Брюс Ли может

Понял, что все наладится, когда увидел, как Сашка ест курицу – жареную, на лепешке, из Акчарлака. Он полусидел в постели, тарелка встала на укрытые полотенцем поверх одеяла колени, ел он жадно, руками, мешался обрубок на правой, но он упорно ломал рыжую корочку и проворно орудовал тремя пальцами, а потом жадно слизывал с них соленое масло. Летний вечер, золотой, сверкающий, тек из окна, и стены палаты как будто расступились, а воздух стал прозрачным и просторным. Кружились пылинки на свету. Сашка поймал его взгляд и улыбнулся с набитым ртом, показывая редкие попорченные зубы, и в тот момент Вова поверил снова: они никогда не умрут. Его, правда, потом этой курицей вырвало, тяжело возвращался к твердой пище, вообще адаптация проходила непросто и не без приключений, но это все были мелочи. Вова напряженно готовился к разговору о морфине, даже сочинил целую речь, как на общий – перед толпой, Сашке тогда разрешили в постели поворачиваться на бок: пусть и только на левый, и Вову подробно проинструктировали, как перекатывать. Во время этой процедуры казалось, что Сашка спит, но потом, отойдя проветрить, Вова повернулся от окна и заметил, что у него открыты глаза. Сел рядом, убрал прядь волос с его лба. Сашка едва моргнул, показывая, что он с ним. - Я тебе запрещать ничего не могу, тут спора нет, мне слова в этом деле не давал никто. Я знаю, что тебе из-за меня – больно. Я тебя даже просить не могу – мол, я тебе кости сломал, а ты потерпи, чо. Тут как бы – я кругом виноват. Но ты ж не хочешь умирать у меня. Я тебя знаю. На три метра под тобой – так батя твой говорил? Ты хочешь водку пить, рыбку жрать, баб ебать и девок мять, и оно ж все – побольше как-то весит, чем то, что я виноват? Ты ж уже меня – пережил. Ты не можешь теперь рисковать заново – потому, что я мудак, который дел наделал? Ждал, что будет ожесточенный бой, но Сашка только слабо кивнул. Ни слова, ни возражения. Он лежал, бережно, как будто просительно выставив правую руку, с которой еще не сняли перевязку, подтянуть колени к груди он не мог, ноги мертвым грузом вытянулись на матрасе, но здоровыми пальцами левой он крепко сжимал ворот пижамной куртки. Вове показалось, ему холодно, принес второе одеяло. Старался лишний раз к нему не прикасаться, теперь, когда он был здесь, но Саша попросил: - Не уходи пока. То, что фраза была сложносоставная, из трех слов, Вову обрадовало почти до слез. Речь возвращалась трудно, и врачу ничего похожего от него добиться не удавалось. Скоро стало ясно, что перевернутый календарь и вырезанное, исчезнувшее время напугали Сашку донельзя. Хорошо было то, что за это исчезнувшее время боль ослабла, он шел на поправку, и возвращение было неприятным, но выносимым. Вова даже вспомнил Остров Сокровищ: одновременно с ним. «Раны их были мучительны, но не опасны». Первые несколько дней были самые тяжкие. Вова старался оставаться рядом как можно дольше. Спать мог на новой койке телом к телу, только если Сашка лежал на боку, когда он уставал, приходилось слезать. Он почти все время спал – но, пунктиром, каждый три-четыре часа просыпался, вздрагивал у Вовы в руках, и только по его сбившемуся, неверному дыханию Вова понимал, как смертельно он напуган. Сперва с трудом приходил в себя со сна, не помнил, где он – и, главное, когда. Вова гладил его по лопаткам, мягко сжимал его плечи и раз за разом повторял, что они на воле, на больничке, что он рядом, что год – девяноста шестой (сам однажды запутался, назвав девяноста пятый, по привычке, и ненароком жутко запутал его). Мысли скользили в его голове неповоротливо и смутно, движения были неверными, как у глубокого старика, он забывал слова, часто просто не мог начать говорить, хотя губы двигались и приоткрывался запекшийся рот. Вове страшно было безумно, тогда не знали, сколько это продлится – и казалось, что он вовсе может не прийти в себя, старался не выдавать, не показывать ему, но быстро понял, что Сашка толком не заметил бы, не замечал почти ничего, при всей своей обычной наблюдательности, целиком был сосредоточен на себе – и на том, как выловить из быстрой реки свое тело, так далеко отнесенное от него течением, почти потерянное. Пока паника мешала ему дышать, уговаривал его в темноте, стараясь, чтоб как можно надежнее и уверенней звучал голос: - Саш. Тебе нужно поспать. Повторял, когда он тихо стонал и отворачивался от солнца, никак не желая открывать глаза: - Саш. Тебе нужно проснуться. Когда стало полегче и ушла постоянная ломота, он вдруг окрепшим, совсем прежним голосом сказал Вове – было часа четыре утра, и только-только просыпались птицы за окном: - Я больше не злюсь. Можешь завтра не приходить. Поцеловал его в затылок и, конечно, отмахнулся. Оставаться в сознании ему было нелегко, голова туманилась, глаза слипались, он жутко ослаб, но врач настаивала, что это важно, что нужно хотя бы по паре часов держаться на плаву, нужно разговаривать, возвращать реакцию, выполнять – для начала – простейшие задачи. Делала Вове строгое внушение: - Пусть сам пьет. И сигареты сам пусть прикуривает, а достает – особенно. Кружку подносил к его губам, для ложки было рановато, тошнило его постоянно. Сигареты Вовы вынимал из пачки, потому что сам Саша пока вынуть не мог, и раскладывал в ряд на тумбочке, но они все равно укатывались у Сашки из-под пальцев, и когда Вова был на месте – он старался помочь. Сашкину лень, во всем ее размахе и беспардонности, Вова знал, как никто, но тут даже огрызнулся: - Вам жалко, что ли? - Мне надо, чтоб он своей рукой брать учился снова. Если не может, я хотя бы увижу вовремя. Было ясно: она сама не понимала границ того, что называла деградацией. В первый раз он не