***
В конце концов не столько Се Лянь выпустил проклятие, сколько оно ускользнуло из его хватки. Злобные души царапали его сжатые в кулаки руки с тех пор, как он собрал их мощь в собственных целях. Они роились в хрупкой клетке его тела, изголодавшиеся по обещанному мщению, тыча во все возможные слабые места, чтобы вырваться наружу, и Се Лянь так устал. Он лежал в слякоти с воткнутым в кишки Фансинем днями и ждал. Ждал. Ждал. Ждал помощи, которая не приходила. Ждал сострадания, которого не существовало. Когда появился человек со шляпой, он подумал: может быть… но нет. Нечего было ждать надежды. Доброта была ложью. И вот так ненависть вырвалась из него, и он позволил ей. Он чувствовал удовольствие, когда эти отвратительные люди из Юньнани, его враги, кричали и умоляли и умирали в грязи, как и заслуживали. Он радовался вместе с мстительными духами, в то время как выпущенное им на целый народ несчастье терзало этих людей, разрывая их на куски… пока не перестал. Страдание заполонило его сердце и сожаления начали грызть внутренности, но было слишком поздно, слишком поздно. — О, Се Лянь, — Белый Безликий обхватил его лицо белыми костлявыми пальцами, — Что мне с тобой делать? «Убей меня, убей, убей, пожалуйста, пусть это все закончится». — Я бы не поступил так с моим дорогим воспитанником, правда? — Бедствие ласково погладило его по волосам. — Не волнуйся, я возьму тебя в место, где никто не будет тебя беспокоить. Тебе будет хорошо там, поверь мне. Я… Что с тобой такое? В коконе агонии, в клетке слишком теплой хватки Белого Безликого Се Лянь мог откуда-то слышать своего бушующего призрачного солдата. Он был все еще здесь — после того, как все остальные ушли. Наверняка у него были дела поважнее, чем и дальше служить этому бесполезному принцу. — А ты яростная штучка, не так ли? — рассмеялся Белый Безликий. — Да, я помню тебя, дитя несчастья. Что, ты по-прежнему предан ему? Даже после того, что он сделал? В тоне Белого Безликого была уязвимость. Или зависть? Се Лянь не мог сказать, не мог думать, его мысли шевелились неповоротливо, онемев от неверия и горя. — Ты — да. Какой славный пёс. Полагаю, ты можешь последовать за нами. Это уместно, в конце концов, каждому императору нужен свой верный приближенный. И это благодаря тебе я впервые заметил Се Ляня. Откровение потрясло бы Се Ляня до самой сути, будь у него силы чувствовать что-то кроме тупого ужаса. Он даже не сопротивлялся, когда Белый Безликий подхватил его на руки, чтобы утащить с собой; его призрачный солдат полз за ними.***
Все улицы на Небесах выглядят одинаково. Золото и кровь сплетены вместе в скучную иллюзию такой яркости, что это жжет хрупкие глаза Никого. Было время, когда он в совершенстве знал каждый угол, каждую линию Небесной столицы и мог бы ориентироваться в ней с закрытыми глазами. Как и многие другие вещи, это знание утерялось в Печи и среди голосов. Он всецело полагается на Сань Лана, отводящего его туда, куда нужно прибыть. Он полагается на Сань Лана, помнящего, что надо сделать. Он забывает так много; он был бы полностью потерян без своего Сань Лана, направляющего его уверенной рукой и с терпеливой улыбкой. Сегодня он знает, почему Сань Лан тянет его в сторону Большого военного зала. Цзюнь У хочет видеть его. Никто всегда помнит, если это Цзюнь У. У него нет выбора. Голоса съедают все его воспоминания, но к этим не прикоснутся. Вероятно, даже по их меркам они слишком напоминают на вкус гниение. Он идет в расплывчатом море белого с золотым по ведущей красной нити судьбы. Волны расступаются на пути, осторожно избегая соприкосновения с его испорченным «я», шепчась между собой пенящимися ртами и дымящимися глазами. Все в порядке. Пусть говорят что угодно, пока не принуждают говорить его. К несчастью, некоторые яростные волны хотят от него прямого ответа и без колебаний утопят, чтобы получить, что хотят. — Генерал, — Наньян, бог войны Юга, останавливается посреди дороги Никого. — На пару слов, если можно. В отличие от большинства богов, которых он не может различить, этого он всегда узнает. От него разит болезненной