Остаемся зимовать

— Ах ты мой хороший, а чего пришел-то? — Кащей скалится. В глазах видно это некое торжество. Вова не знает, что говорить. Не сильно и понимает, зачем пришел. Но после одной этой фразы злость загребает, а еще в груди что-то ноет. Кащей ведь знает обо всем, что произошло. Он, пусть и отшитый, но все это время наблюдал. Под ним все равно весь район. На деле отшить его невозможно. Он всегда будет иметь хоть минимальные связи. И Вова каждой клеточкой чувствовал его присутствие. Постоянно. Хотя во время Афгана это чувство было приятным, дорывалось ожидание встречи с тем, кто правда дорог. Был. Ведь сейчас хочется эту паранойю вырвать к чертям. Ощущение тупо искоренить. Выкинуть и затоптать. Но Кащея невозможно вытравить никакими средствами. И что-то внутри снова ломается, когда Вова видит девчонку, что лезет к нему. — Подкачаться решил, да? Или достойно на ринге время провести? — Кащей поднимается, хищно двигаясь к нему. И в его глазах невозможно никаких чувств кроме надменности прочитать. Он все знал. — Нет, — односложно отвечает Суворов, но больше ничего не может выдавить. У него не было причин сюда приходить. — А что тогда? Ой, неужели наш герой решил спрятаться? — Кащей делает наигранно удивленное выражение лица. Паясничает. Ему свойственно, — А как же твоя мнимая справедливость, Адидасик? Как же правосудие, а? С такими понятиями ты к ментам в ручки с повинной шествовать должен. Кащей вьется коршуном вокруг него. И тело Вовы пронзает электрический разряд, когда тот его касается. Когда пальцы сжимает на чужом плече, ногтями впиваясь. Суворову больно. Но виду он не подает. Эта боль напоминает о чем-то далеком. Когда такое касание и действие было в совершенно другом смысле и состоянии. И ноющая тоска снова дает о себе знать. Кащей изменился. И Адидас тоже. — А все почему? А потому что вы бестолковые, Вова, беспредельщики. Вы — говно, а ты — предводитель этого всего. Доигрался в правильного? — Кащей ему в лицо шипит, смеется прямо в рожу, показывает, что, вот, он говорил, а Суворов, дурак такой, не слушал, — Твоих пацанов, Вова, твоих, сейчас упекли в ментуру. Мелких в колонию, и пробудут они там не так долго, но ты забываешь про двух наших преемников. Им то уже достаточно, чтобы дать срок. А Турбо его дадут, причем немаленький. За убийство. Которое он не совершал. Которое ему повесил твой брательник, на секундочку. Это если тебя не найдут. А если тебя найдут, то ни он, ни Зима, все равно не отвертятся. И поедут на нары отдыхать, а виноват во всем будешь ты. А Адидас ломается. Конкретно. Хочется прямо сейчас Кащею в рожу дать, заорать, что это все ложь, что он пиздит, что ничего такого не произойдет и что он, Вова, не виноват. Но знает прекрасно, что еще как виноват. И стыдно. За все абсолютно и перед всеми. Перед Турбо с Зимой, перед скорлупой, перед Маратом, перед Наташей. Перед Айгуль, царствие ей небесное. Даже немного перед Желтым. Но сильнее всего, отчего-то, перед Кащеем. Сознание всполохами воспоминания подкидывает, как он Вову без сознания после драк тащил в подвал, раны залечивал, всегда улыбался уверенно, по плечу хлопая и говоря: «Не дрейфь, Адидас, прорвемся». И прорывались всегда. Всегда вместе. Всегда рядом. Всегда Кащей. И плакал Вова в первый раз именно перед ним. И Кащей тогда пальцами тонкими слезы ему вытирал, тихо что-то говорил, а потом губами губ аккуратно коснулся. Осознанно, нежно, мягко. И слишком было хорошо, пусть и неправильно по тысячам аспектов. Суворову было всё равно. Им было все равно. Но сейчас все не так. И поломалось, после стольких лет разлуки. Они другие. Вову трясет. Сильно. Крупно. Накатывает вновь отчаяние. И ничего не хочется, только под землю провалиться. Лучше бы Кащей своими руками его бы избил. До обморока. А лучше, может, и до смерти. Адидас перед компанией его реветь не собирается. Но так хочется разрыдаться. И чувствует на себе взгляд прожигающий, но в нем читается что-то новое. Другое. Еще до этого незнакомое. — Вышли все, у нас с этим будет разговор тет-а-тет, — вдруг говорит Кащей, недовольно зыркая на потешающихся сзади людей, — Я не ясно выразился?! Люди, Адидасу неизвестные, поспешили ретироваться из подвала. Девушка перед уходом обиженно хмыкнула, пытаясь привлечь внимание. Но Кащей даже не взглянул на неё. Дверь железная громко хлопает и помещение погружается в тишину, нарушаемую лишь редкими звуками капающих труб. Вова смотрит сквозь собеседника. Как будто интерьер комнаты интереснее. Голова кружится и мысли не вяжутся воедино. Во рту просто пересыхает. И сказать ничего невозможно. Он вновь смотрит на Кащея. И что-то внутри сжимается. Он в глазах чужих не видит ненависти более. И трясти снова начинает, и ноги