.       И пялился, пока в кафе не ворвался дядя — растрёпанный, напуганный в распахнутом настежь зимнем пальто. Дышал он тяжело, лихорадочно бегал взглядом по столам, а на его бледной коже выступали розовые пятна от мороза.       Все эти воспоминания были отрывистыми, заполненными туманом времени и травмы. Он не помнит, что было до, как не помнит и то, что было после. Лишь знает, что жил в квартире дяди некоторое время — маленькой, всего с двумя комнатами. И знает, что это, на самом деле, было лучшее время в его детстве.       Пока отец не вернулся.       Пока Чосо не вернулся домой. В дом большой, пустой и одинокий.       Вернувшийся отец окинул его коротким взглядом, задав тогда всего один вопрос:       Живой?       И это всё.       Под глазом у отца наливался фиолетовым синяк, губы — в кровавых трещинах. Он весь покрыт синяками — фиолетовыми, красными, желтеющими, чёрными.       У дяди лицо покрыто такой же уродливой россыпью синяков и ссадин, а костяшки на руках сбиты. Но он улыбается — тянет разбитые губы — и смотрит тепло-тепло, в карих глазах отражаются солнечные лучики, согревающие души.       Так было всегда.       Отца никогда рядом не было.       Был дядя.       Это дядя учил его говорить, ходить, читать, писать, кататься на велосипеде. Забирал его из школы, сидел с уроками допоздна, приносил лекарства, заставлял глотать горькие таблетки, дул на ранки, обработанные перекисью водорода, целовал ушибы, покупал ему вещи.       Это всегда был дядя.       Он приходил всегда.       Были времена, когда дядю задерживали на работе. И тогда с маленьким Чосо сидел учитель. Ему за это не доплачивали. Его рабочий был давно окончен, но он всегда оставался, помогал ему с домашним заданием, рисовал с ним… Всегда-всегда.       И дядя приходил, когда солнце уже заходило за горизонт. Когда улицы города окрашивались в изломанные, пугающие тени, а небо темнело. Когда загорались фонари, прогоняя мрак из города, вот только тени продолжали клубиться в узких переулках между домами. Тьма скалилась, желая утащить детей — плохих, непослушных, злых.       Чосо таким не был, но всё равно испуганно жался к дяде, сжимал его руку чуть сильнее…       Дядя приходил всегда. Когда устал настолько, что ноги еле ворочались. Когда времени на сон у него оставалось всего три часа до следующей рабочей смены. Когда было холодно, влажно, душно… Нет ничего, что могло бы его остановить, кроме смерти.       Он никогда не был занят.       Лишь взрослея, Чосо начинал понимать, каких трудов это дяде стоило — прийти с работы за ребёнком, отвести его домой, сидеть с ним за уроками, пытаясь чему-то обучить. Насколько это в целом тяжело — заботиться о ком-то, воспитывать его.       Дядя не жаловался никогда.       — Я делал то, что хотел, — просто отвечал он.       И всё же Чосо было совестно за это.       Сугуру — молодой мужчина. Это не он привёл в этот мир ребёнка, это не его обязанность была заботиться, не его обязанность содержать. Это должен был делать Кэндзяку, который всегда был слишком занят.       Когда в этом доме — оставленном им в наследство, от которого дядя отказался в пользу брата с ребёнком — появляется новый ребёнок, Чосо даже не знает, как реагировать.       Юджи — маленький, сморщенный, кричащий комок плоти.       Он постоянно чего-то хочет. А чего — это вопрос.       Спал Юджи урывками. По двадцать-тридцать минут, если повезёт, а потом начинал истерически, пронзительно кричать. Это повторялось постоянно. Стоило Чосо только вернуться домой, как он погружался в это царство криков, испорченных пелёнок и детских смесей.       Сугуру и его — теперь уже — мужу приходится временно поселиться в этом доме к большому неудовольствию Кэндзяку. А большему и некому было взять на себя заботы о маленьком-маленьком Юджи. Чосо, хоть и был уже взрослым ребёнком, — в старшую школу уже пошёл! — но о младенцах знал мало.       