честностью в мире, где одежды вытканы изо лжи, улицы вымощены обманом и дворцы построены на фальши. Но этот — этот говорит то, что имеет в виду, и имеет в виду то, что говорит, каким бы странным это ни казалось. Он причиняет Никому боль. Он не хочет этого. Он причинил Никому боль. Он не хотел. Тяжело думать, когда он здесь, тяжелее. — Чего ты хочешь? — ворчит Сань Лан, едва сдерживая отвращение и даже не особо пытаясь. Сань Лан терпеть не может Наньяна. Сань Лан терпеть не может предателей, изменников, отступников, и его абсолютное видение лояльности не оставляет простора для интерпретаций. «Вроде тебя? Предатель своего рода, изменник своей страны, отступник…» — Я слышал, Его Высочество собирается сразиться с Белым Безликим, — не позволяет откровенной враждебности Сань Лана смутить себя Наньян. — Прошу пойти с ним. Сань Лан насмешливо фыркает, в то время как Никто склоняет голову набок. — Зачем? — спрашивает он, достаточно любопытный, чтобы втиснуть слова в упорядоченные предложения и вытолкать их из глотки. — Это не твоя территория. — Свести личные счеты с ублюдком, — издает рычание Наньян с пенящимся за доспехами гневом; волна превратилась в цунами. — Я не буду мешать вам. — Ты мешаешь прямо сейчас, — подчеркивает Сань Лан с фальшивой небрежностью. Наньян смотрит сердито в ответ на полное неуважение к его статусу. Он всегда был слишком прямым для своего же блага, но когда он сам служил чиновником Среднего Суда, он никогда бы так не заговорил с другим богом. Если бы Никто мог смеяться, он бы засмеялся. «Но ты смеешься, бог лжи. Ты смеялся, когда топтал наш прах и танцевал на нем, нет?» — Так слухи правдивы, — размышляет мягкий голос. — Генерал Востока действительно позволяет своему приближенному говорить все, что заблагорассудится. Никто чувствует, как погружается в океан с головой. Сквозь стеклянную поверхность миль воды он видит, как прибывает злейший соперник Фэн Синя. Неизменно вежливый Сюаньчжэнь, тоже бог Юга. Глаза Сань Лана опасно сужаются. Наньяна он презирает. Сюаньчжэня он ненавидит. — Му Цин, — ворчит Наньян, — Чего ты хочешь? — Того же, что и ты, — надменно заявляет Сюаньчжэнь. — Я тоже хотел бы сопровождать Ваше Высочество в бою с Белым Безликим. О, теперь они оба хотят пойти с ним. От него не ускользает ирония. «Ах, конечно, они бросили тебя! Фальшивый принц, фальшивый бог, лживый мусор. В любом случае, кто бы захотел остаться с тобой? Кроме этого чудака-мазохиста, которого ты зовешь приближенным. Ха, ты мог бы наступить ему на лицо и назвать его отребьем, и он бы стерпел боль, этот…» — Спасибо вам обоим за предложение, но я вынужден отказаться, — говорит Никто. — Ваше Высочество, — протестуют Наньян и Сюаньчжэнь в унисон. Титул звучит горче, когда исходит от них. У этих двоих больше общего, чем они бы поверили. — Спасибо, — произносит он снова, мягко, искренне. Один-единственный последний раз, прежде чем отвернуться от них навсегда. Море снова расступается, когда Никто проходит сквозь него вместе с Сань Ланом так, словно он — преследующая кровь акула, заставляющая всех крохотных рыбок расплываться, чтобы выжить.***
Вопреки распространенному мнению, Белый Безликий не бросал Се Ляня в Печь. Вместо этого он неторопливо прогуливался по горе Тунлу, с весельем показывая оцепеневшему Се Ляню памятники того, что должно было быть его родиной. Они без спешки прокладывали путь к вершине вулкана, пока безумие бушевало внутри разума Се Ляня — и он то тупо глядел, ничего не видя, то истерически рыдал Белому Безликому в плечо. А когда они достигли Печи, Белый Безликий нежно опустил его, поцеловал в лоб и удерживал маленького призрака все время, пока Се Лянь полз в преисподнюю. — Что думаешь, Се Лянь? — снисходительно улыбнулся Белый Безликий, пока солдат Се Ляня извивался и кричал под его ботинком. — Стоит ли ему спуститься с тобой, а? — Ваше Высочество! — выпалил Никто. — Возьми меня с собой! Я могу помочь! Се Лянь посмотрел вниз на ухмыляющуюся бездну под ним и, прежде чем прыгнуть, сказал: — Нет. Он оставался там год. В предельном одиночестве, если не считать