прошел тестирование, потому что не удержал в левой руке карандаш. Во второй – потому что карандаш у него не писал: не хватало нажима на лист. Вова решил эту проблему на третий, принеся из офиса УНИКСа толстый маркер – прикольный, если б такой попал к Маратику в детстве, не было бы у них больше ни обоев, ни картин, ни фотографий, - но задания он выполнил кое-как, наугад и меньше половины. Выяснили, что он не читает, нужно просить вслух, и на всякий случай подробно объяснять, по нескольку раз. Когда Вова читал ему книжки – принес Вечера на хуторе близ Диканьки, свою, много лет назад Сашкой заигранную Попытку к бегству и сборник рассказов Шаламова из его квартиры, - Сашка засыпал почти мгновенно. Вернул ему кассетник, купил Машину Времени, Аквариум и сборник Вилли Токарева, оставлял включенным, надев на него наушники. Он тоже, казалось, спал, но когда Вова в итоге хотел наушники снять, Сашка попросил: - Оставь. Губы едва-едва тронула улыбка, и они шевельнулись. Не подпел, конечно, но повторил конец строчки «мы охотники за удачей, птицей» – «…цвета ультрамарин». Только будить его становилось сложнее, Вова не знал, как торговаться. В конце концов, увидел, как рубятся в больничном парке в козла, купил колоду, предложил ему раскатать – хотя бы партейку, там посмотрим. Давным-давно зарекался с ним играть, дело было унизительное в основе и предсказуемое в исходе, но тут готов был гопака сплясать, когда он заинтересовался. Сашка путал масть, в самом начале – и под конец, когда устал. Дважды девятку посчитал младше семерки, причем второй раз себе в ущерб, и Вова прочно убедился, что он не виляет. Но уже через три дня, зайдя навестить и готовясь к побудке, Вова обнаружил, что он раздевает в дурака двух медсестер и травматолога. Вова точно подсек момент, когда Сашка спер вышедшую козырную десятку из отбоя перевязанной правой, и на этом убедился, что все разговоры о непоправимом ударе по когнитивным функциям – шляпа чистой воды. Купил здоровый японский телек. Приволокли стеллаж из регистратуры, чтоб поставить его повыше: Сашке лучше было пока лишний раз не садиться и даже не брать нагрузку на поясницу с поднятой спинкой. В воскресенье после «кислотной» дискотеки в Акчарлаке привез Турбо, поговорить о делах. На лестнице столкнулись с пацаном. Лицо было смутно знакомое – и Вова на всякий случай протянул руку. Тот застыл, как будто увидел привидение. Валерка вмешался: - Пацаны. Ну щас-то все в одной обойме ходим, чо нам обострять? И тот, поколебавшись, с огромным усилием Вовину руку пожал. Поднялись наверх. Вова не знал, стоит ли спрашивать, наконец, любопытство победило. - Это чо за пассажир? - Лешка Цыган. Сказано было так, как будто Вова точно должен был вспомнить, но в голове было глухо. Валерка пояснил: - Дом Быта. Щас под Хайдером бегает. Сырое февральское кладбище. Буханка с гробом. Крепкий кулак, пропахший таким же крепким папиросным табаком. Цыгана выволокли на улицу, они остались вдвоем, нос трещал, текла кровь, и Наташа умоляла сказать, что все это не правда, что он не причем, а Вова не мог ей признаться, что ждал, всю ночь и все утро, ждал, когда вскроется, боялся, надеялся, что протащит, молился бы, если бы верил, что услышат, - и все равно так ждал, томительно, отчаянно, что кто-то скажет первым, что не придется самому. Сам не решился бы никогда, волок бы на хребте свое приятное и безопасное вранье день за днем, год за годом, как приговоренный, и каждый день, и каждый год не прекращал бы ждать: что завтра она все узнает и поймет. Телевизор был включен. Девчонка в корсете лихо раскидывала врагов. Удивило ее некрасивое, неожиданно для такого барахла взрослое лицо. Сашка любил девчонок в костюмах, корсеты – особенно, смотреть мог, что угодно, от Клариссы Ричардсона до Екатерины и Ее Жеребцов, но лица у женщин там были нарочито юные, кукольные, и они казались ненастоящими, а эта – из-за недобрых, жестких складок у крыльев носа, узких глаз и дурацкой, совершенно современной челки, - вдруг показалась живой, и странно смутил вид ее голых ног. Турбо немедленно подсел. - Никогда понять не мог, как у ней из этой штуки сиськи не выпрыгивают? У Валерки заметно потяжелели веки, а Вова вспомнил, как он с такой же скучной, мрачной ряхой смотрел – может быть, первую в своей жизни порнуху в переполненной комнатке домашнего видеосалона. Стало ясно, что за нарочито похабным, совершенно чуждым ему прогоном пряталось волнение крови. - Да, непорядок. Я б на это посмотрел. Сашка хрипло, с одышкой заржал. Вова невольно раскололся. На экране девчонка мощно врезала противнику с ноги в грудак. - И трусов в древней Греции явно не был. Ну и как тогда вот это вот? Или были, погоди? - А это думай, как тебе приятней. Валерка прикурил Саше сигарету. Тот с удовольствием затянулся. - Чот ты разошелся, братец. Тебе женщина нужна, по-моему. - Да чо я. Прост баба горячая. - Мне блондиночка больше нравится, шпагат – такой только у гимнасток видел и у Славы Третьяка. - Мелкая которая? - Не, эта так, третий сорт, вторая очередь, она не детдомовскую похожа, ты чо. Нормальная блондиночка – забыл, как зовут… Калипсо? Вова нахмурился: - Это которая Одиссея заманила на заколдованный остров? Турбо немедленно замотал головой: - Каллисто. И тут никакого Одиссея не было, это ты какой-то другой фильм смотрел. Вова подсел к ним, не став спорить: - А это кто? Ответили одновременно, не отрываясь от экрана: - Зена. Сашка добавил: - Правда, Ирка говорит, «Икс» в английском как «кс» читается. Ксена то есть. Ксюшка, в общем. - Реально? - В натуре. Вова заметил: - Ноги красивые. - И машет мощно. - У нас на малолетке каратист был дохуя. Пиздили того каратиста, я помню, всем