Чосо понятия не имел, как ему себя вести с Юджи, а постоянные крики по-настоящему выматывали, лишая всех обитателей дома сна. И если на Кэндзяку — разочарование длиной во всё его детство — Чосо было плевать, то вот состояние Сугуру и Сатору беспокоило даже больше, чем собственное.       На их лица вернулись глубокие тени, какие были в его детстве.       Дети требовали огромной заботы.       Чосо пытался помогать, как только мог, но силы из-за этого стали утекать быстрее.       Понятие «младший брат» ассоциировалось у него только с усталостью, глубоким раздражением и отсутствием какой-либо личной жизни. У всех, кроме Кэндзяку, конечно. Ему никогда ничего не мешало.       В сердцах Чосо, уставший пятнадцатилетний подросток, которому больно видеть людей, которые его вырастили такими уставшими, бросил:       — Я его ненавижу!       И дядя тогда был до ужаса серьёзным.       Положил руки на его плечи, заглянул, казалось в саму душу, произнося слова таким тоном, что спорить попросту не захотелось. Слова его достигли самых глубин подсознания, застряв там навсегда. Наравне с детскими воспоминаниями о пустых, холодных комнатах такого огромного, пугающего дома.       — Никогда не говори того, о чём потом пожалеешь.       И Чосо о словах своих пожалел почти что сразу.       Той ночью Чосо стоит над кроваткой Юджи, когда малыш спит — сном беспокойным, тревожным, прерываясь на какое-то кряхтение. Сказать, снятся ли младенцам сны, невозможно. Вряд ли у них хватает какой-либо мозговой активности для этого.       Стоит и смотрит.       Через какое-то время — не так долго, как хотелось бы — малыш распахивает свои глазки и вновь начинает кричать так, что его слышно на весь дом. Барабанные перепонки пронзает болью.       На крик сегодня прибегает Сатору — его очередь ночь не спать, заботясь о младенце.       Не их отец.       Разочарование сворачивается в грудной клетке очередным приступом глубокого разочарования, хотя казалось ему раньше, что дальше разочаровываться просто невозможно. Кэндзяку всё детство был разочарованием.       Вечно занятой.       Внезапно Чосо понимает, что о нём в младенчестве наверняка заботился вовсе не Кэндзяку. Не мать — она умерла при родах. Не Кэндзяку — он не мог. Он ведь з а н я т.       Занят настолько, чтобы бросит ребёнка в голоде, холоде и темноте.       В Юджи он себя увидел.       Такого крохотного, маленького, несчастного, брошенного отцом на произвол судьбы… А если точнее, то в добрые руки сердобольных людей, которым не было плевать на выживание ребёнка. В руки своего брата и его мужа, которым уже пришлось воспитывать одного ребёнка.       Сердце его сжалось, потяжелев, казалось, на несколько тонн.       Не разочарование.       Боль.       Юджи он не желал такого детства.       И пусть у Чосо всегда был дядя, который пытался скрасить его детство, а после к нему присоединился и Сатору, детей обожавший всем сердцем — этого не хватало. Никогда не хватало.       Чосо обещает сам себе, что Юджи никогда не придётся быть брошенным в пустом, холодном доме.       Никогда.

***

      Её он встречает, когда поступает в университет.       Это было тяжело. Кэндзяку — разочарование всей его жизни — плюнул на Чосо окончательно, как только ему исполнилось восемнадцать, хотя и раньше не шибко интересовался его жизнью. Он перестал хоть как-то спонсировать его, отказавшись оплатить обучение в университете.       Но дядя сказал идти. Он с Сатору всё готов был оплатить.       В университет Чосо поступил в последний момент.       Она была похожа на солнце. Светлые волосы, спадающие за спину бархатом лент и светло карие глаза, смотрящие на мир приветливо, открыто. Вся она была окружена лучами солнца — активная и яркая, переполненная бьющей через край энергией.       Цукумо Юки привлекала взгляды.       Она была высокой, — гораздо выше среднестатистической женщины, — плечистой, подтянутой. Ходила в тяжёлых ботинках на шнуровке, следы подошвы которых могли остаться на чужой одежде или, в случаях особенных, на чужом лице. Мужчин.       Цукумо Юки похожа на солнце.       — Какие женщины тебе нравятся?       И это солнце угрожает его сжечь.       