голоса убитых им людей, глазеющих на его душу — и Печи, съедающей последние оставшиеся у него крохи рассудка. Когда он вырвался, полубессмертный, полупризрак, целиком чудовище, его призрачный солдат был там. К его коже льнули кровь и могущество, и он все еще ждал. Когда Се Лянь пал, призрак был выточен из темной и холодной ярости, а теперь облачился в малиново-алую тихую преданность. — Почему ты не ушел? — спросил он голосом, опаленным от неиспользования. Его призрачный солдат снова пообещал свою ошибочную преданность, опускаясь на одно колено: — Я самый преданный верующий Вашего Высочества. Верующий? Верующие поклонялись богам. Се Лянь больше не был богом. Остатки божественности задержались в его сломанных костях, но он был достаточно запятнан злом, чтобы это развратило его душу. Се Лянь был Бедствием. И все же он позволил призраку последовать за ним по тропе войны, по которой он шел. Тот устанет от него скоро. Видит бог, Се Лянь очень устал от себя. Если бы он только мог себя бросить, он не колебался бы ни секунды.***
Иногда голоса говорят приятные вещи. Это случается нечасто, но когда случается, напоминает Никому, что у него все еще есть сердце. Он не уверен, стоит ему или нет быть благодарным за это напоминание. «Ты сможешь. Все хорошо. Удачи!» — Сяньлэ, — говорит Цзюнь У, звуча раздраженно из-за нехватки сосредоточенности у своего ученика. Ему следовало привыкнуть к этому моменту. — Ты слушаешь? — Да, — ровно отвечает Никто на чистом автоматизме. Признать, что он позволил своим мыслям дрейфовать вместо того, чтобы внимательно слушать Цзюнь У, было бы сродни ритуальному суициду — только без гарантии сладкого освобождения смерти в конце. Цзюнь У хмыкает, явно неубежденный, но готовый в виде исключения оставить этот вопрос. Он сегодня в хорошем настроении. Он приглаживает волосы Никого, смахивая с них несуществующую веточку. Никто знает, что в его внешности нет ничего не в порядке. Сань Лан слишком сознателен для этого. Он ухаживает за одеждой, волосами и кожей Никого каждое утро и каждую ночь, неустанно старательный. Только его нежные прикосновения могут выманить из Никого что-то человеческое. Только его заботливая рука может скрыть бедствие внутри — от зрения, хотя и не от разума. Он знает, что поправлять нечего, но все же позволяет обращаться с собой, как с ребенком. Он говорит себе: это только потому, что у него нет выбора. Не потому, что он тоскует по родительской фигуре, которая облегчила бы его страдания и пообещала бы ему, что все будет хорошо. «Отвратительная свинья убийца мерзость предатель родоубийца не прикасайся НЕ ПРИКАСАЙСЯ К НАМ…» — Ко мне снова приходили жаловаться на тебя, Сяньлэ, — вздыхает Цзюнь У, отводя руку. Да, кажется, они часто это делают. Они любят скулить и дергать Цзюнь У за подол одежд вместо того, чтобы пытаться решить проблемы самостоятельно. — Прошу прощения за неудобства, — говорит он нейтрально. — Не хочешь знать, в чем дело? Он пожимает плечами: — Полагаю, им не нравится отношение Сань Лана? Среди обширного населения Небес единственные, к кому Сань Лан проявляет уважение — Никто, Цзюнь У, по очевидным причинам, и Линвэнь. «Она компетентна», — однажды объяснил Сань Лан. — «Мне нравится это в богине. Хотя никто не компетентнее Вашего Высочества». Он искренне сомневается, что это когда-либо было правдой, но ценит стоящие за словами чувства. — Ты слишком мягок к нему, — цокает Цзюнь У в неодобрении. — Подчиненных нужно держать железным кулаком. Иначе они выйдут из-под контроля. Его привлекательное лицо темнеет от далеких воспоминаний. Возможно, это одна из немногих общих у него с императором вещей: оба они пытаются вырваться из своего прошлого, достичь настоящего и двинуться к будущему. Они оба терпят неудачу. — Мой господин прав. — Ты говоришь это, но не имеешь в виду. Не держи меня за дурака, Сяньлэ, — заявляет Цзюнь У с легкой небрежностью. — Ты будешь и дальше позволять ему делать все, что он захочет, на публике и ворковать с ним наедине. Я тебя знаю. Конечно, он будет. Вопреки тому, во что, кажется, верят все остальные, Сань Лан — не его