отрядом… Кащей, мы щас Цыгана видели. Он, по ходу, Вову не забыл. Если сам на днях не встретит, так нам крупно подосрет. Вова неожиданно напрягся. Привозить багаж не хотелось. Везти Цыгана на лагерную смену – тем более. На его месте, самому себе башку бы прострелил еще до срока. - Он потерпевший что ли? - Навещающий, я так понял. - Узнай, при ком, и нарисуй его сюда. - Не похоже, чтоб он к разговору расположен был. - А это в его интересах. И Сашка протянул руку за телефонной трубкой. - Вов – не в службу, в дружбу. Прогуляешься за коньячком? Только бери VSOP, VS мне тяжело, чо-то старый стал. В Вовины времена коньяк маркировался звездочками, эту тарабарщину он не понял ни разу, но хорошо запомнил круглую приземистую бутылку Хеннеси у Кащея в баре – и пошел на цель. Зная его «старый стал», взял две: одну Сашке, вторую – всей честной компании. Только по пути назад вспомнил, что он болеет. Решил – это хороший знак. - Короче, такая кора. Русская делегация приезжает в Штаты, учится снимать рекламу. Им говорят: пацаны. Проще не бывает. Во-первых, товар. Во-вторых, должна быть эротика. Пока под грошовые мелкие яблочки распивали дорогущий коньяк, Цыгана с Вовой разделяла Сашина койка. Друг на друга не смотрели. Валерка остался вместо громоотвода. - Женщина – это обязательно, женщина наш зритель. Мужик какой-нибудь интересный. Природа приятная, виды. Ну и родной колорит – чо вас учить. Ну и суть да дело. Пока Сашка заряжал анекдот, Вова смотрел в тяжелое, напряженное лицо, и старательно пытался вспомнить – пытался и раньше, на холодном февральском кладбище, пока глотал кровь, - он вообще был в Снежинке? Ранить Вова его не успел. Положил всех, кто был на ногах, но еще человек остался в машине, на входе. Должен был слышать выстрелы, не мог не слышать. Вова готовился, что будет второй этап разборки, но никого не встретил, когда выводил Айгуль, значит, пацан ломанулся и дал деру. Вдруг отчаянно важно стало понять: человек перед ним ненавидит его – потому, что вовремя не был рядом, чтоб защитить своих, или потому, что не мог простить ему собственной слабости? - Течет река. Колосится поле. Над рекой, на мосточке, стоит красавица. Русская коса, все дела, вымя пятого размера, сарафан. Набирает в ведро воду. Нагибается – Сашка сделал театральный жест левой рукой, как фокусник. Коньяк едва не выплеснулся. Сашка втопил. - Тут подбегает мужик и начинает ее иметь! Она орет: «Имеют! Имеют!» - и на весь экран слоган: «И БУДУТ ИМЕТЬ! Пока не купите стиральную машину Вятка!». Надо было отдать ему должное, Вова грязных шуток не любил, но тут чуть не поперхнулся. Даже Цыгана проняло. Пока ржали, Сашка неторопливо, по-хозяйски закурил сигарету. И тон у него поменялся до неузнаваемости. - Ну чо тут сказать. Леш. Не первый день знакомы, ты все знаешь – да? Чо там тебя учить? - Это ты меня, что ли, иметь нацелился? - Да никакого аппетиту. Но правила ты знаешь. И я знаю. Кащей небрежно махнул в Вовину сторону рюмкой. - Он не знал – он шесть лет за это дело отсидел. - На год дольше, чем ты за шапку? - Тут уж сколько дали. Они с Турбо обменялись коротким взглядом, и Валерка вышел. Со всей вероятностью, предупредил охрану на входе, что может пойти жара. Кащей протянул руку, чтоб Цыган дал наполнить пустой стакан. Тот помедлил, но все-таки уступил. - Нам всем по тридцатке скоро. Помнишь, как у Цоя? Война – дело молодых. У тебя, я слышал, девчонки отличные, жена. Вова, как мог, не вторгаясь в разговор, постарался изобразить на лице, что угроза – не за ним. Цыган смотрел на него все с той же глухой, чистой ненавистью. Кащей продолжал: - Вы на войне. Мы свою только что откатали. Зачем воевать, когда можно быть друзьями? И когда тебя свои не поймут раньше меня – ты не сомневайся, у нас свой разговор был. Наконец, Цыган снова от Вовы повернулся к нему. От разборок Вова не бегал никогда, но злость в них была минутной, безличной, толком не запоминал лиц, в которые бил, знал, что ровно так же было с ними, пробивали друг другу копилки и пускали кровь, но когда сводила судьба – на сборах, в армии, в соседнем городе, - запросто травили байки и бахали по рюмке, играли в футбол, пели под гитару, почти с нежностью вспоминали оставшиеся в прошлом «с добрым утром», был бесконечный, неудержимый пожар, юности, нетерпения, духа, боевого азарта, но не было врагов. С удивлением понимал, что враг – настоящий, не по дележке, не по замесу, - ждал его шесть лет. Наконец, Цыган проговорил, медленно и как будто недоверчиво: - Ты Вадю знал. Кащей с готовностью нажал: - Я Вадю очень хорошо знал. Скорей всего, дольше, чем ты. Вадя был безнен алтын, не человек, кремень. Только Вади больше нет. И он демонстративно, не чокаясь и даже плеснув слегка на пол, по цыганскому обычаю, выпил за упокой. Цыган не стал. Кащей за время этого номера явно успел прикинуть новую линию атаки и свернул: - При мне б такого не случилось никогда. Хочешь меня грохнуть – и посмотреть, что за пакость мелкая на мое место приедет? - К тебе у меня вопросов нет, Искандер абый. Сашка кивнул на Вову и сказал совсем просто, как будто тут даже нечего было обсуждать: - Ну считай, он – это я. Цыган усмехнулся и покачал головой. - Чо-то я не видел ни разу, чтобы левая рука правой пальцы отрубала. Кащей отрезал, жестко, властно, Вова успел забыть, когда в последний раз видел его в деле: - И сейчас не видишь. По губам скользнула светлая, как будто извиняющаяся улыбка. Голос тут же смягчился. - Давай сделаем вид, что мы взрослые, а ты мне скажешь, во сколько мне это обойдется. Ну или ты газанешь, а мы посмотрим, куда приедешь – и во что это встанет тебе и твоей семье. Цыган назвал резонную, честную цену, и от этого расклад