Брюс Ли может

- Сань, я… тачку твою переставил на охраняемую стоянку, как ты Черепа просил, только там такой расклад: она Борисковская, по ходу, была, и у них терки с соседями какие-то вышли… короче, стоянку под ноль спалили. Но ты когда проснешься, мы тебе новую купим сразу, хоть девятку, хоть Роллс Ройс, я отвечаю. Ты только просыпайся, пожалуйста. Ты у нас большой любитель покемарить, не вопрос, но какая-то мера должна ж быть. Хотя как. Я, по-моему, если б мог вот так сутками дрыхнуть и чтоб не выдергивало, я б рядом с тобой лег и хрен бы кто меня поднял. Устал очень, вообще не сплю. Не могу. Я… никогда так не уставал, по-моему. Знаешь, если б поменяться можно было, я б не глядя махнулся. Ты на ноги. Я сюда. И все, как надо. Заезжал в УНИКС с утра, выпить кофе и получить отчет с суток. Пацаны еще не вернулись, Юнус Копейка клеил молоденькую уборщицу, пустил ее на пункт охраны смотреть телевизор. Крутилась бразильская мура, девчонка сидела на стуле, носом в экран, а Копейка положил ладони ей на плечи, как бы невзначай, и аккуратно гладил, то и дело запуская большие пальцы под края зеленого рабочего халата. Актриса – намазанная так, что только умыть под десятью водами, - чинно разлеглась на больничной койке, завитые волосы растеклись по подушке, и эта спящая красавица играла тяжело больную, а загорелый курчавый пацан, с губами, пухлыми, как у женщины, разорялся, держа ее за руку, о своей вселенской любви. - Она спит? - Она в коме. - А зачем с ней база… говорить тогда? - Это помогает. Говорят, человек все слышит. Даже когда уже на том свете – слышит и возвращается. Вове этот их разговор крепко надоел за первую минуту и он скомандовал: - Смотр по камерам сделал мне, если заняться на смене нечем. Копейка дернулся в сторону, девчонка тут же поправила халат на плече, как будто ее застали за чем-то не тем: значит, все прекрасно понимала, про Копейкины подкаты. - Чтоб в красках мне: кто был у клуба, все подозрительные рожи, входили-выходили, менты-не менты, до последнего прыща чтоб нюансы на местности зафиксировал. Доступно? Копейка закивал – и зачем-то хотел тут же выйти из помещенья, чтоб командир оценил трудовое рвение, пришлось руками возвращать его на место. Девчонка невольно хихикнула. Стало как-то полегче. Вова попросил ее: - Родная – не в службу, в дружбу, машинку под кофе заряди, я не в курсах, как вы ее включаете. А на экране пацан с пухлыми губами все держал спящую красавицу за руку, под надрывную музыку, и это было так дешево, глупо, так несуразно, что Вова до конца дня не мог выбросить их из головы. Пришел в итоге к главврачу и зарядил, как есть: я в бразильском сериале видел, с пациентами полезно разговаривать, вы скажите сразу, насколько это все мура и разводилово, чтоб я больше вас не беспокоил, с идиотскими вопросами, и обоих нас не вводил в нелепое. А в ответ получил: - Чудесного излечения, как в кино, вам, конечно, никто не гарантирует. Но многие коллеги согласятся, что контакт полезен. Вова уточнил, на всякий случай: - Это правда – или это вы боитесь, что я вас застрелю однажды все-таки, так что проще и спокойней с любой херней соглашаться? Врач разлил коньяк по рюмкам. - Не скрою, такую вероятность в голове держу. Но уже не боюсь. Человек долго бояться с одинаковой интенсивностью не способен, вы уж не примите на свой счет. А вы у нас третий месяц гостите, все-таки. Сначала было тяжело, но быстро втянулся. Становилось как-то спокойнее – когда знал, что вечером будет у него – и что поговорят. Дико и глупо. Столько раз могли поговорить, как люди, пока он был здесь, пока мог ответить. Старался вспомнить, когда