Юки тяжело опустилась на соседний стул. Её берцы громыхнули так, что Чосо аж вздрогнул.       — Прости… Что?       Они никогда раньше не общались.       Юки откидывается на стуле назад, ярко улыбаясь; её губы, подведённые розовым блеском кривятся, привлекая внимание. Взгляд его то и дело падал на них, хотя причин для этого не находилось.       — Я спрашиваю… — она приблизила своё лицо к его лицу. — Какие женщины тебе нравятся?       У него в горле пересохло.       — Я… Не понимаю…       Конечно, она замечает его взгляд.       — Это просто! — она опаляет его щёку горячим дыханием. — Твой типаж. Какой он? Или тебе нравятся парни?       Чосо моргает медленно. Мозг отказывается работать быстро, обрабатывая её болтовню. Юки говорит быстро-быстро, но чётко, не глотает окончания или звуки.       Не получив от него какую-то реакцию — кроме тупого моргания — Юки цокает языком, отстраняясь.       — Расслабься! — она хлопает по плечу, позволяя стулу встать нормально. — Мне вот нравятся грязные мужчины!       Она улыбается. Всё ещё. Опирается локтями о стол, складывает пальцы в замок и кладёт на них подбородок, продолжая пытливо смотреть на него. Так, словно они были знакомы. Так, словно они были давними друзьями.       Чосо даже не уверен, что она знает его имя.       Цукумо Юки в университете знают все.       Она высокая, красивая, громкая, активная, спортивная, с тяжёлой рукой и тяжёлыми ботинками. Многие знают, каково это — получать берцами по рёбрам. Распускать руки с этой женщиной может быть опасно если не для жизни, то для здоровья уж точно.       Юки — душа компании.       В отличие от нелюдимого Чосо, который предпочитал провести время с семьей — дядями и младшим братом, который требовал много внимания.       У него даже друзей не было.       — Я правда не понимаю, чего ты от меня хочешь.       Юки пожимает плечами.       — Просто ответа на вопрос.       — Из всех парней… Почему я?       Ему не хочется обманываться.       Такие женщины не подходят к нелюдимым фрикам, у которого под глазами залегают синяки с мешками от недосыпа. У которого с кофе больше общего, чем с другими людьми. Полуинроверты полусоциофобы не в их вкусе.       Да и он никогда не думал об отношениях. Особенно с женщиной.       В его жизни просто не было примера нормальной, здоровой семьи, где были мама и папа. Он никогда не видел, как должны строиться отношения между парнем и девушкой. Никогда не думал об этом.       — Причины нет. Я у всех спрашиваю.       Она хихикает, по-доброму щурясь.       Ну конечно.       Ты не особенный.       — Я никогда не думал об этом.       Чосо отвечает честно.       И пусть щёки после этого обжигает румянцем стыда, а сердце сжимается так, словно его инфаркт ударил, он всё равно предпочёл быть честным. Даже если эта честность заставляет его бегать глазами, пытаясь найти пути для побега. Пока выход был только один – умереть.       — То есть как?       Чосо нервно пожимает плечами, заламывает пальцы до хруста и пытается спрятать румянец на лице. Сейчас он жалеет, что заплёл волосы в два хвостика. Нечем было прикрыться от чужого взгляда.       — Просто не думал…       «В отношениях, начавшихся со лжи» — говорил дядя — «Нет никакого смысла. Не важно, романтические это отношения или дружба».       Так его воспитали.       — Не может такого быть!       Цуки стучит ладонями по столу, вскакивая со стула.       У Чосо ладони потеют.       — Ты что, никогда порнушку не смотрел?!       Ему просто хочется выкинуться из окна. У него от стыда пылают даже уши.       — Мне пора.       Чосо торопливо вскакивает из аудитории, не вслушиваясь в крики Юки за его спиной. Всё, что он перед собой в этот момент видел — это светлый проём лестницы, которая вела его вниз. Подальше от университета, подальше от Юки, подальше от собственного позора.       Он был уверен, что после такого они уж точно общаться не будут.       Это почти принесло облегчение.       