стал вдвое неприятнее. Десять штук матери, три – Боре Хомяку, Вова прострелил ему бедренную кость и оставил хромым. Себе Цыган не хотел ничего. Этот достойный, даже благородный жест Вову крепко резанул. С Желтым они в чем-то были похожи. Были друзьями, должно быть. Вова хотел бы – видеть другом любого из них, с радостью пожал бы такому человеку руку. Только никто из них ему руку не протянул бы, и – совсем, как шесть лет назад, - чужое презрение кипятило кровь. Став на шесть лет взрослее, отчетливо видел, что за этим была смешная, мальчишеская досада, ребята, которым хотел понравиться, которых ставил высоко, не взяли в игру и плюнули в раскрытую ладонь. Надо было сдержаться. Старался изо всех сил. Сашка кокетливо, как девчонка, пожал плечами и бросил: - Ну а Марат заплатит. И тут же прыснул со смеху. Цыган шутку не понял, но на всякий случай, кое-как, ответил улыбкой. Вова выговорил, чувствуя, что терпение кончается: - Почему же. Мне прекрасно хватит своих. Сашка поднял брови: - А к каким я новостям интересным-то проснулся. Вова не ответил, показалось, что это совсем несуразная и незаслуженная попытка его унизить. Сказал Цыгану: - Поехали, чо. И так припозднились. До конца не понял, чего ради светанул ему свой адрес. То ли хотел показать, что не боится удара и весь этот разговор был не из трусости, а на чистом намеренье, то ли всерьез подталкивал на шаг и искал столкновения. Руку на прощание протягивать уже не стал. Не хотел проверять, как он будет пожимать – и будет ли, наедине. Тем не менее, отдав деньги, почувствовал внезапное, громадное облегчение – и вспышку яркой, почти эйфорической благодарности: как же все-таки Сашка все грамотно устроил, презирал бы деньги, до последнего, но деньги были спасительны, когда больше ничего не оставалось, нечем было залатать. Вспомнил рано состарившуюся, сгорбленную женщину в сырой поплывшей избе, у гроба сына. Конечно, деньги нужны были. Зря сам не подумал. И если деньги что-то могли поправить – если, по крайней мере, заставили их договориться по-людски, - значит, поправимо было все. Эта мысль несла оглушающее, невыразимое счастье. Почувствовал, что пьян страшно, гораздо пьянее, чем думал, когда садился за руль. Распахнул к нему дверь. Сашка лежал довольный, тоже пьяный и весь размякший, как будто угрелся на солнце, голова склонилась к плечу, уютно тонула в подушке, он улыбался, жмурясь на ласковые теплые лучи - которых не было, день был пасмурный, но которые чувствовали они оба. Вова смотрел на него и смертельно хотелось поцеловать уголки его губ, пропитанных коньяком. А потом запер дверь и нырнул к нему. Немецкая подъемная кровать была с высокими бортами-ручками, чтоб Саша сам мог менять положение тела, из-за них было неудобно, Вова перекинул через борт одну ногу, уперся коленом – и почувствовал Сашкино, через одеяло. Целовал его жадно, как будто пил на жаре, залпом, до дна – Сашка даже ответил, уверен потом был, что он ответил, - но вдруг в грудь уперлась здоровая рука. Вова нажал сильнее, отмечал губами, впопыхах, его щеки, мягкие, усталые веки, его волосы, снова – его рот… Сашка толкнул в грудь: - Вов – Невозможно было остановиться. У него просел удар, он только-только начал уверенно поднимать стакан и зажигалку, тычок под ребра был почти не ощутимый, и тогда Сашка укусил его, почти до крови. Вова дернулся назад, но так и остался стоять, на одной ноге, коленом в матрас. - Охолони давай. Сашка смотрел на него сосредоточенно – и как будто недоверчиво, потом Вова понял, что он ждет: Вова не послушает и навалится снова. Тут же слез с койки и шагнул назад, но чувство было, как будто крепко прилетело по лицу. Казалось: нечестно, необъяснимо. Столько времени провел с ним рядом, связаны были – снова – почти неразрывно, вместе спали, вместе ели, дышал им, кровь единым потоком текла сквозь них, двоих, даже ночуя на хате, чувствовал его тело, вместе с ним мерз, потел, просыпался и засыпал, безошибочно научился угадывать, когда у него кошмар, когда нужен обезбол, когда он хочет пить или нужно повернуться. Теперь эту живую связь, нежную, как кожа на только-только затянувшейся ране, рубанули без жалости и сомнения. Боль была яростная, но отрезвляющая. Еще бормотал зачем-то, беспомощно: - Все ж нормально было… - Я кульком лежал. Ты б меня выебать мог, я бы не заметил. Это было чистое лукавство. - Все не так. Саша сделал ленивое, безалаберное движение, мол, может, да, может, нет, собачиться лень, оставайся при своем. - Тебе за поводок меня дергать нравится? В глазах у Сашки мелькнул злой, азартный интерес. - О, братец. Ограбили нас. Обидели. Была, конечно, слабость, но не выдержал. - А сказал, что простил. - Я сказал, что не злюсь. Тут, видимо, Сашке показалось, что перегнул, и он показал рукой, чтобы Вова не уходил. - Мы с тобой говорим вон. Дела ведем. Словно угадав его недавние мысли, добавил: - Руку я тебе пожму. А это… больше не могу. Потом жутко себя ругал за то, что сбежал, сам себе готов был морду набить. Знал, что не имел права – на разочарование, на злость, но тянуло к нему безмерно, неостановимо, и не мог себе представить, что снова придется выпустить его из рук, казалось преступным, несправедливым, что важнее – противоестественным. Знал, что когда-то – до потопа, бесконечно, неосмыслимо далеко от нынешней жизни, от всего, что теперь было настоящим и простым, - считал иначе. И было ровно наоборот: противоестественным казалось это не уходящее, томительное чувство под кожей, его повсеместное присутствие, его надежный отпечаток, а рвался всем собой – к свободе, к очищению. Помнил это, умом. Но поверить не мог. Не представлял себя другим. То, что когда-то было мечтой о