***
— Веселящий газ? — Как слезоточивый, но наоборот! Будет так весело, комар носу не подточит! Или мы его сами сточим! И!.. Хм. Скрюболл резко замолкает и задумывается; Вондер, который тогда ещё не был Вондером, не может сдержать ехидный смешок. — М-м-м, нет, — наконец изрекает его «сообщник» (хотя «сообщником» был скорее он). — Эта была так себе. — Попробуй поиграть одновременно со смыслом и звучанием, — Вондер лениво переворачивается на живот, умильно потягивается всеми четырьмя конечностями и зарывается носом в подушку, которая, вау, в этот раз даже не пердит. — Что-то вроде… Смехоточивый? Смехоточный? М? — «Смехоточивый»! Ха-ха-ха, точно! Мой ты оранжевый гений! Он восторженно визжит и хватает Вондера абсолютно всего, кружит на месте; у него руки длинные и невозможно цепкие, щуплый безымянный мальчишка в них идеально помещается, они словно для него и созданы. Так что он не против, смеётся только, обхватывает тощую шею «партнёра» и наигранно ойкает, когда тот щиплет его за бок. А потом звонко целует в щёку. — Так и назову! Скрюболл разжимает хватку очень резко, Вондер не был готов: он падает, хорошо хоть на кровать. Его партнёр уже унёсся в другой конец комнаты. Он всегда был совершенно безбашенным, и отношения у них были такие же: дикие, странные, для кого-то безумные, для них — в целом, вполне нормальные. Если где-то в лесу сбрендило дерево, но никто этого не увидел — оно безумное? Скрюболл — точно да, но Вондер очарован его бурной энергией. Он снова расслабленно ложится на живот, подпирает голову руками, хитро щурится и просто наблюдает за тем, как Джонс мечется из одного угла своей спальни-лаборатории в другой; делает какие-то записи на этикетках от молока, вносит правки в чертежи, от которых бы повесился любой адекватный инженер. А ему хорошо, он хихикает, что-то бормочет, то и дело вскрикивает от восторга. Увлечённые существа прекрасны. Любое счастливое существо — прекрасно. И Вондер тоже вполне счастлив на сюрреалистичном корабле «партнёра», где иногда не поймёшь, где верх, а где — низ. Вондер адаптируется на раз-два, и на кинутый в своё лицо пирог с меренгой выхватит из шляпы пирог с безе. Глазом не моргнёт. Некоторые вещи понимаешь без слов, а когда ты с кем-то даже мыслишь на одной волне — ещё проще. Со Скрюболлом каждый день совершенно не похож на предыдущий, он непредсказуемый и невозможный, но вот ирония — Вондер точно такой же, а плюс на плюс никогда не даёт минус. Вот Вондер и хихикает довольно, откровенно любуясь хаотичной радостью своего друга, а сам переворачивается на спину и свешивается головой с кровати; теперь весь мир вверх ногами. Теперь высоченная тощая фигура Джонса с халатом на почти голое тело смотрится ещё смешнее. И Вондер смеётся, потому что ему весело. Он сгибает ногу, оттопыривая щуплую коленку, веснушчатую, как он сам буквально везде. Мурлычет себе под нос какую-то задорную мелодию. Скрюболл наконец вспоминает про его существование. Оборачивается, оценивает его бесстыдный полуголый вид и заинтригованно изгибает бровь. — Не провоцируй меня, друг мой. Вондер изображает саму невинность, а сам насмешливо щурится. Ей-брогу, чего там Джонс вообще не видел. На теле странника довольно много доказательств его «страшных преступлений». — Ой-ой-ой, до смерти боюсь! — А должен быть смертельно серьёзен! — Моя «серьёзность» давно скончалась! — Ты такими аллегориями не говори, а то меня до смерти доведёшь! — О, это что, единственное, до чего ты хочешь, чтобы я тебя довёл? — Продолжишь так убийственно шутить, и сам потом не сможешь закрыть мой гроб! Секунда молчания, и в комнате взрывается смех на два голоса: истерично высокий, и звонкий-заливистый. Вондер к таким жестоким шуткам немного непривычен, но со Скрюболлом всё самое дикое кажется вполне естественным, и, было бы лицемерно скрывать, за это он ему и нравится. Есть что-то безумно соблазнительное в том, чтобы не думать ни о гранях, ни о последствиях. Бесконечное веселье без единой мысли об «адекватности» или «разумности». Вондер переворачивается снова и смотрит долгим-долгим задумчивым взглядом, улыбаясь от уха до уха, как