После этого небольшого стресса его жизнь вновь вошла в привычную колею «университет-школа-дом». Утром собраться и пойти в университет, из университета прийти за младшим братом, забрав его со школы и отвести его домой. Иногда его подменяли дяди. Иногда они встречали Юджи вместе.       Это было понятно.       Это было привычно.       Никакого стресса.       Если, конечно, игнорировать огромного слона в комнате, имя которого начинается на «К» и заканчивается на «Эндзяку». Его присутствие — существование в целом — портило жизнь всем и каждому.       Он умел только жизнь портить.       Чосо думал, что его жизнь уж точно не изменится.       Чосо думал, что никогда больше не будет общаться с Юки.       А потом она вышла из магазина, столкнувшись с ним лоб в лоб.       — Чосо! Ты так быстро сбежал!       У него сердце забилось чаще.       Она знает его имя.       — Я-я…       Он растерялся.       Опять.       Из этой неловкой прострации его вытаскивает Юджи, подёргавший за штанину. Чосо почти сразу же обращает на него внимание, вновь ощущая себя в своей тарелке. Забота о семье — приоритет.       Юджи смотрит на него совершенно невинно, когда задаёт вопрос:       — Это твоя девушка?       Чосо вспыхивает, как спичка.       Сердце гулко бьётся о ребра, причиняя жуткую, невыносимую боль, а мысли мечутся со скоростью напуганной белки в колесе. Огонь смущения распространяется по всему лицу, затрагивая даже уши и шею. Ему казалось, что он весь горит.       — Юджи! Что ты такое говоришь!?       Он невинно хлопает ресницами.       — А что?       Юки на ребёнка смотрит с весёлым интересом.       — Кто этот чудесный малыш?       Юки опирается руками о собственные колени, склоняясь к ребёнку ниже. Её длинные волосы свисают вниз, как никогда прежде напоминая солнечные лучи — яркие, притягивающие внимания, но слепящие. До слёз.       — Меня зовут Юджи!       Ребёнок отвечает с гордостью, задирая свой носик. На пухлых щёчках едва проступает румянец.       — Приятно познакомится, Юджи! И нет, я не его девушка! — Юки кидает на него быстрый взгляд.       Чосо смущенно потупится, неловко уставившись на мыски собственных ботинков.       Юки улыбается хитро.       — Юки, не…       — Какие женщины тебе нравятся, Юджи?       — Он ещё маленький для такого…       — Высокие! И взрослые!       — Видишь!? Это было просто!       Юки подносит раскрытую ладонь, на которую Юджи смотрит пять-десять секунд, прежде чем просиять и дать ей «пять» изо всех своих детских сил. Из-за варежек звук выходит глухим и тихим, но Юджи совсем не расстроился.       — Будешь моей девушкой?       В отличие от Чосо, малыш Юджи совершенно ничего не смущается, выглядя в себе как никогда уверенным… Насколько вообще может быть уверенным пятилетний ребёнок, увидевший красивую, взрослую тётю.       Юки хохочет так, что у неё на глазах слёзы выступают. Она запрокидывает голову назад, позволяя холодным осенним лучам скользить по её лицу. В солнечном свете её волосы, казалось, сияют.       У Чосо в груди сердце сжимается сладко-сладко. И глаз он оторвать от этого зрелища не может, находя прекрасным, раскрасневшееся от смеха лицо.       — Я подумаю, малыш!       Юки утёрла выступившие слёзы тыльной стороной ладони.       — Я не малыш! Мне целых пять!       Юджи гордо показал четыре пальца.       — Юджи, что-то не так?       Чосо мягко указал на его ручку с вытянутыми четырьмя пальцами, из-за чего мальчик нахмурился, надув свои пухлые щёчки. Ему понадобилось секунд тридцать, чтобы понять, что было не так. Его брови подскочили.       — Ой! Пять!       Он поднял мизинец вверх.       Юки усмехнулась.       — Совсем большой мальчик, да?       Юджи быстро-быстро закивал, из-за чего показалось, что его маленькая голова сейчас отлетит.       — Пойдешь с нами?       Малыш хватается за ладонь Юки, не собираясь отпускать её.       — А куда приглашаешь? — но смотрит Юки на Чосо.       — К нам домой!       Чосо отводит взгляд, надеясь, что она не слышит этот гулкий звук громко бьющегося сердца и не видит полыхающее алым лицо. Это воспринимается самым настоящим предательством от тела. Ничего ни от кого не спрячешь. Ни от кого не скроешься.       