в последний раз давали друг другу больше пару секунд, больше пары крупиц – настоящего, честного. Посчитать мог на пальцах одной руки. Сам не верил, что столько времени утекло, как в сухую землю. - Тебе ж не больно там? Они говорят все, что не должно, но никто ничего не знает толком, как в сказке все. Ушел на ту сторону, а кто вернется – не вспомнит, что там и как. А ты если запомнишь, не расскажешь все равно. Чисто лучше всех чтоб все знать, как обычно. Саш. Тебе если там хорошо и ты назад не хочешь – оно ж не денется никуда. Ты оглянись только, ненадолго. Меня нахуй пошли напоследок, я ничо больше не прошу. Мы ни разу нормально не прощались, тут чо лукавить, но тогда казалось как-то… я не знаю, чо мне казалось. Жизнь громадная была, мы бессмертные, все всегда можно было поправить, даже когда в хлам пересрались и расход навсегда… никакого «навсегда» не было: вообще, что это, не понимал. Чо я вообще понимал-то. Сашка, мне… ты мне не поверишь, наверно, я сам себе не верю, но я как будто только-только вообще чо-то понимать стал. Как проспался, после пьянки. Меня считай и не было толком. Я… щас все по-другому было бы. Я знаю, я… щас все по-другому будет. Ты только вернись ко мне. Выходил на ночную, услышал в подъезде мяуканье. Слабое, совсем измученное. И на секунду перед глазами мелькнуло – дом на хуторе, маленькая в кроватке, кровь на стене. Даже запах почувствовал. Уже видел кошака, а все равно стучало в висках, как будто случилась беда, и всем собой чувствовал, что ребенок – плачет, что чуть живой, и надо спасать. Котенок выбрался на ступеньку. Недавно так грязевского автора вальнули, вообще частая тема пошла: кидать животину приманкой, особенно если на броник. Пацан вылез из-за руля, забрал с капота котенка, очередью разнесло лицо и горло, потом кошак сидел на трупе, слизывал кровь, когда приехали менты. Вова на всякий случай сразу двинул протокол – отдельно его собирали с бойцами, понял за время на командирском посту, что ничего очевидного быть не может, даже с опытными людьми, пока нет детальной инструкции, считай, все вчера родились. Прижался спиной к стенке, взял пушку на изготовку, проверил визуально верх, потом – низ, прислушался. Ничего. Поднимать кота не стал. Обшарил подъезд: от входа до чердака. Засады не было. Пушистому хотел налить молока, молока не было тоже. Надо было шевелиться, раскидывали поставку по рукам, не первый уличный кот в Казани, не сотый, не последний. Посадил его к себе под куртку и довез до клуба. - Давай только с тобой договоримся, шерстяной: ты мне в ответ на мое нежданное великодушие за пазуху не ссышь – а я тебя душевно угощу, до возвращения в уличную жизнь. Копейка отчитался, что в трех метрах от клуба терся какой-то малой: три ночи в неделю. Дал отмашку, чтоб если снова придет – его приняли, поговорить. Спокойно отвели и раздачу, и опись, даже яйцом не крутил никто. Работали теперь с Турбо вдвоем, чтоб каждый видел: на чужой половине все ровно, ничо к рукам не прилипло. В конце месяца Турбо сдавал Кащееву долю, так же вместе везли до банка. Валерка верил на слово, но Вова хотел, чтоб все было четко: все, что забирал на руки, под доверенность клал в ячейку, Валерке сдавал расписку, сделал на пузатом сердитом ксероксе сразу десяток копий. Говорил себе, что Сашка был бы рад, прирастало жирно, его целая гора ждала. Вова тоже ждал. Весь мир ждал: чтоб он только открыл глаза. - Чот я замонался, сил нет. Курили, Вова молча выпустил дым. - Тебе ничо не осталось под личное? Подавился. - Ты охренел, что ли? - А чо? Все свое считай. Не, ну если жалко – я заплачу. В свое время съездил бы