обычно. Скрюболл ухмыляется точно так же, во все тридцать два; моргает и задумчиво скребёт висок. — Что такое? У меня что-то на лице? На голове? На носу? Опять что-то в волосах застряло? Чего молчишь-то, а?! — Не-а, — мечтательно тянет Вондер. — Просто радуюсь, что у меня есть такой друг. Плюс на плюс никогда не даёт минус, а шальная свобода соблазнительна настолько, что от неё начинаешь зависеть. Вондер уверен, смех без причины — одна из самых радостных форм веселья. Если бы ему надо было описать Джонса в трёх словах, он бы использовал именно эти. У него никогда не было ни причин, ни границ, ни условностей; никаких «но» на пути к бесконечной радости. Иногда Вондер смеялся так много, что у него начинали болеть щёки, а в душе поселялась необычная, но приятная усталость. Такая бывает после по-настоящему бурного приключения. У него каждый день — по-настоящему бурное приключение. Ему это хаотичное безумие — почти родная стихия.***
— …А потом мы закинем капсулы с нашим смехоточивым газом пря-я-ямо к ним в вентиляцию! И когда бедный-несчастный белый воротничок упарится в своём тугом костюме и захочет свежего воздуха, он получит такой заряд свежести, что туго точно не покажется! А потом заработает остальная система, и-и-и-и!.. — Всё их собрание превратится в одну большую вечеринку, я понял, — хмыкает Вондер. Идея принести смех в скучную жизнь сотрудников такой серьёзной корпорации, как «Межгалактическая Ассоциация Чего-то Там» ему однозначно нравится, на их уставшие равнодушные лица больно смотреть. Скрюболл потирает руки одновременно в исступлении и предвкушении; потирает так бурно, что его плотные перчатки почти искрят; он скалится во весь рот, и тут в груди Вондера что-то ёкает. Поначалу он не обращает внимания, но ощущение не уходит. Лёгкое такое, очень ненавязчивое, но… почему-то гадливое; как будто они делают что-то не так, или как будто Скрюболл как-то слишком… он даже не мог сформулировать, просто «слишком». Вондер садится более-менее ровно и задумчиво смотрит куда-то в сторону, пытаясь уловить ощущение и понять, что это такое. Оно странное, и хотя он привык доверять своей интуиции… Это же Джонс. Это же его друг. Он смотрит на него растерянно, и тот наконец выпадает из своих фантазий. Косится на него в ответ; Вондер даже видит своё отражение в его очках. Он в этом отражении какой-то совсем маленький, особенно тощий и очень сконфуженный. Ему это зрелище не очень нравится. Ему то, что он чувствует — не очень нравится. — Слушай, а может, — усмехается он, но получается натянуто, — мы просто ввалимся на это их собрание с тортиком и музыкой? Нет ничего, что не может исправить тортик и музыка! Может, и смехоточивый газ не понадобится, вот я о чём… — В каком это смысле «не понадобится»?! В нём же вся фишка! Они все просто сдохнут от счастья! Ты только представь, как это встряхнёт их унылую, серую, тупую жизнь! — Ага… — Вондер отводит взгляд; он, конечно, представляет, но почему-то впервые было «но». — Я просто… гм. Я когда тут шнырял, ну, неделю назад, то… Я слышал, что это что-то прям важное. — Да неважно, что у них там важно! С каких пор нам важно, что всяким занудам важно?! Они отфутболили мой проект! Что вообще могло быть важнее этого?! В голосе Джонса звенит обида и едкая злость, Вондер неловко ёжится. «Что я вообще здесь делаю?», мелькает вдруг совершенно чужая и дикая даже для него мысль. Он всегда был только «за» любую авантюру, даже если она далеко за гранью «разумного», но… впервые по спине пробегают какие-то неприятные мурашки, и впервые чувство, скользящее мимо той штуковины у него во рту, перестаёт казаться… тёплым. Или приятным. Или каким-то хорошим вообще. За все годы он так и не научился прятать такие вещи, а ещё — смотреть по сторонам, когда надо бы. Поэтому рывок в его сторону — неожиданность. Он глухо вскрикивает, но Скрюболл плотно зажимает ему рот. — Тш-ш! Вондер часто моргает и пытается вывернуться из цепкой хватки, но она стискивается только крепче. Ему ничего не остаётся, как ошалело таращиться прямо в блестящие безумием глаза друга. — Друг мой, дорогой мой, хорошенький мой, милый, славный, ры-жень-кий, — тараторит