пёс. Он его свет в темноте, его последняя толика человечности, его алое среди золотого. Он пожертвовал бы тысячей из них ради своего Сань Лана без секунды колебаний. — Я скажу ему контролировать себя лучше, — обещает он тускло. — Сегодня я не добьюсь от тебя ничего большего, не так ли? — говорит Цзюнь У, сама картина разочарованного родителя. — Ну ладно. Сделай это обязательно. Ты не станешь императором, если не можешь даже заставить единственного слугу вести себя как следует. Хорошо. Он не хочет становиться императором. Он никогда не хотел. — Да, мой господин. — Теперь можешь идти, — наконец отпускает его Цзюнь У к его облегчению. — Ах да, и Сяньлэ? Позаботься о боге, о котором мы говорили. Он слишком долго докучает мне. Никто кланяется тому, кто держит все три царства в немилосердных руках: — Будет сделано. «Ладно. Это прошло достаточно хорошо, с учетом всего».***
Белый Безликий пришел к Се Ляню с дарами. Се Лянь ответил ему мечом в грудь. — Неплохо, неплохо, — усмехнулся Белый Безликий с родительской снисходительностью, когда Се Лянь лежал на земле и его собственное лезвие разрывало ему кишки. — Но тебе еще многому нужно научиться. «Неудачник. Ходячая ошибка. Ты хуже всех, ты сказал, что отомстишь за нас, воплощение бесполезности, ты обещал, ты ОБЕЩАЛ…» — И твоему питомцу! — Он жестом указал на последнего компаньона Се Ляня, приколотого к дереву не меньше, чем пятью пронзившими его тело мечами. — Надо признаться, я думал, к этому моменту он уже уйдет, но нет. Он остался, и он истребил каждого из отправившихся к Печи призраков. Такой преданный. Редко находишь слуг, которые понимают значение верности, знаешь это? «Гребаная собака Сяньлэ! Вставай и сражайся! Убей чудовище, убей монстра, убей его убей его убей его…» Он не мог. Он был слишком слаб. Даже после того, как Печь меняла его облик и перестраивала внутренности снова и снова, он был все еще слишком слаб. — Пошел ты, Белый Безликий! — огрызнулся он, пока голоса раздирали его разум. Его слова заставили бедствие разразиться смехом. Это был ужасный звук, из тех, что звенят в самый темный из ночных часов, из тех, что могут потрясать миры и сотрясать империи просто так. — О, ты это мне говоришь? Глупенький А-Лянь. Ты не заметил? Я больше не Белый Безликий. Маска пошла трещинами от сотрясений зловещего смеха, обнажая улыбку Цзюнь У: — Я не Белый Безликий. Ты — да. Се Лянь коснулся своего лица дрожащей рукой, и она была там. Маска. Ему не нужно было видеть ее, чтобы знать: на гладкой поверхности нарисовано полуплачущее и полуулыбающееся лицо. Голоса стали мертвенно тихими. — Что ты делаешь? — спросил Цзюнь У со скрытым под растерянностью весельем. — Ты… как отвратительно. Контролируй себя, Сяньлэ. Се Лянь посмотрел на свои руки. Бесчисленные лица расцветали на потрескавшейся коже, разевая рты в молчаливом крике. На этот раз он был тем, кто смеялся и смеялся и смеялся.***
Первыми идут его украшения для волос. Сань Лан медленно убирает утонченные безделушки, которые утром вплел в волосы своего бога, осторожно стараясь не причинить ему никакой боли. Затем, все еще нежно, все еще почтительно, приближенный распутывает его волосы, позволяя им течь по плечам и вдоль позвоночника. Никто делает глубокий вдох, пока пальцы Сань Лана пробегают по его прядям. — Все в порядке, Ваше Высочество? — терпеливо спрашивает Сань Лан. — Все в порядке, — лжет он. Вслед за расчесыванием волос смыт макияж, который Сань Лан любовно нанес, чтобы спрятать признаки беспрестанного истощения. Под мягким платком Сань Лана Никто истекает оттенками помады, краски для век и пудры, и не принадлежащее ему лицо становится свободным от любых смертных уловок. Раньше он не понимал привлекательность макияжа. Какой цели он служит, кроме как скрыть естественную красоту? Потеря времени и сил, думал он. Теперь он ухватил суть. Макияж — это не сокрытие. Макияж — это присвоение. Когда Сань Лан проводит кистью по этому фальшивому лицу, которое он носит, они вместе восстанавливают его личность: линию за линией, цвет за цветом. Как только его лицо очищено от брони, умные