свободе, теперь превратилось в страх уродливой и невозможной ампутации. Мечта жила в нем совсем недавно – но и в это сердцем было не поверить. Казалось, не может быть, чтоб Сашка не понимал. Не чувствовал. Конечно, чувствовал, и вот поэтому нельзя было допустить, чтоб из упрямства, чтобы наказать его – все оборвал, обрушил. Тогда было чувство нелепой, даже как будто подлой мести, и впервые – почувствовал, что с ним не правы, не честны. Старался держать себя в руках, но это чувство зрело, и вовремя его задавить не смог. Собрались у Сашки в палате смотреть Формулу-1. Вова ничего не знал о ней – и сам спорт казался жутко странным. Расплющенные, низенькие, как будто игрушечные машинки гоняли по кругу. Плохо их различал. Марат, тем не менее, был в диком восторге, и Вова пытался понять. Пришли медсестрички, товарные, свеженькие, эти не приходили, пока Саша лежал в отрубе, но сейчас безошибочно чувствовали хлебное место. Для них водителя послали за вином, за шоколадом и фруктами, появился даже ловко разрезанный карманным ножом Цыгана ананас. Пока им объясняли правила, Вова грел уши. Пацаны шумели, делали ставки. Сашка с Маратом оба яростно топили за Шумахера. Валерка настаивал, что три раза подряд ни одна лошадь не привозит забег, и убедительно доказывал, что сезон возьмет Хаккинен, но Сашка на кураже, со смехом отвечал ему: - Пошел вон отсюда, пошел щас же! Вова решил для интереса болеть против чемпиона, спросил, с кем Шумахер бодается, и приготовился ловить взглядом ливрею Деймона Хилла на Уильямсе. Цыган и Тоша Ржавый с простреленным боком, которого Цаган навещал, болели за Вильнева. Вова краем уха слышал, что у Жилки идет настоящая мясорубка с Севастопольскими, и в бригаде Ржавого погибли четыре бойца, а его чудом откачали, но сейчас он улыбался, жадно ел персик – и извинялся перед Сашкой, что накапал соком «в хате». - Да у Хилла самовозка просто – - Ага, а у Шумахера не Феррари, так, чисто ведро с гайками. Проигрывай уметь надо – - Двадцать первый круг, кто проигрывает – - Весь сезон вас выносят, ну понятно ж, что Шумахер спекся, все, он больше не взлетит – - Так! Иди к вокзалу погадай? На тридцатом круге была борьба. Шумахер рвался в обгон. Хилл оборонялся. Вова поймал нешуточный, необъяснимый азарт. Глотки рвали на весь этаж. Наконец, Шумахер прошел. Маратик взлетел, Вова чуть не запустил в стену пивной бутылкой. - Да сука! - Шуми ебет, краев не видит! Левая рука у Сашки была занята бутылкой, и под пятюню он подставил Марату правую. Тот звонко хлопнул по ладони, и Вова сначала вздрогнул от боли – а потом как будто выпал из времени. Сашкина беспалая кисть вдруг показалась чудовищно омерзительной: дело было не в обрубке, не в рубце на месте мизинца, вообще не в том, как она выглядела, а в том, что она несла на себе нестираемую печать – того, что с ним произошло. Вдруг подумал: абсурд. В комнате почти нет людей, которые не пытались или не хотели друг друга убить, всерьез, без гонора и преувеличения. Турбо по Марату отмотал два срока. Марат до сих пор старался на него не смотреть и не заговаривал с ним напрямую. Цыган пырнул бы Вову в темной подворотне, не думая дважды, если б не бегал с Жилкой. А Сашка не мог покинуть больничную постель и который месяц жил в палате. Но смеялись, пили. Бросали на одеяло бабки. Орали, Марат с Ржавым чуть не передрались – а через десять минут пили мировую. Казалось, что рано или поздно любой шторм пройдет, схватка – забудется. Но ничего не забывалось, только временно ускользало на глубину, и Саша больше не хотел его: ни в постели, ни, что гораздо хуже, в своем сердце, хотя сидели в полуметре друг от друга. Цыган крепко набрался, Сашка пытал его, сможет ли он сам доехать до дома – или надо к кому-то упасть на хвост. Цыган вдруг понес какую-то тарабарщину, потом Вова понял, что это были имена чемпионов. Страннее было то, что Сашка подхватил, как старую, любимую шутку: - Джонс, Пике, Росберг, Пике… - Лауда-Прост-Прост-Пике - - Сенна, Прост. Цыган вдруг замолчал, взгляд сфокусировался. Последний чемпион был 89ого года. Оказалось, что Желтый этой скороговоркой доказывал, что трезвый: - И вот тут, я тебе так скажу, сразу всем живым понятно становилось, что Вадюша в жопу. Они его звали исключительно Вадей, и Марат, сконфуженно объяснявший медсестричке, что он женатый человек, не слышал погоняла. Желтый гонял на мотоцикле, даже выигрывал, был безумным фанатом западных гонщиков, бережно хранил журналы из Польши и Венгрии, терся с Ильдусом Хатыпычем, с Суваром, но еще до восемнадцати стало ясно, что с его габаритами карьеры не выйдет, был слишком тяжелым, хотел в тренера - не вышло без зримых достижений, как-то раз показал Сашке фотографию, где русские гонщики вместо венков получили по покрышке на шею: нужные покрышки были в диком дефиците. Сашка спер ему с гаража разъезда шину и гордо водрузил на плечи. Вспоминали, как он отбил девчонку, которую затаскивали в машину, и крепко приложил пацана с Хадишки. Тот стал возмущаться, что из-за девки такие номера устраивать не по понятиям, она неизвестно, кто, а он уважаемый человек – и ему лицо разбили в кашу. - Вадя смотрит на него стеклянными глазами, серьезный, как министр, а потом отвечает. Такая ситуация. А я вот руку о твое ебло разбил. Тут еще надо посмотреть, кто пострадавший. Сашка кашлял от смеха, пока курил, вспоминал далекое лето восемьдесят первого, оказалось, оба были в комсомоле. - Пьянка на даче, у девчонки. Меня такая грусть-тоска накрыла – хер вспомню, почему, но весь мир был со мной не прав. Выхожу, значит, один я на дорогу. А там местные чушпаны деревенские. Один на мотике, телка – в коляске, и он давай перед ней перья распускать. Ну я решил, что