Хотя раньше это не казалось таким важным.       Юки легко соглашается и топает вместе с Юджи, сжимая его маленькую ладошку в своей. Они находят общий язык легко, болтают во всю, заполняя тихие улочки своими голосами. Чосо же молча плетется за ними, не зная, что надо говорить красивым девушкам, чтобы не опозориться. Больше, чем он уже.       Перед домом он не знает, что сделать и сказать. Знакомить Юки с отцом — это последнее, чего он хотел.       Решение находится само. Юки отвечает на сообщение в телефоне, извиняется перед ними, говоря, что в «следующий раз» обязательно зайдёт к ним, а сейчас ей надо бежать. Пока Юджи расстраивается, Чосо только облегченно вздыхает, надеясь, что этот следующий раз не настанет никогда.       Кэндзяку портит всё, с чем только соприкасается.       — Мы ещё встретимся, красивая женщина! — Юджи поехала ей ладошкой.       Чосо надеется, что нет.       Юки — это солнце, угрожающее сжечь его.       Он, прятавшийся в тенях своего дома, не привык выбираться на свет — это ярко, это обжигающе, больно, неловко, прекрасно, прекрасно, прекрасно. Этот мир не для него. Он не привык к этому.       Но пока Чосо пытается вести свою нормальную, привычную жизнь, Юки пытается его расшевелить, разговорить, затянуть в свою компанию, в университете не позволяя ни на секунду остаться в одиночестве.       Юки — это волнение.       Это свет, отражающийся в морской воде, блики на стекле.       В его жизнь она вторгается с неумолимостью и жестокостью, со всей мощью солнца, затягивая в мир свой — залитый светом, полный общения, веселья.       И Чосо сам себе кажется Алисой в Стране Чудес.       Они с Юки жили в совершенно разных мирах.       Дяди за него лишь рады. Они говорят, что это время — юношества — уже никогда не вернётся. Ему стоит потратить это время на отдых, развлечения, общение с людьми, а не прятаться в своей раковине. Чем старше становишься, тем тяжелее будет знакомиться с людьми. Тем скучнее станет жизнь.       И Чосо — ребёнок он послушный — слушается.       Позволяет себя вытягивать из дома, подставляет лицо солнечным лучам, перестаёт считать дни.       Всё сливается в яркую карусель, заполненную неоновыми огнями, вышивкой, танцами, громкой музыкой, запахом металла, бензина и звуками заведенного мотора. Время от времени неоновые огни клубов и ночных городов сменяются на звёзды в ночном небе, а алкоголь на дешёвые закуски и дорожную пыль.       В памяти всплывают поцелуи — влажные, жадные — в громких ночных клубах. Они сидят на заляпанном алкоголем диване, обнимаются, жадно и отчаянно соприкасаясь губами. Юки кусает его, оттягивает нижнюю губу своими зубами, расплетает его хвостики, запуская ловки пальцы в его длинные волосы. Чосо сжимает её талию своими руками, вжимая в себя, не пытаясь перехватить инициативу.       У него нет никакого опыта в поцелуях.       Юки с охотой готова научить его всему.       А затем всё вновь вытягивается в длинную, смешанную полосу — огни, звезды, алкоголь, пыль, Юки, Юки, Юки — прежде чем приходит чёткое понимание момента. Когда они едят шаурму в какой-то единственной облезлой забегаловке, единственной посреди пыльной дороги между двумя крупными городами.       Чосо видит напротив глаза карие, набитые щёки, текущий по подбородку и пальцам соус… Юки ест абсолютно неаккуратно. Кусок салата падает на стол, а вот кусочек помидора она успевает схватить зубами, проглатывая его.       Волосы у неё растрёпаны. Кожаная куртка покрыта пылью и какими-то тёмными пятнами, кажется, чужой кровью.       Они сбежали из клуба, когда между Юки и каким-то мужиком началась драка. И закончилась, конечно. Юки увидела, как к какой-то девушке — метр с кепкой — подкатывает высокий мужик, которому и отказать то страшно, когда в тебе едва килограмм пятьдесят наберётся.       Это Юки первой подошла. Со всей дури шлепнула его по заднице и начала открыто ссыпать сальными непристойностями, позволяя девушке сбежать. И закончилось это, конечно, кулаками, разбитыми носами, кровью и даже сломанной рукой. Мужика.       