пальцы Сань Лана скользят к его одежде. Он разоблачает своего бога без спешки, а Никто позволяет себя раздевать. По просьбе Сань Лана Жое перелетает с груди на руку, заворачиваясь вокруг бицепсов с привязчивым энтузиазмом. Что за послушный ребенок. Сань Лан трудится прилежно и искусно, и он далеко не в первый раз обнаруживает в себе бесцельное желание, чтобы его прикосновения заблудились, чтобы его взгляд задержался, лаская старую кожу Никого теплотой его бесконечной преданности. Конечно, этого не случится. Сань Лан видел своего бога в самом худшем, самом мерзком состоянии — и не один раз. Втиснутое в тело дурака проклятие, ставший бедствием мусор. Кого такое привлекало бы? «О да, ты пиздец какой уродливый. Абсолютно отвратителен. Хорошенький мальчик-призрак не стал бы трахать тебя, будь ты последним трупом на земле, ха-ха-ха…» В прохладе их комнаты Никто лежит обнаженным в одной лишь тонкой внутренней мантии и с кольцом из пепла на шее, и Сань Лан заново создает Белого Безликого слой за слоем белого. Наконец он опускается на одно колено и преподносит богу проклятую маску. Никто надевает на себя лицо, и вдохом позже уже Белый Безликий — тот, кто плачет и улыбается, глядя на своего самого преданного последователя. — Если вы меня извините, Ваше Высочество, — быстро и негромко говорит Сань Лан, поднимаясь на ноги. Сравнения ради, подготовка Сань Лана почти не занимает времени. Сань Лан исчезает на пять минут, а затем возращается Никто в черных как полночь одеждах и нарисованной на маске скорбной улыбкой, в пристегнутых к груди ремнями доспехах призрачного солдата. — Ваше Высочество, — Никто склоняется, чтобы прижать руку Белого Безликого к своей маске там, где должны быть губы. Белый Безликий позволяет его солдату засвидетельствовать почтение, притворяясь, что его сердце мертво мертво мертво и не сумасшедше бьется от ощущения руки Никого, накрывающей его собственную близко к фальшивому рту. — Готов? — Всегда, — клянется Никто. Позже весь процесс повторится наоборот. Никто срежет с кожи Белого Безликого куски войны и печали, распутает увенчанные кровью и грязью белые слои, обнажит своего запятнанного резней господина до самой сути, чтобы заново собрать бога на основе монстра. Он расчешет волосы бога и очистит лицо с непроизносимой нежностью, пока пустое место вместо его господина пытается вспомнить, как ходить не по тропе войны. Он позволит Белому Безликому снова быть Никем, а сам вернется к тому, чтобы быть Кем-то. Одному из них придется быть Кем-то. Но это позже. Сейчас он должен быть Белым Безликим — и его призрачный солдат должен быть Никем. «Давайте уничтожим парочку сук».***
Сначала Цзюнь У создал для него новый облик. Юный, неотмеченный войной и горем, безупречно прекрасный: по его образу. Встань Се Лянь рядом с ним, их могли бы посчитать братьями. Еще одна маска среди других, еще одна видимость, еще один слой, чтобы скрыть Се Ляня с его уродливой печалью и уродливыми лицами. — Я не хочу снова видеть эти отвратительные лица, — сказал ему Цзюнь У, критически осматривая Се Ляня в его призванной впечатлять новой форме. — Понимаешь, А-Лянь? Он понимал. Он понимал, что хотя ответственность за их выпуск лежала в первую очередь на Цзюнь У, тот ненавидел болезнь человеческого лица с пылом, говорившим о собственных ранах. Он понимал, что в глазах Цзюнь У был продолжением императора, а это значило, что такие уродливые изъяны для него неприемлемы. «Неважно, похоронишь ли ты нас под своей фальшивой кожей. Мы все еще здесь. Ты знаешь, что мы по-прежнему здесь, шавка Сяньлэ. Тебе не сбежать от нас так легко». — Да, — ответил он, скользнув внутрь тела лжеца. Затем Цзюнь У создал золотые доспехи, похожие на его собственные. Он повязал проклятую ленту ему на ребра и пристегнул Фан Синь обратно к его боку, и Се Лянь позволил этому произойти. Тогда он создал для Се Ляня новую личность целиком. Публичный образ далекого принца из королевской семьи Сяньлэ, который вмешался после пяти лет предельного хаоса, чтобы навести порядок в раздираемой изнутри стране, и в процессе вознесся к