ему в фанеру, и больше ничего можно было б не объяснять. С другой стороны, в фанеру Турбо от него получал исправно, но как-то понимания они друг в друге не нашли. - Ты за Тукаевским решил прогуляться? - Ну я ж не полгода подряд жрать собираюсь из мешка. Так, в ночную поправиться. Недавно с Маратом говорили о том, как он будет дочке объяснять, что хорошо, что плохо. Оба сходились в одном: ни слова батиного в голове не отложилось – а что говорила мама, то все была правда, но как бы не для них. Глядя на маленькую, Вова все чаще радовался, что, должно быть, детей не будет. Чувствовал обезоруживающее, непобедимое онемение. Едва-едва справлялся с тем, как раскидать схему завоза и встречи с барыгами, чтоб без принималова. Не представлял, как станет размечать чужую жизнь. Тем более – как убедит другого человека, что по его маршруту стоит идти. - Валер. Ты если захочешь – без меня все достанешь, я даже не сомневаюсь. Но кончится это херово. А с делянки – не взыщи – тебя придется снять. - Не ты ставил. Турбо оборонительно, совсем, как пиздюк, мол, дай и похуй на вас всех, пожал плечами. Отвернулся залить растворимый кофе, спрятался. - Кащей не с нами щас. - Кащей сам на игле прочно. - Чо, похоже, чтоб у него все сложилось на ура? Турбо помедлил, на третьей ложке сахара. Потом сказал совсем тихо. - Ну не со скорлупой же, Вов. Вова осекся. Турбо продолжил, как будто даже примирительно: - Там ширка меньшая из проблем. Возражать было невозможно, и вертонул в другую сторону - Нахера тебе дрянь эта? Валерка вернулся к столу. - Да какая разница уже. Все равно завтра или башку прострелят, или все будет, как вчера. От Сашки стало неприятно пахнуть грошовым мылом, он сам никогда таким не пользовался, даже совсем в голодуху, и Вова, спросив у Розы совета, поехал покупать шампунь: с запахом посильнее, чтобы точно знать, что он пошел в дело. Этот запах, густой, фруктовый, как женские духи, не отпускал, даже когда выходил из больницы на воздух, даже по ночам, когда лежал на жестком диване и тонул в потолке. Рассказывал ему, в последний раз: - Тебе новую кровать везут, немецкая, с Москвы. Там спинка поднимается рычажком, сможешь сидеть почти. Удобно очень. Я… не знаю, что сказать, потому что ты не помещаешься в слова. Никогда не помещался. Ты хорошо посчитал. Мы шестнадцать лет с тобой знакомы. Я столько из них прожил без тебя, и – все равно. Вообще не думал, что однажды так получится, что я останусь, а тебя не будет. Я не хочу так. А – мое хочу не весит нихера, потому что уже все, что мог, сделал, и вот теперь… теперь оно вот так все. Я ни на кого столько в жизни не злился, вообще. И все равно – я тебя каждый день любил. Саш. Я тебя очень любил. Я тебя очень люблю. Я это делаю, наверно, совсем плохо. Плохо не то слово даже. Я тоже – до этой зимы, по-моему, не думал, что это вообще можно делать – плохо и хорошо. Я с Наташей решил – все будет, как надо, а такое «не надо» оказалось, что она меня если встретит – на другую сторону перейдет… но с тобой, выходит, я даже как надо не старался: потому что как надо у нас… ну, ничего ж не бывает, а как еще, я… не знал просто. Я и щас не знаю. Но я научусь. Я обещаю. Будет, как скажешь, будет хорошо, ты знаешь всегда, как хорошо, ты… а скажешь снова – пошел вон, ну… я пойду, чо. Только ты скажи все-таки. На Валерку разозлился, потому что сказал он, в общем, чистую правду. Затыкал себя, как мог. Трудно было простить, что Валерка не постарался. Достал пистолет и бахнул на стол. Он даже испугался. Вова толкнул ствол к нему. - Ну вперед, чо. Если разницы нет. Валерка аккуратно потушил сигарету, посмотрел на