Джонс, почти срываясь в шипение. — Ты чего это приуныл, что тебя так смущает? Ты сам всегда говоришь, что никогда не вредно помочь, так мы им и помогаем: мы помогаем им перестать быть жопоголовыми придурками хотя бы на несколько минут! Лучик ты мой заводной, смех продлевает жизнь! Мы дадим им пару лишних годков и, если им очень-очень-очень повезёт, они проведут их лучше, чем сейчас! Мы сделаем их очень-очень-очень счастливыми, сначала их, потом — всю вселенную! Они будут на коленях перед нами, на ко-ле-нях, ты понимаешь это?! Нас вообще никто и ничто не остановит! Он встряхивает его, резко льнёт лбом к его лбу и неотрывно пялится в его широко распахнутые глаза, а всё, что может Вондер — загнанно ёрзать, вцепляться в его костлявые запястья (бесполезно, кстати) и думать только об одном, тупо и по кругу. «Перестань, пусти, мне больно» Безнадёжно застревает в горле. Плечо немеет, так сильно туда впиваются тонкие паучьи пальцы. А за стёклами очков горит тот же огонь, что Вондеру всегда так нравился, но… ему очень сложно объяснить это тревожное чувство даже самому себе, просто будто уютно потрескивающее пламя и ревущий пожар — это немного не одно и то же. Он находит в себе силы отвести взгляд, и тогда же Скрюболл сам, кажется, понимает, что переходит грань. Хватка разжимается, Вондер судорожно вздыхает, хватаясь за неприятно ноющее плечо. Старается на Джонса не смотреть, а тот впервые за всё время их долгой и странной дружбы выглядит… растерянно? — Кажется, — выдыхает он, — я немного переборщил. Но ты же сам понимаешь, что за борщ мы тут варим, правда? — Э-эта была так себе, Скрюболл… Оба слегка вздрагивают, чуткое ласковое сердце Вондера не выдерживает всей этой кислой неловкости и чувства вины. Поэтому он спешит снова усмехнуться. Прикинуться, что всё в порядке. Он слишком сильно не любит, когда его друзья волнуются. — Нет, ладно, я, кажется… понимаю? Наверное. Немного. Попробуем. Да. Он кивает больше сам себе, и убедить пытается скорее сам себя. Они всё же улыбаются друг другу, и улыбаются почти одинаково; они из одного теста, Вондер это очень хорошо чувствует — это бурлящее внутри желание разносить радость и веселье везде, куда можешь дотянуться. Он хватается за эту их схожесть, как за спасительную нить — без неё бы было туго. Ведь плюс на плюс не может давать минус. Верно?..***
«Так нельзя!»
Собственный голос тогда казался чужим, слишком резким, слишком злым; Вондер сидит, беспомощно обняв колени и спрятав глаза под шляпой; он пытается понять, как пропустил этот момент — когда всё пошло вообще не так, и пакостная натура его друга просочилась в его собственную. Причём почувствовала себя как дома, цепляясь за любовь к глупым шуткам и желание нести радость по вселенной; закрепилась плотно у самого сердца, день за днём подтачивала саму его сущность. Они были похожи, и спорить с этим бесполезно, но… Вондер всегда хотел смеяться вместе с другими, не над ними. Но Джонс совсем другой, и чужая боль не значит для него ровным счётом ничего. Простое осознание этого факта обрушилось на него, как ведро ледяной воды. И как часто бывает после слишком холодного душа — ему трудно дышать. Чувство вины туго сжимает сердце, заставляет задаваться тревожными вопросами — это всегда было так? Он не замечал, потому что Скрюболл был слишком коварен, или потому что он сам не хотел? Или замечал, но притворялся, что всё совсем не так? Выдумывал себе оправдания одно за другим: «это просто шутка», «он будет в порядке». Не будет, приятель. Не будет. Джонс ещё после возвращения заперся в лаборатории и всё ещё носа оттуда не показывает, а Вондер внезапно чувствует себя на его корабле каким-то чужим. Он всегда думал, что любую проблему можно решить, просто поговорив и обнявшись, в крайнем случае пошутив какую-нибудь глупую шутку или поиграв задорную мелодию; все годы это работало, но со Скрюболлом не работает буквально ничего. Он использует те же методы, что и Вондер, он мыслит почти так же, как Вондер, он всегда понимал настроение и желания Вондера с полуслова, но… всё всегда как-то не так, как-то неправильно; раньше