божественности. — Подходяще, не думаешь? — усмехнулся Цзюнь У, забавляясь собственным замыслом. — Ты разбираешься с проблемами, которые сам же устроил, и люди обожают тебя за это. Ломаешь все, а потом переделываешь по своему желанию. Так и остаются лидерами, Сяньлэ, поверь мне. Под конец он создал имя. Решительное, красивое, достойное великолепия Цзюнь У. Се Лянь ненавидел это имя всем пеплом сожженной души. Больше он ненавидел одну-единственную вещь: быть Се Лянем. «На самом деле ты ненавидишь не имя. Имена ничего не значат. Это твоя натура прогнила, свинья Сяньлэ. Ты можешь сменить имя, но не избавиться от того, кто ты. Кусок дерьма». — Если Его Высочество не может быть человеком, которым хочет быть, и не может вынести быть человеком, которым хочет его видеть Цзюнь У, — прошептал Никто под покровом глубокой ночи. — Тогда он может быть Никем. Се Лянь засмеялся. Что за любопытная идея от любопытного человека. — Но кем будешь ты, если я буду Никем? — Кем-то. Кем бы Вашему Высочеству я ни был нужен. Се Лянь оставался тихим долгое время, размышляя, обдумывая. — Тебе уже пришлось однажды потерять свою личность из-за меня. Ты не злишься? Никто покачал головой: — Нет. Мне все равно не нравился человек, которым я был. Я бы предпочел быть тем, кем хочет от меня Его Высочество. Это было не так, как должно быть, знал Се Лянь. Все это. — Ладно. Как насчет Сань Лана? «Третий сын», поскольку это был третий человек, которым его самому преданному последователю пришлось стать ради своего эгоистичного бога. — Я люблю это, — признался Сань Лан честно. — Я буду дорожить этим именем, пока не умру. Ах, нет, Ваше Высочество, не говори… — Но ты уже мертв! — захихикал Никто, прежде чем Сань Лан смог его остановить. Это было не смешно, Сань Лан слишком милый, чтобы умереть, но он умер, и Никто тоже, и это было смешно худшим из возможных способов. — Ваше Высочество.***
Он просыпается с тысячей кричащих в голове голосов и с тысячей гниющих на коже лиц. К этому моменту ему стоило привыкнуть. Теперь он научился держать болезнь под контролем, но превращение в Белого Безликого всегда заставляет их сходить с ума впоследствии. Ну. Сходить с ума больше обычного. «Убийца предатель сукин сын пёс свинья отвратительный мусор гниль шлюха мы ненавидим тебя ненавидим ненавидим…» — Сань Лан, — хрипит он поверх какофонии его собственного разума, — Сань Лан! Его спаситель появляется в пределах следующего вздоха и скользит на место рядом. Он, наверное, ждал, что это случится, его вечно вдумчивый Сань Лан. — Я здесь, Ваше Высочество, — обещает он. — Твой Сань Лан здесь. Никто откидывает голову набок, пока Сань Лан приоткрывает его ночные одежды, обнажая гротескное зрелище под ними. Лица вопят и вопят, расцветая на его груди, спине, ногах, руках, лице. Ни участка кожи не пощажено от вторжения, и у Никого нет выбора, кроме как лежать и ждать, пока сонм полных ненависти Кого-то обратно заснет. Красивые пальцы Сань Лана зависают над его икрой: — Можно, Ваше Высочество? — спрашивает он мягко, не проявляя страха или отвращения к полю битвы, которым стало тело его господина. «Иди нахуй иди нахуй иди нахуй, бесстыжий пёс! Спорим, он получает от этого удовольствие, извращенец, спорим, он думает о…» — Можно, — говорит он. Сань Лан наконец прикасается к нему. Его ладонь задерживается на развитых мышцах Никого, и его палец чертит успокаивающие круги вокруг лица на голени медленно и заботливо, пока оно не уходит. — Вот так, — говорит Сань Лан, — Ваше Высочество, ты так хорошо справляешься. Такой прекрасный. Одно за другим он уговаривает лица уходить нежностью и похвалами, используя лишь свои благословенные руки и ласковые слова. Сначала со стоп Никого, затем с его ног, бедер, груди, спины, рук, шеи — и под конец c лица. — Ты такой хороший, Ваше Высочество, такой очаровательный и сильный, — шепчет Сань Лан с искренностью, сцеловывая последнее лицо с век Се Ляня. Будь он все еще способен на это, Никто рыдал бы от облегчения. Каждый раз он боится, что Сань Лану не удастся смягчить бушующую в нем чуму, что его любви не хватит успокоить шторм