Тысяча первых встреч

Рука у батьки была тяжёлая, это все в отряде знали. Да только знать и чувствовать — вещи разные. Каждый раз Мишка (для своих Горшок, для чужих Михей, для батьки-атамана — по настроению) влезал ровно туда, куда бы ему влезать не следовало. То на рельсы решит гранату бросить, да промахнётся; то первее всех вечером к чарке приложится и утром атаку проспит; а то и вовсе яблок натаскает в деревне, что близ очередной стоянки, и потом от сторожа по кустам бежит, теряя по пути и яблоки, и штаны. Ему это всё, конечно, в силу возраста прощалось. Малой он ещё был для того, чтоб по оврагам лазать и революцию вершить — токмо-токмо двадцать стукнуло весной. — Тебе, сопля зелёная, рано больно выступать, — осаживал его порой атаман, когда тот на вечернем собрании особливо ретиво принимался расписывать, кого и где бы надо пришибить, чтоб стало на Руси-матушке хорошо жить. — Вот подрастёшь чутка — тогда и сей анархию. А пока штаны подтяни и спать, пострел. За пострела обидно было, вообще-то. Сам батька у них был уже в годах — ему тридцать какой-то там шёл, как говорится, седина в бороду, бес в ребро. За глаза его звали Князем; слухи ходили, мол, сам он из дворян, даже титул вон имел, да и грамоте был обучен. Сурово и хладнокровно он рассчитывал, куда дальше двинуться батальону, выжидал дольше положенного и всё планы себе расписывал, прежде чем в атаку пойти. Миху это, откровенно говоря, бесило страшно. Как медлить можно, когда тут такое творится? Да у тебя в командовании столько молодцев-головорезов, да ружей сколько, да коней — отчего бы прямо щас не пойти и штаб не захватить какой-нибудь? Вон, в деревне ближней... За штаб-то этот ему и попало. Он сдуру решил, что из штаба отбыло начальство: сам видел, как из деревни выехала целая эскадра, да все в форме. Пристал опять к батьке: так мол и так, самое время брать, небось одних часовых оставили. Атаман на него глянул своим этим недовольным взором, совиным будто, и разве что не ухнул. — Опять ты поперёк батьки лезешь, Горшок, — нахмурил брови, сразу весь будто ещё грознее становясь. — Директиву ждём, когда скажут — тогда и будет время брать. — Да какую директиву?! — Не выдержал Миха, весь вспыхивая, как копеечная спичка, и губы свои тонкие поджал. — Анархисты мы или кто? Кто нам скажет, коль не мы сами? Что ж за воля-то у нас тогда, ежели мы всё директив ждём? Долго смотрели они с батькой в глаза друг другу. Горшок, не выдержав, плюнул прямо на землю и вышел из палатки, с силой одёрнув полог. Раз атаман хочет в стороне отсиживаться — сам он справится. Так порешил. И... Просчитался. Он-то молодцев построил, всем всё растолковал за две минуты — не то что батька Андро, как начнёт говорить, так до вечера слушай, — да и, недолго думая, всем отрядом двинулись они в деревню. А штаб, оказывается, гостей принимал, и уезжали-то гости. Хозяева, вооружённые до зубов, понадеявшихся на лёгких бой анархистов встретили сдобной пулей. То, как ругался в тот вечер батька, было слышно аж в самом Петрограде. Мишке, как зачинщику, попало больше всех. — Вот слово моё помяни, Мишка, влетит тебе от меня, — атаман потряс нагайкой, да так угрожающе, что аж во рту сухо стало, — по первое число! Выпорю, как сидорову козу! Это ж надо такое выдумать! Мало того, что всем отрядом, как овцы, попёрлись, так ещё и без моего ведома! Ну держись, будет тебе... Нагайка свистнула, рассекая воздух, но только лишь его. Батька щёлкнул ею над собственной головой, явно припугивая, да только такого трюка разве что дурак бы испугался. Все знали, что у батьки рука тяжёлая, но сердце доброе. Никогда он зазря не бранил никого, сверх меры никому тумаков не ставил да зверствовать не любил. Однако сейчас, в полумраке его палатки, все эти знания как-то стремительно улетучились. Миха стоял, от нервов жуя нижнюю губу и расчёсывая худые запястья. Он пришёл, как только позвали, и ждал теперь, покуда Князь закончит с каким-то письмом. Почерк у него уж больно был замысловатый — сразу видно, дворянский, — а потому не залюбовался бы только слепой. Горшок слепым не был. Было в атамане что-то красивое — не как в девке, а как в диком звере. Его неспешность и вальяжность вместе с суровостью придавали ему схожесть с медведем: такой же мудрый, большой и таинственный, то ли вот сейчас в лоб лизнёт, то ли лапу кверху занесёт и задерёт тебя, как миленького. Пляшущий огонёк дрянной свечки скользил по его пшеничным прядям, подсвечивая нахмуренные брови. Атаман вдруг поднял на провинившегося взгляд, отрываясь наконец от письма, и тихо хмыкнул. Миха гулко сглотнул. — Ну что, Горшок, раздевайся, чего стоишь, — Андро небрежно отложил перо, отодвинулся вместе со стулом и по собственным коленям похлопал. — Обещал же, что выпорю. А то распоясался, вишь... Мишка слепым не был, да и глупым тоже. Он ещё на входе заприметил, что нагайка у батьки на крюке висит; стало быть, чем-то другим его пороть будут. Уже после первого удара стало ясно — рука у атамана была действительно тяжёлая.