подкашиваются, и снова хочется отчаянно реветь. — Заварил ты кашу, Вова, ту еще. Война — страшное место. Тебе не надо было туда идти. Испортила она тебя, совсем испортила. Другой ты. От того и творишь хуйню. А разгребать это кто будет? Кто? — Кащей раздраженно вскидывает руки в воздух, — Я ради тебя был готов на всё. Ты со мной поступил не по пацански. И ты думаешь, что я стану твои проблемы решать? Стану тебе снова другом? Вовчик, так не работает. У Суворова от этого хриплого «Вовчик» все внутри переворачивается. В голове всплывает очередное воспоминание одной из ночей рядом с ним. И такое задушенное, но пропитанное чувствами: «Вовчик…». Но последнее предложение вынуждает сломаться еще больше. Кащей чувствует, Кащей видит. Всё, что Адидас ощущает и о чем думает. Он видит его всего, читает, как чертову книгу открытую. — Тебе достаточно всего, что ты сделал. Я вижу тебя и твою боль насквозь. И то, что ты сюда пришел, то, что ты меня снова здесь слушаешь… Я понимаю. Пацаны не извиняются, — усмехается как-то горько Кащей, отворачиваясь, — Но я за тебя до конца стоять был готов. И до сих пор готов. Вова видит лишь его спину. Но готов поклясться, что отвернулся он не просто так. А от слов его становится слишком плохо. Что он блять наделал? Адидас на колени опускался добровольно только перед одним человеком. И сейчас он вновь стоит так около него. Но раньше посыл был иной, раньше было по другому. Раньше было искренне и высоко. А сейчас есть грязный подвал, Вова, на грани срыва, и Кащей, у которого шаг от провала в омут. — Я тебя вытащу, Вова. Ты слышишь, вытащу! И пацанов, блять, вытащу! Дураки, Господи, я найду способ исправить всё, — Кащей резко разворачивается, но на уровне глаз никого не обнаруживает, отчего опускает голову, — Вов… — Я не просто дурак. Я мудак. Сил у Адидаса держать себя не остается. Он руками слабыми за чужие ноги цепляется, и слезы потоком вырываются из глаз. Слишком много, слишком плохо. Отчаяние берет верх и разум заглушает, оставляя волю только чувствам. Кащей никогда его не предавал. Кащей никогда не делал ему больно. Кащей всегда был рядом. И как бы он не язвил, не плевался ядом, не бил по лицу — он не давал Вове потонуть. Никогда. А Суворов кинул его. Отшил, выгнал и отпиздил, как сволочь последняя. Сделал больно тому, кто всегда рядом был. Кого так сильно ценил и обожал тогда, еще давно. И только сейчас понимает — Кащей его не разлюбил. И не пропадали у него чувства никогда. Он их алкоголем глушил, другими девушками, всем, чем угодно. Забыть пытался, да не получалось. Понимал, что Вова другой уже. Понимал, что Вова не вернется, что свергнет и прогонит. Но до конца стоял. И удар принял, не пытаясь втащить в ответ. Адидас не замечает, как перед ним уже не чужие ноги, а вполне человеческое тело. И голову поднимает, чувствуя руки Кащеевы на своих плечах. А тот смотрит-смотрит-смотрит, в глазах можно прочитать всю ту боль, которую он в себе носил много лет. Разбит тут не Суворов. Разбит кое-кто другой. Кащей привык прятаться. Он Вову обнимает, крепко к себе прижимая и позволяя уткнуться носом в свой пиджак, намочить его слезами солеными, и всхлипывать отчаянно. И Адидас не знает, отчего его кроет сильнее: от осознания собственной никчемности, от отчаяния или от разделения боли далекого, но одновременно с этим самого близкого человека. Вова отстраняется, заглядывая в чужое лицо. Шрамами покрытый, морщинами, но все такой же родной. Кащей. И знает, что хочется, и знает, что по свински будет выглядеть. Но тянется к нему, руки на щеки кладет и лбом ко лбу прижимается. — Что ты делаешь… — Кащей спрашивает одними губами. Даже не спрашивает, больше обреченно утверждает. И Суворов действует. Губами чужие накрывает, мягко начиная их сминать. Спугнуть боится. Аккуратно, со всей нежностью и лаской. Показать, что не враг. Показать, что тоже помнит. И тоже чувствует. И стыдно. И совестно. И выдыхает невесомое: «Прости меня, Кащей». А Кащей наконец-то тает. Отвечает, также робко, будто в первый раз. Руками обвивает талию и ближе прижимает, насколько позволяет их положение, не желая отрываться. И Вова вдруг чувствует на губах соленый привкус. И углубляет поцелуй, пальцами зарываясь в мягкие кудри, поглаживая. Кащей плачет. И это чертов нонсенс. Потому что он никогда не плакал за всю свою жизнь. Даже при Вове. Его хочется забрать, закрыть от этого мира сейчас, обнять и не отпускать больше никогда. Они оба совершили ошибки, которые пора исправлять. — Вытащим пацанов, — отрываясь, говорит Кащей, — И тебя, Вова, вытащим. А Вова впервые за эти несколько дней улыбается, стирая с щек чужие слезы. Он знает: Если ему, Вове Суворову, Кащей что-то обещает — выполнит. Обязательно выполнит.