ненависти. Порой это занимает часы и часы, но в конце концов его дорогой компаньон всегда преуспевает в том, чтобы одолеть взращенную войной болезнь. Временно, по крайней мере, но это лучше ничего. — Почему ты все еще здесь? — бормочет он, как только голоса снова оказываются заперты внутри. — Я не понимаю. Я отвратителен. Монстр. Урод. Я больше не принц, на которого ты когда-то равнялся. — Это неправда. Его Высочество никогда не бывает отвратительным, — протестует Сань Лан, прижимаясь холодными губами к запястью Никого. В обострениях болезни Никого есть один плюс. После них Сань Лан так увлечен своими прикосновениями: он осмеливается делать то, что обычно не стал бы. Будь Никто храбрее, он испытал бы удачу и попросил большего. Он обхватил бы ногой узкие бедра Сань Лана, прижал своего высокого слугу к себе, провел руками по длинному позвоночнику и запустил пальцы в черные пряди. Он бесстыдно умолял бы быть наполненным членом Сань Лана, потому что только его любовь могла заставить его снова чувствовать себя целостным. Он умолял бы о поцелуях, которые не преследуют единственной цели — избавить от порчи. Но просьба об этом была бы слишком большой. Никто уже забрал у Сань Лана так много. Этого он не потребует. — Спи со мной? — спрашивает он вместо. Сань Лан заметно колеблется, выглядя противоречиво. Цзюнь У раньше наказывал их за то, что они спали в одной кровати с переплетенными конечностями и небьющимися сердцами рядом. — Слуги, — прошипел он, вытащив Сань Лана из кровати за волосы, — должны знать свое место. И это место у изножья кровати господина, не внутри. Сань Лан с его самоотверженной преданностью не думает о собственном наказании, только о Ничьем. Он все еще помнит об истязающих неделях, которые им пришлось провести порознь, пока Цзюнь У не посчитал, что они выучили урок. Они этого не сделали, но научились осмотрительности взамен. — Только на этот раз, — уступает Сань Лан. Он скользит под одеяло и Никто незамедлительно цепляется за него. Они баюкают изломанные тела друг друга, пока рассветные лучи не закровоточат на их кровать. Это самое близкое к счастью, что Никто когда-либо получит.***
Он бродил по улицам Небес в фальшивой коже, с фальшивой историей и под фальшивым именем. Он думал, конечно, не может быть так легко одурачить тысячи богов? Конечно, один из них поймет, увидит очевидное, поможет ему. Цзюнь У сказал, они все слишком глупы и сосредоточены на себе, но, конечно… Никто его не узнал. Ни Пэй Мин, с которым он разделил тысячи скучных встреч и тренировался вместе тысячу раз. Ни Лин Вэнь, чьи глаза были такими зоркими, а разум таким острым. Ни Фэн Синь, ни Му Цин, прошедшие мимо генерала Востока, не моргнув дважды. Он был спрятан в клетке из солнечного света и дыма — и никто не заметил, как будто все, что осталось от наследного принца Сяньлэ — воспоминания и призрак, украшенный ложью и иллюзиями. Он был мертв. Он не осознавал этого прежде, не полностью. Он был мертв и похоронен в Печи на горе Тунлу, и никто (не) остался скорбеть по нему. — Бесполезный мусор, — бушевал Сань Лан в уединении дворца Никого, — Гребаное отребье… У него были пестревшие на алых рукавах пятнышки чернил. Крохотные следы несовершенства, едва заметное доказательство, что Никто все еще существовал. Он учил Сань Лана каллиграфии этим утром. Сань Лан был полностью ужасен в этом, хотя не был ужасен ни в чем другом. Мило. — Это было ожидаемо, — прервал Никто. — Я не тот же человек, что когда-то. Даже Никто не узнал бы себя. Как он мог ожидать, что Фэн Синь и Му Цин сделают это? — Ты тоже оставишь меня, Сань Лан? — размышлял он вслух. — Никогда, — эти слова Сань Лана напоминали яростное рычание. — Неважно, как, где или когда, я всегда найду Ваше Высочество. Я всегда узнаю тебя. Для меня, не сказал он, ты всегда будешь Кем-то. Той ночью Сань Лан надел кольцо на шею Никого, — кольцо из серебра, пепла и клятв, — и впервые за долгое время Никто поверил.***
