Глубокий вздох

Звук пронесшегося мимо них снаряда смешался с громыханием последующих залпов и ревом ветра, прошёлся по окружающему пространству закладывая уши. — Застрели меня, — сдавленно, скашливая кровь, сказал Дазай, когда раскаты от очередного взрыва поутихли. Федор сидел неподвижно, слегка подрагивая руками, прислоняясь к какой-то куче из наваленных балок и камней, за которыми было невозможно кому-либо увидеть их. Бледное лицо лейтенанта младшего казалось безжизненным, изнеможенным. Тёмные с синеватым отливом пряди волос выбивались из-под бескозырки, влажная военная форма, казалось, съежилась на ветру. — Застрели, — снова повторил Дазай, с явной долей презрения в голосе по отношению к малодушному товарищу. После чего он, не без труда, но все же смог повернуть голову по направлению к черному, бушующему морю, которое так отчаянно, словно крича, билось о берег. Боль в перебитой ноге, раненой руке и голове, заставила его стиснуть зубы, чтобы подавить стон. Он снова бросил взгляд на Федора, но тот все также неподвижно сидел, все ещё не проронив ни слова. Вид у него был такой, будто он уже потерял всякий интерес к чему бы то ни было. Хотя, возможно просто измотан. Осаму казалось, что если товарищ откажется от нелепой идеи тащить его дальше, то все станет намного лучше и проще. Во-первых, прекратится эта адская боль в уже ни на что непригодном теле, а во-вторых, не покидающее ощущение тревожности, от того, что в любой момент их могут заметить, а Достоевский даже руку поднять не сможет, что убить хоть кого-то. Но, видимо, этот упрямый лейтенант не может действовать с нужной в таком деле решительностью. Почему? — Ну и сволочь же ты. — с откровенным уже презрением бросил Дазай, но в тот же момент зажмурился, предвкушая новую вспышку разливающейся по всему телу боли. Фёдор же лишь кинул свой долгий томный взгляд на раненого, но все также ничего не говорил. И тут брюнету вдруг стало стыдно. Он вспоминал как буквально пару часов назад ночью под обстрелом, пользуясь темнотой, этот самый упрямый лейтенант тащил его, чтобы они могли укрыться в этих каменных щелях у берега. Осаму ещё раз взглянул на измотанное, бледное лицо товарища и, как бы поразительно странно это ни было, но он не чувствах никакой благодарности к этому человеку. Зачем он тащил его? Ведь он уже давно решил для себя, что если его когда-либо сильно ранят, то он застрелится или попросит об этом кого-нибудь. — «Значит надо самому как-то». — загорелся парень. Он знал, что пистолет — не вариант, но вдруг вспомнил про несколько гранат, что висят у него на поясе. — «Так и поступлю». Напрягаясь всем телом и чуть ли не вскрикивая от боли, он повернулся спиной к Достоевскому, чтобы тот не мог видеть, как он будет доставать боеприпас. После осмотра и удостоверения в том, что тот цел, осталось только отползти куда-то подальше, чтобы не задело друга. Буквально на секунду в мыслях Осаму всплыла мысль о том, каким же потрясением будет услышанный взрыв для Федора. Как сильно он удивится этому поступку, но потом поймёт, что теперь избавлен от обузы в роли самого Дадзая и сможет спасти самого себя и передать полученные сведения начальству. — Куда ты? — заметив движение, спросил — Я.. ну, по делу… Парень так быстро, как только мог отполз за ближайший камень, положил гранату, обхватив её обеими руками, и приставил лицо, собираясь зубами вырвать чеку. Удар, которым лейтенант выбил боеприпас из-под лица Дазая был настолько сильным, что он принял его за взрыв. Наверное, потому что только его он и ждал. Однако, увидев перед собой искаженное лицо товарища,который крепко держал его за плечи,четко выражающее явное презрение. Брюнет приподнялся и сел. Теперь у него было ощущение, будто его поймали с поличным во время совершения какой нибудь детской шалости, непослушного ребёнка. — Ты что творишь? Захотел чтобы нас услышали и тут же прибежали?-Только о себе и думаешь. После этих слов Федор неожиданно замолчал и не произнёс больше ни слова до самого вечера. Время будто остановилось, и молча сидеть в этой напряжённой обстановке, не решаясь даже взглянуть на товарища, было какой-то пыткой. И будучи не в силах больше терпеть эту давящую тишину, Осаму заговорил. — Прости. — тихо произнёс он, но напарник никак не реагировал. — Прости меня, пожалуйста. — уже довольно громко, но трясущимся голосом повторил Дазай. Казалось, ещё немного и из его глаз польются слезы. То ли от собственной глупости и бесполезности, то ли от отчаяния, то ли от того, что своими действиями он мог окончательно испортить их отношения. Тяжело выдохнув, Федор встал и подошёл к другу, после чего сел рядом с ним. Вид у него был задумчивый, но он все ещё молчал. — Ты чего? — все же решившись сказать хоть что-то, пробубнил Осаму. — Да вот думаю, какой же ты всё-таки глупый. Брюнет уже было хотел выразить своё возмущение по поводу сказанных сержантом слов, но тот не дал ему это сделать. Он аккуратно положил свою руку на раненую ногу друга и, приподняв, придвинул ближе к себе. Таким образом Осаму оказался сверху сидящим на черноволосом. Но и это несколько странное действие не было последним. После того, как Федор понял, что напарнику должно быть удобно так сидеть, он, не позволяя разорвать тишину, приблизился к лицу ныне беспомощного Дазая и несколько неловко, но уверенно коснулся его губ своими губами. Сердце юного лейтенанта забилось чаще отбиваясь об грудную клетку,он начал задыхаться, ему захотел набрать побольше воздуха в лёгкие, а потом шумно выдохнуть, чтобы успокоиться, но он не мог. Федор слегка приоткрыл свой рот, проделав то же самое с устами Дазая, и провёл языком по белоснежным зубам товарища. Тот слегка вздрогнул, но не отстранился, и пытался прижаться к груди черноволосого, в то же время в его груди будто разгорелся пожар. Достоевский прижал юношу к себе, осторожно проникая в его рот. Языки сплетались и расплетались,скользили в разгоряченных ртах, жар всё нарастал, отчего брюнет начал тихо постанывать то ли из-за недостатка кислорода, то ли от возбуждения. Этого черноволосый не знал, но продолжал свои уверенные действия, ожидая от партнёра таких же. Теперь море бушевало не на берегу, а в их оголенных друг перед другом душах. Сейчас Осаму испытывал ранее неизвестные ему чувства и желания. И в их список точно не входили мысли о смерти.