Вондеру ещё не приходилось так ярко осознавать, что он имеет дело со злодеем. Раньше он вообще не воспринимал всерьёз само понятие «злодей». «Плохие парни» — те же хорошие, только очень одинокие, но Скрюболл… Вондер неловко косится в сторону перевёрнутой (конечно же) двери в его лабораторию. Скрюболл — это что-то очень странное. Это что-то вроде хорошее и весёлое, а вроде и откровенно дикое, пакостное; когда шутишь, то обычно ради того, чтобы засмеялся тот, кто слушает. Чтобы посмеяться вместе с ним. Скрюболл шутит, чтобы посмеяться самому, а слушателя заставить — хочет тот этого или нет. «Хочет или нет». Вондер хмурится, впервые за бесконечно долгое время выглядит действительно серьёзным и по-настоящему обеспокоенным; он чувствует, что что-то не так, но при этом какой-то писклявый голосок в его голове пытается убедить его, что он просто слишком много думает. Смех — это смех, верно? Это всегда хорошо. Ведь если признать прямо сейчас, что нет — мысль покатится дальше, и Вондеру совершенно не нравится «место», где он может оказаться. Ему даже это совсем не нравится; склизкая дрожь чистого дискомфорта пробегает по телу, и он отчаянно сглатывает подступающую тошноту. Потому что его собственная альтруистичная натура резко поворачивается против него, тычет его носом в факт — Скрюболл практически изнасиловал тех несчастных ребят своим «смехоточивым газом», а Вондер был там, помогал ему, и опомнился слишком поздно. Плюс на плюс не может давать минус, а вот минус на плюс — вполне. И Вондеру становится без иронии плохо, потому что мысль всё-таки покатилась дальше, хотел он того или нет. Мысль довольно простая, и этим же — мучительная. Он что, всегда был таким, как Джонс?***
Наверное, ему ещё тогда стоило просто уйти. И сделать это тихо. Нырнуть в орблачный пузырь и не оборачиваться. Вот только друзья так не делают — друзья друг друга слушают и решают проблемы вместе, а не бегут в пустоту. И Вондер надеется — так искренне надеется! — что с Джонсом так тоже получится. Хотя они, конечно, не просто «друзья», друзья обычно друг друга не лапают. Вондер никогда не был против, но сейчас он впервые не отвечает взаимностью. Сидит, кусает губы, чуть вздрагивает от совершенно ледяных пальцев, впивающих в его бока и задирающих его свитер. Он неловко сводит тощие бёдра, а сам — думает. Как сказать. Как подступиться. Как не обидеть. Его друг резкий и довольно уязвимый, когда дело касается искусства комедии — это он знает. Он помнит, как громко тот кричал, когда Вондер избавился от доверенных ему капсул с газом. Как он едва не захлёбывался от негодования, но главное — насколько же сильно он не понимал. Теперь всё становилось немного яснее. Скрюболл не понимал, почему Вондер переживает. Вондер не менее отчаянно не понимал, почему Скрюболлу весело, когда сквозь смех раздаются крики откровенной боли. — Эй, подожди, — выдыхает Вондер непривычно тихо, уворачивается от поцелуя и игнорирует недовольный возглас его сообщника-тире-партнёра. — То, что ты тогда сказал… Ты правда так считаешь? Он хотел спросить это ещё тогда, но не осмелился. Да и не до того было. Но его это действительно волновало, и сердце билось быстрее, и в горле пересохло. Не от прикосновений, он старался на них не отвлекаться — от глухой тревоги. Скрюболл раздосадовано поджимает губы, кривит их: раздражён, это очевидно. Ещё тогда был раздражён, а теперь его терпение и вовсе — тонкая струна. Вот-вот порвётся, и будет очередная ссора. Вондер этого очень-очень не хочет, но и молчать не может. Он смотрит на него прямо и очень серьёзно, и Джонс этот его взгляд отчаянно избегает: он не любит, когда Вондер такой, он предпочитает своего «рыженького» исключительно смешливым и задорным пакостником — таким же, как он сам. — В данный момент, — цедит он на высокой, какой-то дребезжащей ноте, — я ничего не «считаю». Я пытаюсь стянуть твой свитер. И ты мог бы это заметить! Вондер мотает головой, подаётся немного назад, ускользая от жадных пальцев; обычно он не против, правда, обычно он поддаётся сам, отдаваясь и раскрываясь одной из самых чудесных форм близости, придуманных природой. Но