он сегодня мне ответит за всю мою печаль. И вот мы пиздимся с ним – а я нулевый, я не знаю, как меня из дома ноги унесли. И тут они мне говорят: Сань, все, ты дальше сам. Падаю. И хватаюсь за него. И вот я понимаю, что тяну его на себя, он щас будет наверху, и что ж это такое – я же побеждал! Я думал, он моей башкой там дыру до Китая пробьет – и тут летит, Вадюша, с бутылкой из-под болгарского, КАК товарнет его по балде! По всему выходило, что Желтый был мировой пацан. Вова смотрел на шрам у Марата на ухе и изо всех сил старался прикусить язык. Вова тоже в свое время думал, что Желтый - пацан отличный. Что два отличных пацана всегда договорятся. Много хорошего слышал. Как-то хорошего не вышло, у них обоих, при встрече. - …но это присказка, сказка впереди. Повыбегали наши, Вадька там целый товарищеский суд устроил, и вот этого мудака ко мне подводят – чтоб я его, значит, справедливо покарал. Я беру замах. Не вижу – ни хрена, чисто свет выключили. И бью Вадьке ровно в клюв – я никогда раньше не видел, чтоб нос так на щеку ложился… На следующей неделе смотрел с Сашкой кино, остался на ночь. Поставили Цельнометаллическую оболочку. Когда солдат-америкос сказал Шутнику под запись, гуки, мол, не хотят быть свободными, они хотят быть живыми, Вова поймал на себе как будто ждущий, проверяющий Сашин взгляд – и вот тут взорвался. - Если так было, то у них, не сравнивай. - Я молчал. - Думал очень громко. Вова закурил, подкинуло с места, он пошел открывать окно, почему-то не справился с ручкой, не поворачивалась, обернулся к Сашке со злой дрожью в голосе: - Ты там не был. - И славу богу. - Мы им помогали – отважные, честные люди им помогали, себя не жалели, погибали, совсем ребята молодые, - теперь плевать в них будут? Щас конечно не представить – щас никто, если не за бабки и не за свой кусок, жопу не поднимет, ну так чо, давайте, вымажем дерьмом, сразу станет легче жить, собственная рожа в зеркале краше покажется. - Чо-то тебя понесло, братец. - А Желтый нам зато вот такой пацан! Защитник, нахер, женщин и детей. - Ты с трупом помериться решил, я не пойму? - Такая же – падаль и ворье… - Как мы все, да? Вова осекся. Саша махнул ему, чтобы он наклонился, прикурил от его сигареты. - Я знал, что быстро плохим быть устанешь. Хорошо, что пока в Вадьку злишься, не в меня. Вова присел в ногах его кровати. Облизнул пересохшие губы. Невозможно было объяснить, себе – первому, от чего так жгло изнутри. От того, что верил: Желтый – человек ровный, а тот привел толпу и Марата порезали, как в Афганском плену? От того, что ему это было простительно, и никто ему этого не вспоминал, потому что смерть списала все грехи, а Вова ни жизнью, ни смертью не мог искупить вину, и бился которую неделю башкой в тупике? От того, как Сашка с пьяным в хлам Цыганом пели на два голоса пели, и Сашка наизусть знал слова чужого языка, и готов был стараться, от и до, чтоб подпереть и укрепить мир с кем угодно, от Цыгана до Хадишки, но не хотел сделать к нему ни шага? Сказал, наконец, про Желтого: - Он бы то же самое сделал. С тобой, если б нарисовался расклад. Саша тихо ответил: - Наверняка. Вова заставил себя повернуться. Спросил почти с надеждой: - И ты бы сделал? Саша качнул головой. Одновременно – хотелось поверить ему и не хотелось, отчаянно, как будто там был конец. - С тобой – нет. - Ты меня слышал оттуда? Хоть слово? Сашка осторожно, даже с сожалением – с сочувствием, которого они оба никак не ждали в эту секунду, - мотнул головой снова. - Я помню, мне показалось, что по руке ползет таракан. Или муха села. Я хотел смахнуть – и проснулся. Вова не знал, чего хотелось больше. Стеллаж опрокинуть, посмеяться над собой – или выплакать из себя досуха эту ошеломляющую смесь стыда и бессилия. Когда был у него в следующий раз, навещали Юлька с Ирой. Юльку увидел первой, она завалилась к нему в постель. Шел ожесточенный спор, Сашка развлекался на все. - Это – черт. - Это домовенок, Саша. Домовенок Кузя. - У него рога, б… у него рога с хвостом. Увидев Вову, Ира заметно напряглась, окаменели плечи, улыбка застыла и увяла на красивом испуганном лице – но она глянула на Сашу, и, видя, что он совершенно не встревожен, заставила себя продолжать, с фальшивой легкостью: - Ну откуда мы знаем, как выглядят домовые? - Это. Черт. Еще и зубы битые, так что с шансами – из чертей разжалован. - Ты при Юльки только такие шутки не шути. - Да не поняла она – Вова сперва не понял сам. Потом дошло: в лагере петухам, если человек сопротивлялся своей новой участи, высаживали передние зубы, чтоб удобней было долбить в рот. Юлька тут же заинтересовалась: - А почему? - Но вот теперь поймет. - Что я пойму? Что? - Ладно, все, давай черта гонять. Набирай. Набирай, набирай. Он сунул Юльке телефон. На экране черт по имени Кузя выбирался из-под обломков самолета. - Невозможно туда дозвониться, вы одиннадцатый раз пытаетесь – Юлька поправила, по памяти набивая номер: - Двенадцатый. - Вся страна звонит, наверняка - Звонок прошел в эфир. Юлька так удивилась, что не могла ответить ведущему, как ее зовут. Сашка не больно, но резко дернул ее за ухо. Чувство было, как на рыбалке, когда пошел клев. Она выпалила: - Юля! Черт по имени Кузя предложил: - Ну, полетели потихонечку. - Юля, чтобы сделать «полетели потихонечку», надо нажать кнопку ноль. Сашка немедленно нажал. - Есть контакт, и Кузя в отличном настроении поднимается в небо! Итак, мы летим, собираем синие шары, избегаем встреч с красными шарами – и грозовыми облаками. Юля неплохо начинает игру, уверенно управляя самолетом с помощью кнопок 4 и 6 – Сашкины быстрые пальцы наперсточника жали на кнопки безошибочно, пока Юля держала трубку. - Грозовой