Он любит звуки дождя. Есть что-то невероятно смягчающее в неостановимой симфонии облачных слез, падающих с Небес и стучащих по надежной крыше. Когда дождь говорит, голоса затихают послушать. — Благоприятный знак, — ровно произносит Повелительница Дождя. Все, что делает Повелительница Дождя, кажется по своей природе спокойным и умиротворенным, словно время замедляется вокруг нее. — Так ли это? — размышляет верховный жрец, преисполненный скептицизма. Забавно слышать от него, учитывая, как он полагается на астрологию, но Никто ничего не говорит. Вместо этого он поглаживает Жое, раскинувшуюся на коленях. Проклятой ленте наконец-то разрешено выйти поиграть, и она намеревается извлечь все, что можно, из редких мгновений свободы. Вместо этого он слушает рыдания дождя и желает, чтобы мог рыдать тоже. Больше всего он желает, чтобы Сань Лан был здесь с ним, а не застрял на Небесах с клоном Никого. Они сидели бы на крыльце, свесив ноги и прислонившись плечами друг к другу, с чашками теплого напитка в руках и устроившейся между ними Жое. В какой-то момент Никто задремал бы и уложил голову на колени Сань Лану. Длинные пальцы Сань Лана гладили бы его волосы и это было бы самое приятное, самое умиротворяющее чувство на свете. — Ваше Высочество. Ваше Высочество… Се Лянь. — Хм? — растерянно моргает Никто. — Что такое? — Я говорил, — медленно повторяет верховный жрец, — что с генералом Мингуаном и Линвэнь на нашей стороне мы готовы действовать. Нас ничто не держит. Ждать нет смысла. Готовы ли? Они трое планировали десятилетиями, но этого все еще кажется мало для победы над тем, кто сам по себе империя. Для Никого Цзюнь У всегда существовал, великий и неодолимый, как солнце. Он пробует представить мир без императора, и его сознание рисует абсолютную пустоту без солнца и дождя. Он даже не помнит, как верховный жрец нашел его. Это одна из тех деталей, о которых Сань Лану приходится ему напоминать. В любом случае, не очень важно. Он здесь и они здесь, слушая дождь и обсуждая, как убить бога богов. — Вы готовы? — спрашивает Повелительница дождя, ее глаза древние и нежные и безжалостные. Нет такой вещи, как «быть готовым», когда вы поднимаетесь на небо убить сам день. И все же он кивает в согласии. Он настолько готов, насколько это возможно. Он дал обещание и он намерен сдержать его, неважно что. — Ты не потеряешь рассудок в середине происходящего? — вздыхает верховный жрец. — Не знаю, потеряю ли? — он лениво спрашивает голоса. «Нет. Сдержи свое слово, пёс Сяньлэ. Мы не будем мешать тебе, если ты дашь нам то, что мы хотим». — Не потеряю. А ты? Подробности утеряны для него, хотя верховный жрец к этому времени рассказывал уже много раз. И все же он помнит о наследном принце страны, ставшей игровой площадкой вулкана, и его помощнике. Он помнит, что Мэй Няньцин когда-то был для Цзюнь У тем же, кем Сань Лан — для него. Кроме одного: пожелай Никто, Сань Лан охотно бросил бы преступников в Печь. Он не уверен, хорошо это или нет. — Обо мне не беспокойся, — бросает хмурый взгляд его бывший учитель. — Беспокойся о себе. Я знаю, что должен делать. Удачливый он. «Ах! Ты знаешь, что ты должен делать. Ублюдок».***
«Если я убью его», — пролил он последние слезы в Печи. — «если я убью его, ты отпустишь меня?» Вулкан зашумел. «Да».***
Нет достаточно мощного слова для правильного описания звука, с которым крушится империя. Это как рушащийся дом, как последнее дыхание агонизирующего. Такие звуки издавал бы закат, если бы дни умирали в мучительной боли, пока ночи поедают их заживо. Небеса горят, пока Се Лянь из Сяньлэ вонзает Фансинь в сердце Цзюнь У и убивает эру. В конце, хватаясь за руку Се Ляня, император говорит: «Спасибо». В конце, освобождая душу Се Ляня, люди Юньнани говорят: «Спасибо». В конце Се Лянь возвращает свое имя и свою жизнь, и он понятия не имеет, что с ними делать. Это неважно. Сань Лан будет знать, и он будет знать до тех пор, пока Се Лянь не научится заново хотеть самому. Идет дождь, пока небо оплакивает его владыку эпох. Се Лянь сидит на крыльце разрушенного дворца, и в голове неестественно пусто, а рука неестественно теплая, когда он гладит Сань Лана по волосам. Это действительно самое приятное, самое умиротворяющее чувство на свете.