Лжец

      — Уэнсдей, зачем ты это сделала?! Зачем?!       Надрывный плач Энид истязает полуденную тишину трудового лагеря. Она склоняется надо мной, не контролируя истерическую дрожь. Её белый поварской колпак разделяет голубое небо на две дорожные полосы. Голубое, серое, синее — оно одинаково грязное и жестокое, как асфальт, под стать местным порядкам.       Я фокусируюсь на заплаканном лице Энид, и тошнота подступает к моему горлу. Прошло полгода с тех пор, как мы здесь, а она совсем не изменилась. Всё так же вздрагивает, заслышав разгневанный крик надсмотрщика, всё так же корёжится, видя, как провинившийся бедолага получает свою порцию смачных пощёчин. Я вляпываюсь в историю не впервые, и она каждый раз реагирует на это бурной истерикой, словно никогда раньше не была свидетелем жестоких сцен.       Я с раздражением отталкиваюсь от сырой земли и выплевываю ей прямо в лицо:       — Ты — слабачка.       Она мгновенно меняется, приобретает зеленоватый оттенок и, обиженно поджав губы, бегом возвращается на кухню.       Сегодня я спасла её от наказания. Минута, две, и её бы загребли в комнату для совещаний за отлынивание от работы. Её бы лишили половины пайка. Или бы привязали к столбу, поставив на колени. Дурёха сполна бы поплатилась за своё сохранное сострадание к людям.       У меня же его давно нет. Ни к другим, ни к себе.