фронт – грозовой фронт впереди, Юля – Ира, не выдержав, пересела к ним. Вова не садился. Адреналин бил вдвое мощнее, чем на гонках Формулы, Вова даже вспотел. Ударила молния. - ДА КАК? Ведущий прокомментировал: - И… замечательное падение, на стульчик. Самолет осыпался, черт по имени Кузя приземлился на табуретку посреди поля. Он доверительно сообщил, сунувшись беззубой физиономией в экран. - Дружище, так мы быстро проиграем. Саша непечатно послал его, Ира возмущенно вскинулась, Юлька, вовремя прикрывшая трубку, тихонько захихикала. Саша пощекотал ее за бок и размял пальцы левой руки. - Юля, давай мобилизуемся, давай мобилизуемся чуть-чуть… ой! Какой огромный фронт грозовых облаков! Масса грозовых туч, масса красных шаров, которые так и ждут встречи с Кузей, ну а мы стараемся их избежать! Так, четыреста семьсот очков на нашем счету – Юля, посмотри, куда ты улетаешь, посмотри на карту, она вызывается кнопкой ноль. Юля тянула Сашу за рукав, он щелкнул на нее языком. - И тут еще один подвох кроется у нас: дело в том, что керосин в самолете Кузи ограничен, и если кончится он, кончится игра. Саша глянул на нее, заметив, что она расстроена. Шепотом спросил: - Хочешь сама? Юлька кивнула. Подтянул ее поближе, дав в руки телефон. Юля немедленно влетела в красный шар. - Еще одно столкновение! Бедный Кузя щупает пол ножкой, самолета нет, и он с огромной высоты падает вниз! Ира не выдержала: - Да пошел ты! Нельзя так давить на ребенка… Саша смеялся. Юлька была на грани слез. Вова положил ей на плечо ладонь: - Все получится. Черт с экрана сообщил: - Не зевай! У нас последний шанс. Сашка поднял к Вове лицо: - Нормально он быкует, да? - Маратка был бы маленький, уже бы телик снес. - Маратка и взрослый снес бы. - А мы не сдаемся и боремся до конца, собираем синие шары, минуем красные… и счет уже восемь тысяч, семьсот очков! - Давай, Юль. - Вперед, родная! - Обходим грозовой фронт… - А ты моя хорошая! - …кончается керосин, но в нашей практике был случай, когда мы успевали дотянуть до финиша! Девять тысяч, четыреста пятьдесят очков – ветер усиливается - - Убивай! - …нет, ветер - это не самое страшное, самое страшное – это что мимо нас летают аисты, керосин кончился, а мы падаем вниз… От обломок самолета шел рисованный дымок. Черт заглянул в экран. - Да. Пускай сегодня не повезло – но игра продолжается. Позвоните! Кузе! Юлька мужественно старалась не реветь, но Вова видел, что этот подвиг дается ей не легко, и предложил: - За мороженым сгоняем? Сходили. Свое пришлось отдать Сашке, под укоризненным, страдальческим взглядом. Пока они с Юлей ели, вышел за Ирой в коридор. Она обнимала себя за локти и явно хотела попросить не подходить к ребенку, но не знала, как начать – и как не сделать хуже. Спросил начистоту: - Ты ж видишь, что у нас с Сашкой все ровно. Она отвела взгляд. - Если у него вопросов нет – какие у тебя тогда? Она покачалась на каблуках. Наконец, подняла на него глаза. - Никаких. - Я так и вижу. Послушай меня, это огромная ошибка была, чудовищная, но это наши дела – - Я не претендую. Она поежилась, как от сквозняка, и наконец призналась, робко, уязвимо, как будто искала защиты: - Мне страшно просто. Рядом с тобой. Сашкины растрепанные кудри и девочка, которую он обнимал, небрежно, одной рукой. Их полубессмысленный разговор – он дразнил ее, она смеялась, смех был только для них двоих, как будто у них был свой большой секрет, и свой язык, как цыганская песня, как имена чемпионов с других концов света, только к этому языку Вова не ревновал и не чувствовал себя обойденным, любил его, как никогда, тем летним днем, когда от мороженного у него был перепачкан подбородок и уголки рта, потому что Юлька тыкала его своим эскимо и у них была дуэль, пока кусок не упал на простыню. Любил его и думал об Ириных водянистых, замерзших глазах. Спросил Сашку, когда все ушли: - Ты меня боишься все-таки? После того, что было? Саша лениво потянулся. - Пошел вон. - Я серьезно. Саш – я клянусь тебе. Как бы не повернулось, я больше никогда – Он устало опустил веки, и Вова замолчал. Потом Сашка заговорил: вдумчиво, тщательно подбирая слова, и Вова знал, что говорил он честно. - Не боюсь. Кивнул Вове, чтобы тот помог ему согнуть колени и уложить ноги на бок, отполз поближе к спинке, чтобы сесть. - Но забыть – не могу. Его взгляд – сонный, буднично-пасмурный, - уперся в абрис ног под одеялом. Вова молча наклонился и поцеловал его изуродованную руку. Больше сказать было нечего. В больничном парке зацвела поздняя сирень, и ветер нес в палату запах. Сашке нравилось, когда он прилетал, прилетал редко: никогда не знали, понесет с завода гарь – или сладкий шепот из парка. Вова не без некоторого стеснения с утра пораньше наломал веник, чтоб обошлось без претензий – поделился с постом. Потом были июльские грозы, раскатистые, неудержимые, дождь проливал насквозь – за полминуты, от машины до крыльца. Сашка с веселой тоской смотрел на то, как Вова вытирался его полотенцем. Когда разделся до трусов, чтоб просушиться, этот взгляд потяжелел, а Вова, наоборот, стал совсем легким, как будто снова вернулся полет и радость, и гром, и ливень, и мог бы нырнуть в самое сердце грозы, пронзить черные облака. Прикинули, как поднять койку, поставили ее в итоге на палеты, у самого окна, стойку от капельницы пустили с другой стороны, и Сашка лежал вровень с подоконником, а когда открывалась створка, мог протянуть под дождь ладонь, и запах тек ему прямо в лицо. Как-то раз даже поднялись на крышу, когда его стало можно поднимать на руки без носилок. Саша попросил: - Поставь меня? Гудрон был мокрый, тут и там, где был примят, собрались лужи. Вова осторожно, как мог, опускал его