сейчас… сейчас это тоже ощущается неправильно. — Я знаю, знаю, — тараторит он неловко; глубоко вдыхает. — Слушай, мне трудно это объяснить. Серьёзно. — «Серьёзно»?! — Это был не хороший смех в плане «хороший», понимаешь?! Он выпаливает это прежде, чем успевает подумать: выпаливает резко и громко, судорожно вздыхает и отстраняется ещё немного, почти вжимаясь в стену. А затем и вовсе отворачивается, потому что недоумевающий взгляд Джонса совершенно невыносим. Впрочем, даже это не спасает — он всё ещё чувствует его лопатками. Режет и буравит насквозь. — Нет! Не понимаю! — раздаётся сзади не менее резкое. — Любой смех — хороший! Всегда! Это закон природы, главный принцип нашего дела, аксиома, факт! — Может быть, но, — голос Вондера слегка вздрагивает; он вдыхает поглубже: — Смех, он… от сердца должен идти, понимаешь? Когда кому-то так хорошо и весело, что он не может и не хочет это сдерживать… Это не должно быть вот так, когда им не оставили выбора… Может, они и будут счастливы, но это же неправильно! «Так нельзя». Хочется сказать и это тоже, но он молчит, лишь тревожно поджимает губы. Он прекрасно помнит реакцию, как коридор гремел от их непривычно острого спора, как едва получившая возможность отдышаться девчонка в строгой офисной юбке смотрела на них обоих с ужасом. Так быть не должно. Поворачиваться спиной было ошибкой: Вондера сцапывают настолько быстро, что он ойкнуть не успевает. Именно сцапывают, иного слова не подобрать: стискивают крепко и в этот раз реально больно; длиннющие пальцы снуют по его щуплому телу, легко находя чувствительные точки. Обычно это было приятно. — Друг мой, — противно звенит над ухом, — ты у нас что — алгебра? — Подожди… — Тогда с какого такого тухлого банана ты всё усложняешь?! — Я не!.. — «Правильно», «неправильно» — только не говори, что тебе есть до этого дело! Когда тебя заботило, что они подумают?! Тебе вообще не идёт весь этот героизм! Ты бы ещё плащ надел и начал хрипеть, как гангстер на пенсии! — Д-да не в этом дело! Вондер вздыхает судорожно, дёргается в цепкой хватке, пытается схватиться за чужие запястья, но Джонс ловкий и в этот раз особенно напористый: его руки повсюду, и его самого слишком много. — Забудь, расслабься! Я больше на тебя не солюсь, но не надо добавлять ещё соли в наш чудесный салат! — Н-нет, стой, я… Я так не могу! У Джонса руки ледяные, но каждое касание обжигает, а от каждого жестокого щипка больно, уже давно не в хорошем или игривом смысле. Мысли носятся, как угорелые, душат друг друга; Вондеру физически дурно, и он просто не выдерживает.— Ты мог её убить!
Надрывный крик — и тишина. Резкая, глухая, мёртвая. Где-то там на столе слабо жужжит безумное оборудование, но Вондер не слышит даже этого — только собственное дыхание и отчаянный стук в висках. Его трясёт. Руки на его теле замирают, потом ослабляют хватку, потом медленно соскальзывают прочь; он наконец-то находит в себе силы обернуться. Лицо Скрюболла перекошено в странной смеси злости, презрения, но больше — совершенно отчаянного непонимания, надрывного такого: как будто ребёнку впервые сказали «нельзя!», он пытается принять само это понятие, но не может. Вондер не сводит с него грустных, но непривычно для себя строгих глаз — а сам столь же отчаянно надеется, что он всё-таки поймёт. Они ведь должны были быть похожи, разве нет? Отрывистый смешок партнёра звучит до невозможности гадко и фальшиво; Скрюболл демонстративно разводит руками, прячет свою едкую злость за весёлым оскалом. — А ты прямо сейчас жестоко убиваешь мой стояк! Видишь — никто не идеален! Вондер моргает — и меняется в лице. Он не говорит больше ни слова, зато понимает кристально чисто — одним и тем же они не будут никогда. А за этим пониманием приходит ещё одно: останется, примет правила игры — и в конце концов превратится во что-то похожее. Во что-то, что не имеет с его «никогда не вредно помочь» абсолютно ничего общего. Джонс в отчаянии тараторит что-то ещё. И про сладость власти над вселенной, и про их чудесное будущее в виде Конни и Блайда от мира комедии, и про вкуснейшие пироги, которые они всё ещё могут попробовать