У Юки только синяк на скуле наливался тёмным фиолетовым, хотя под пыльной кожаной курткой, Чосо уверен, расцветает целый дикий сад, полный чёрных, синих и лиловых оттенков.       А Чосо сидит, — в этой грязной забегаловке посреди пустынной дороги, — смотрит на испачкавшуюся в соусе Юки с растрёпанными волосами и думает, что никогда не видел никого прекраснее неё. И нет ничего, что могло бы её испортить.       — Ты прекрасна…       Юки поднимает на него взгляд, прожевывает еду и улыбается.       — Так какие женщины тебе нравятся?       Чосо не отвечает.       Всё и так кажется очевидным.       Но эта яркая ночь меркнет. На этот раз не в смазанном тумане или прекрасном калейдоскопе.       На этот раз виной всему был Кэндзяку.       — Где ты был?       А у Чосо брови вверх поползли.       — А с чего такой интерес?       — Я твой отец.       — Да? Не заметил.       Грудь Чосо опалило гневом. Долгие годы разочарование в нём копилось, но выхода не находило никогда, оставаясь внутри, как черти в тихом омуте. Под мирной водной гладью скрывалось то, что и представить себе было нельзя.       И вот, наконец, парой фраз Кэндзяку вскрыл больной нарост, выпуская из него весь гной — гнев, кипящий, набирающий силу, подкреплявшийся и тем, как ублюдок обращался с Юджи. Точно так же не замечал, как и Чосо в детстве.       — Что тебе нужно? — тихим, звенящим от гнева голосом спросил Чосо.       Кэндзяку раздражённо закатывает глаза.       — Я задал вопрос.       У Чосо внутри по венам лава течёт, распаляя очаг жаровни в груди. Омут его эмоций колышется, бьётся о берега волнительно, выпуская из глубин чудовищ, царапающих когтями и острыми хвостами горло. Дыхание его становится тяжёлым.       Его глаза сужаются.       На Кэндзяку он смотрит с ненавистью.       — Ой, дай угадаю. Тебе надоел Юджи, да? Ты ведь так много о нём заботился, правда? Устал, бедный. Вечно занятой.       — Не говори со мной таким тоном…       — А каким мне ещё с тобой говорить? Тебе никогда не было и вот вдруг ты начал мной интересоваться!?       Чосо трясёт.       Он уже не сдерживает крик. Кричит, орёт, сжимает руки в кулаки, удерживаясь от дикого желания ударить человека, который смел называть себя его отцом. Всё, что годами в нём копилось, вылилось в одно мгновение. Последняя капля потревожила переполненный сосуд, вынуждая воду перелиться через край.       В какой-то момент, когда претензии кончились, а желание ударить его — нет, Чосо просто выбегает из дома на мороз. Щёки обжигает слезами злости, обиды и разочарование. Ноги сами несут его вперёд.       Он мог бы прибежать к дядям. Они всегда готовы были его принять.       Но ноги привели его к двери квартиры Юки.       — Что… — дверь открылась. — Чосо? Что с тобой…       Её прерывает всхлип.       Юки обнимает его, утягивает в свою квартиру-студию и позволяет выплакаться ей в плечо, больше не задавая вопросов. И пока Чосо плачет, уткнувшись лицом в её плечо, Юки лишь гладит его по волосам, говоря банально, но такое нужное:       — Всё будет хорошо.       И Чосо хочется ей верить.       Позволив ему выплакаться, Юки утягивает его в танец. Это была попытка отвлечь его от негативных мыслей.       — Baby I would climb the Andes solely, — она запела, кладя руки на его бёдра, — To count the freckles on your body, — и заставила его плавно покачивать ими, — Never could imagine there were only. Too many ways to love somebody. — заглянула в его глаза, — Can't you see? I’m at your feet!       Чосо краснеет, но взгляда не отводит.       — Юки…       Она не прервалась, продолжая двигать его бёдрами.       — Whenever, wherever, We'll meant to be together, — в глазах её пляшут солнечные лучики, — I'll be there and you'll be near. And that's the deal my dear. They're over, you're under…       Чосо прерывает её сам.       Соприкасается своими губами с её. На этот раз поцелуй другой. Вовсе не влажный, не жадный, не отчаянный. Он целует нежно, выражая всё своё восхищение этой женщиной. Его сердце бьётся быстро-быстро.       