ноги, но они все равно ударились в землю, как мешок с песком. Поднялись брызги. Он был босой. Вова крепко удерживал его под мышками, и не сразу понял, что, выходит, обнимались. Стояли, обнявшись, под ворчливым беспокойным небом, вместе мокли, текли сквозь, через друг друга, одним потоком, и Сашка не отстранялся. Наконец, он сказал: - Не, в пользу бедных. Даже холод не чувствую. В палате Вова долго растирал ему стопы, вытерев начисто влажным полотенцем, но все так же результат был нулевой. Приезжал Сивуха. Вова был рад ему, как родному, и буквально повис на нем, когда увидел. Скучал безумно, как выяснилось: не по этой, конечно, хитрой роже – по ушедшему времени, нерушимой частью которого он был. Одеваться стал дороже, материться чаще. Редкие веснушки на лице укрыл загар. Оказалось, он вышел за неделю до Вовиного возвращения из Афгана, но решил не пришиваться обратно: было много новостей про мертвых знакомых, посчитал, что каждый второй с его возраста – либо сел, либо прилег в сырую землю, девчонка вышла замуж, мать умерла от инфаркта, не выпустили на похороны. Прикинув варианты, Сивуха занял у Сашки сто рублей, три дня с ним пропил водку – и отчалил в Питер. Там по мелочи торговал сперва травой, потом – видеокассетами, и беспрерывно в душевной пустоте смотрел порнуху, пока не пришел к простому выводу: - А как же родину любить? И женщину с родины. И родину в женщине. - Как дрочить должен русский человек, когда там одно сплошное «йа, зер гут» и Американские Шлюшки? Мы за этим Берлин брали, я вас спрашиваю? Вова не выдержал, взвесил ему подзатыльник. Тут же был пойман в захват. Одеколон у Сивухи сменился, а вонял так же удушливо-густо. С собой в качестве гостинца он привез последний фильм своей студии: - Дерзкой и независимой, я отмечу. Смотрели с большим интересом: не столько на поебку, сколько на авантюрный замысел, парочки безудержно сношались то на Дворцовой площади, то под Медным Всадником. Сашка поинтересовался: - Ты как это злостное хулиганство учинил, на практике? - Ментам приплатил, как. И до сих пор жалею: рожи были такие, как будто они б сами кармана вывернули. С собой он привез возок блядей – и сюрприз для Сашки. Девчонка с яркой, белозубой улыбкой, слегка смущаясь своего вида, влетела в палату. Переоделась она в больничном сортире. На ней был костюм Афродиты из Зены – за прошедшие месяцы Вова выучил все местное население наизусть, на Олимпе Сашиных «правильных» блондиночек та уверенно возглавляла пантеон. Шаровары из розовой марли были надеты поверх розовых трусиков, белокурый кудрявый парик она недорасчесала, но Сашка улыбался во весь рот и доволен был от Казани до Афин. Вышли, оставив их вдвоем. Две других девчонки хихикали, одна честно липла к Вове, и он не знал, как сбросить ее руки, чтоб не возвращала. На безымянном пальце у Сивухе блестело кольцо. - Братан, а ты жену любишь? Сивуха преувеличенно засуетился, крикнул в спину проходившей по коридору медсестре: - Женщина! Женщина, у нас тут мальчик Вовочка – вчера родился, потерялся пацан по жизни, не бросьте на произвол судьбы! «Афродита» вышла из Сашкиной палаты с блуждающей улыбкой и на негнущихся ногах. Все раздражение и неловкость вечера смыло, как из брандспойта, был счастлив за него безмерно, всем сердцем. Когда зашел – Сашка не повернулся. Он молча лежал на боку, глядя в одну точку. На следующий день попросил погулять без него. Сивуха тормошил девчонку. Оказалось, ничего не вышло. - Ну то есть вышло. Отлично вышло. Просто ну… не у него. Она смотрела влажными, виноватыми глазами: - Я очень старалась, все сделала, как он сказал. Я даже серии все посмотрела, наизусть выучила. Сашка почти не разговаривал, когда Вова заходил, делал вид, что спит. Вова решил пользоваться проверенным средством и сходил за бутылкой. - Сань, Хеннеси не было, а Мартель взял – В этот момент, не успев закрыть за собой дверь, он почувствовал толчок в спину и едва не упал. Потом был удар в голову. Охрана с Сашкиной палаты снялась месяц назад. Цыган повалил его на пол, блеснуло лезвие, обожгло бок, Вова подхватил стул за ближние ножки, приложи Цыгана по затылку, кое-как выполз, но тот не отставал. Катались по полу. Пытался отпихнуть нож ногой, но не вышло. Чужие пальцы впились в глаза. Наугад бил коленом в пах. Скинуть с себя чужой вес не мог, удар вырвал дыхание, живот перехватило, тяжелая ладонь зажала горло – и вдруг увидел движение, от Сашкиной постели. Вернулся нож. Казалось, уже чувствовал под ребром, и все равно не мог отвести глаз. А потом Цыган заорал – и вспыхнул, как факел. Добил его, перехватив нож, тут же. Промок от крови, как под июльским дождем. Сашка тогда сделал не больше двух шагов, как только оперся на ноги – они просели, но он оттолкнулся от изножья кровати и бросил себя вперед, а потом ухватил Цыгана за рубашку и подтянулся по нему наверх. Оружья не было, боец из Саши был никакой. Зато на тумбочке лежала зажигалка с регулируемой подачей газа, и Саша в одно нажатие запалил Цыгану шевелюру. Лежали на полу и не могли отдышаться. Рядом умирал человек. Часто булькало в перерезанном горле. Натекло на линолеум, скользила рука. Обнимал Сашку, зарывшись испачканным лицом ему в кудри, и не мог перестать улыбаться. К вечеру выяснилось: умер Хайдер. На следующий день пришел ультиматум: отцовский завод отходит. Но есть предложение более выгодное. На половину потока от порошка. Их половину? Не жирно будет? Зачем их. Как-никак, у них есть партнер, а он, вроде бы, человек не здоровый, ему о пенсии надо думать, о душе, зачем такие обороты человеку, который с койки не встает. Нужно только убедить его отойти, и все останутся в плюсах. Марат заявил: - Тут даже нечего обсуждать.