вместе, и про то, что его дорогому рыжему другу давным-давно пора посмотреть на вещи немного другим взглядом, понять наконец — когда замахиваешься так высоко, все средства хороши. Он тянет за последние нити, которые ещё лежат в его руках; он весь подаётся вперёд, пытается снова обнять Вондера. Но Вондер не понимает. Он даже почти не слушает. Ему горько и страшно, причём в этот раз по-настоящему. Поэтому он делает то единственное, что ещё может. Выходит из «игры». Впервые убегает от объятия, виновато отводя взгляд. Разворачивается и слезает с кровати, болезненно уязвимый босиком и без шляпы. Её, впрочем, он торопливо подхватывает с тумбочки. И плотно надвигает на глаза, чтобы не было соблазна обернуться. — Чт… Ты это куда?! — Спокойной ночи. — Эй!!! Вондер поднимает откуда-то с пола свои кеды, быстрым шагом выходит из комнаты, закрывает за собой дверь и льнёт к ней спиной, молясь всем известным ему космическим сущностям, чтобы Скрюболл не попытался выйти следом и снова вцепиться в его разум. Этого, правда, не происходит. Когда же Вондер неловко вылезает через запасной задний люк — «чёрный ход» — и ныряет в пузырь, он всё ещё отчаянно старается не оборачиваться. Космос тёмный, как никогда, и в глубине души Вондер знает — он уже не вернётся, это всё, это «точка». Но он знает ещё кое-что: Скрюболл ни перед чем не остановится, и это его тревожит, по-настоящему пугает — потому что он, как бы ни хотел это отрицать, всё ещё знает и понимает его слишком хорошо. Как и то, что плохие вещи не становятся хорошими только от того, как кто-то думает, что они хорошие — более того, от этого они становятся даже хуже. И если кто-то ещё пострадает, если кто-то ещё подумает, что смеяться — это больно и плохо, если кто-то ещё… …Впервые за бесконечно долгие годы своей жизни Вондер понятия не имеет, как с этим бороться. Впервые за бесконечно долгие годы его привычные методы абсолютно бесполезны, а сам он — по-настоящему беспомощен. Он стоит совершенно один в своём пузыре, вокруг одна мерцающая бездна. Он поднимает взгляд — звёзды всегда вселяли в него надежду. Даже сейчас они такие яркие, руку протяни — дотронешься. …стоп. До него резко доходит, что шляпа всё ещё плотно надвинута по самые глаза, и тем не менее — он прекрасно видит. — Ась?.. — это так неожиданно, что он почти забывает, как здесь оказался. Недоумённо хлопает ресницами, поднимает руку и запускает под поля: пальцы нащупывают плотную ручку и что-то мягкое. Когда он тянет подарок на себя, в его руках — зеркальце и длинное полосатое полотенце. Вондер в отражении сам на себя не похож: поля шляпы как-то сами собой приняли форму своеобразной маски, и его лицо в ней неожиданно серьёзное, суровое — будто не его. Он озадаченно вертит головой то влево, то вправо. Рассматривает. А потом его осеняет. — Ого! Спасибо, — усмехается он, поглаживает свою извечную подругу по мягкой зелёной ткани. Кивает сам себе: всё ещё печально, но в этот раз очень уверенно. Если он не может бороться с ним, будучи собой — он станет кем-то другим. На время. Немного. Как бы понарошку, но как бы всерьёз. Как он сказал, «надеть плащ и начать хрипеть»? Не такая плохая идея. И Вондер наконец-то находит в себе силы снова улыбнуться так, как он привык: последний раз в этом образе, потому что серьёзные герои так беззаботно не улыбаются: у серьёзных героев на плечах очень-очень много, они отдают всех себя ради того, чтобы защищать других от истинного зла, и им не до шуток. Вондер себя героем никогда не считал, не любил, когда его так называли, и вообще был бесконечно далёк от этих условностей, но… Похоже, отчаянные времена требуют отчаянных мер. И пускай Скрюболл потом назовёт его трусом, пускай он будет кривиться от обиды и в отчаянии пытаться заманить его назад, пусть он даже спустя многие годы так и не поймёт, почему Вондер вообще ушёл — Вондер справится, очень постарается. Они не одно и то же. И если для того, чтобы доказать это Скрюболлу и самому себе, понадобится стать героем в их маленькой истории — он им будет. Даже если это окажется самым поехавшим, хаотичным и идиотским «противостоянием» во вселенной.