Юки замолкает, даже останавливая движения. Её пальцы сжимаются на его бёдрах сильнее, а щёки… Наконец, краснеет она. Не он.       — Can't you see? I’m at your feet!       Чосо поёт хрипло, да в ноты не попадает. Ему, знаете ли, медведь на ухо наступил. Вот только их это волнует в самую последнюю очередь, они поют вместе, срываясь на хихиканье, прерываясь поцелуи — быстрые, лёгкие, ласковые.       И эту ночь Чосо проводит с Юки, не решаясь назвать её своей девушкой.       После танцев он рассказывает ей о своей жизни, ненавистном отце, голоде и холоде, которые остались в воспоминаниях мутными отрывками. Рассказывает и о своих дядях, ведь это были те люди, которые заменили ему родителей — умершую мать и безразличного отца.       Всё возвращается к норме слишком резко.       Юки исчезает.       Её нет в университет, на звонки и на сообщения она не отвечает, Тодо лишь руками разводит, а Чосо — паникует. Паникует, отводя младшего брата в школу, паникует сидя на парах, паникует, забирая брата из школы, паникует в гостях у дядь, паникует, паникует, паникует…       Жизнь перестала смазываться в яркие огни и пыль дорожную. Когда Юки исчезает, Чосо ощущает себя одиноким, оставленным на смертном одре, как выброшенная на берег рыба, которая беспомощно трепыхается, не в силах добраться до воды.       То, к чему он стремился раньше — вернуться в свою раковину, во тьму — пришло неожиданно, слишком резко. В тот момент, когда это желание исчезло, испарилось под лучами солнца.       Чосо говорит себе, что всё в порядке.       Чосо убеждает себя, что у неё что-то случилось.       Чосо ночами не спит.       Солнце скрылось за горизонтом, погружая его собственным мир во мрак.       И время это — полярная ночь — длится, кажется, целую вечность. Это было настолько долго, что отговорки закончились, а надежда угасала. Как солнце.       С Кэндзяку не изменилось ничего.       Иногда Чосо казалось, что все произошедшее — Юки, ночные города, неоновые огни клуба, пустынные дороги и даже грязные забегаловки — ему лишь приснилось. Юки исчезла слишком неожиданно, а Кэндзяку вёл себя, как обычно, замечая его существование раз в вечность.       Ну конечно.       Солнце тебе лишь снилось.       Такие женщины как Юки не подходят к неудачникам.       Сон для него теперь — роскошь.       Он засыпал лишь иногда, когда усталость срубала, подавляя цветущую в груди тревожность. Это не похоже на те дни, когда он не спал, выпивая энергетик или кофе, сидя за домашним заданием. Это не похоже на те дни, когда Юджи спал по двадцать минут.       Всё было совершенно по-другому.       Тук-тук тук.       Чосо нахмурился, накрыв голову подушкой.       Глухой стук — видимо, дождя по окну — раздражал, мешая уснуть. Постепенно расслабляющееся тело, укачивающееся на волнах сонливости, излишне напрягалось от глухого стука в окно.       Как это мешает…       Тук-тук-тук.       Он почти засыпает…       БАХ!       Чосо подскакивает, забывая про сон сразу же. Холод овевает его тело ласково, как объятия смерти.       Сперва он не сразу понимает, что происходит. Размытая картинка перед глазами постепенно обретает чёткость через несколько секунд, позволяя ему увидеть разбитое окно, колыхающиеся занавески и осколки, рассыпанные по полу. Они жутковато блестят в лунном свете.       Если приглядеться, то можно заметить на полу огромный, такой добротный булыжник…       Чосо тупо моргает. Мысли в усталой, замутнённой сонной пеленой голове текли медленно, неохотно, не позволяя сосредоточиться на чем-то. Валяющийся на полу его комнаты, на втором этаже большого дома, не казался ему подозрительным.       Осколки под тапочками хрустели.       На улице оказалась Юки. в руках у неё были мелкие камушки, которые она уже собиралась кидать в разбитое окно. Но, заметив выглядывающую голову Чосо, махнула ему рукой, улыбаясь широко-широко.       У Чосо сердце сжалось.       На Юки всё ещё была та же кожаная куртка, в которой она всегда ходила. Слишком лёгкая для поздней осени. И всё те же тяжёлые берцы, которыми она пинала мужиков по рёбрам и, если придётся, яйцам.       Одним своим появлением она осветила его жизнь. Солнце взошло посреди ночи, глаза выжигая, и кожа, казалось, слезает с костей вместе с мясом. Солнце приблизилось слишком близко, сжигая его. А Чосо лишь руки вскинул, садясь на колени.       — Выходи!       И хватило всего лишь одного слова, дабы он рванул на выход, хватая куртку дрожащими руками. На нём всё ещё была обычная одежда, не подходящая для сна. Пижама смятой валялась на стуле в углу, куда он иногда бросал вещи, на что всегда ворчал дядя Сугуру.       Из дома он вылетает, как будто ему кто-то пинка для ускорения дал.       — Куда ты пропала?!       Чосо дышит, как загнанная лошадь и прижимается к ней, стискивает в своих пальцах кожаную куртку, такую холодную, вдыхает исходящий от неё запах машинного масла… Убедиться пытается, что всё это не было сном.       Надежду питает, что Юки не растает подобно предрассветным снам.       — Прости-прости, — она хлопает его по спине ладонью. — Я была занята…       У Чосо грудь болит так, словно в неё нож вогнали.       — Занята настолько, чтобы даже на сообщения не ответить? Ни на одно? — голос его полнится ядом.       — Прости, — но Юки не отшатывается. — Я готовила сюрприз …       Отстраняется Чосо, рот открывает, готовый выпалить всё, что крутилось у него в голове за дни её отсутствия, но сказать ни слова не успевает. Юки говорит:       — Давай сбежим.       Сжимает его ладонь в своих, в глаза заглядывает проникновенно и свет её — ярок, горяч, неумолим и жесток. Чосо руку не одёргивает, даже если солнце угрожает сжечь её. Для него это честью будет. Напоминанием о прекрасном.       — … что?       — Давай сбежим, — повторяет она упрямо. — Я увезу тебя отсюда.       У Чосо пересыхает во рту.       — Я-я…       — Тебе никогда больше не придётся встречаться с отцом.       Он не знает, что ей ответить. В висках словно стучат маленькие молоточки, в ушах шумит — он слышит лишь шум прибоя, в котором тонут все слова Юки. Он видит, как открываются её розовые губы, как она говорит что-то, но не слышит. Сердце стучит оглушающе громко.       На мгновение вспыхнувшая надежда тает, обращаясь в глухое разочарование.       Сердце теперь грудь отягощает, такое болезненно тяжёлое.       – Я не могу… — он прерывает её севшим голосом. — Не могу, Юки…       У него здесь младший брат, который нуждается в брате. У него здесь дяди, разлучаться с которыми он не хотел. Отец таких жертв не заслужил.       Она смотрит на него долгим взглядом, из-за которого Чосо лишь виновато отводит взгляд, пытаясь спрятать лицо за длинными, распущенными волосами. Ему вновь стыдно за себя перед ней.       Юки — солнце. Чосо — грязный, уродливый кусок земли.       Даже не луна.       — Ты уверен?       — У меня здесь младший брат и я… — он не договаривает.       На глаза у него слёзы наворачиваются.       Юки гладит его по щеке холодной ладонью.       — Ладно, — она вынуждает его вновь поднять взгляд. — Всё хорошо, Чосо.       — Но я…       — Ты ничего мне не должен.       Она касается своим носом его, позволяя ощутить тепло своего дыхания.       — Если захочешь сбежать — скажи мне. Я заберу тебя отсюда тут же.       И Чосо думает, что солнце милосердно.       — Can't you see? I’m at your feet… — бормочет он.       Она целует Чосо нежно, выбивая весь воздух из его лёгких.       Пусть солнце сжигает его. Пусть кожа с мясом плавятся, слезают уродливой, плавленой жижей на пол, пусть всё горит-горит-горит… Пока мир залит солнечными лучами — он верный почитатель, божий раб, стоящий на коленях проситель.       Пока небесное светило раскинулось на небосводе — жизнь продолжает цвести яркими красками.       Они переплетают пальцы.       — И я останусь, если хочешь остаться ты.       И солнце ласково к земле.       — Всё будет, как хочешь ты.       И Чосо думает, что сильнее любить эту женщину просто невозможно.