Вову в том смысле, что не хорошо так дешево заходить к старым товарищам, и взгляд вдруг показался отчаянно знакомым, хотя лица у них с Сашей были совершенно разные, разный цвет глаз, другой разрез – но одна и та же печальная, полуснисходительная просьба: ну бога ради, Вов. Тяжелая Валеркина рука скользнула по плечу почти ласково. С собой у него была спортивная сумка, в которой лежали сменные шмотки, после перегона из Питера, термос и гостинцы для матери Вахита, по мелочи: книжки, альбом Модильяни, три пачки лекарства для укрепления зрения и конфеты в развес, фабрики имени Крупской. Вова посидел секунду. Отодвинул стул. Еще не знал, что хотел ему сказать. Вышел в праздничную, майскую ночь со служебки, из клуба едва доносились басы – и они уже прыгали в тачку, а Валерка, тихо матерясь, сползал за чужой грязный жигуль. Вова рванул к нему. Когда увидел кровь, чуть не подкосились ноги, ко всему привык, но тут оказался до позорного не готов, рухнул коленями в асфальт, быстро расстегнул Валерке куртку, его совершенно растерянное лицо, беззащитное, детское, говорил зачем-то: - Все хорошо. Как будто должен был с него спрашивать – за такое глупое попадалово – и убеждал, что не станет, успокаивал, хотя Валерка был спокоен до невероятия, ошарашен только. - Идти можешь? Встаем, родной. Когда посмотрели на свет, оказалась – царапина. Валера сидел пристыженный, все такой же растерянный, дал ему полотенце, чтобы он унял кровь, пока Вова ищет аптечку, но он не зажимал, оно так и висело в руке. Валерка рассказывал: - Я ключи доставал, отошел – метров пять, может… она окликнула. Типа – не закурить, а… вообще вылетело… щас… а – ногу подвернула, проводить. Тут этот сученыш мне по башке и сумку рвет. Я обернулся – а она меня ножиком ткнула. Столовым прям, под мясо. - Номера запомнил? - Только что жопа мятая. Значит, Вова увидел правильно: отъезжали они. Шестерка со смятым в кашу бампером. Это дело облегчало, позвонил Дене Коневичу, чтоб дергал гайцов, зарядили Гвоздю и Мише Хриплому, чтобы пошерстили по людям. Уложил Валерку под столом спать, подложил свою куртку ему под разбитую голову. Пока ждал новостей, вышел покурить, праздничная майская ночь хлынула в лицо и чувствовал, что ожил, что нуждался в ней невероятно, как в воду окунулся – после марш-броска. Почему-то вдруг вспомнил дежурство в Афгане. Ленька Коробейников, только из учебки, закурил. Отмудохали его втроем, молча. Когда закончили, он спросил, виновато и пристыжено – пацаны, а за что? Ему было не жалко своего залитого кровищей лица и перепаханной груди, боялся выставить себя не шарящим лошпедом. А что на огонек от сиги прилетит очередь или снаряд – он не боялся. Пока курил, к ботинку вышел пушистый гражданин – и потерся мордой о носок. Вова выставил ему молока с утра и спровадил обратно на улицу: благо, было тепло. Почесал вымогателя, налил в чайную чашку вторую пайку, он лакал, Вова смотрел. Потом сходил к Копейке, поинтересовался на всякий случай, какая охрана на служебке и по-афгански, по классике, въебал ему автоматом так, чтоб передернулся затвор. Телефон зазвонил через два часа, разбудил Валерку, он узнал пацана с видеонаблюдения, подтвердил, поехали на адрес. Хата была в первом этаже брежневской девятиэтажки – совсем, как у Саши, даже на секунду показалось, что тот же дом, хотя были в другом конце города. Пацан, из Борисковских суперов, вышел из-за гаражей, доложился: оба рыла там, тачка вон она, свет не зажигали, но точно на месте, он лазал под окно, послушал. Вова дал ему сто баксов, Турбо – жвачку. - А чо, закурить нет? - А курить вредно для здоровья. Закинули дым, Вова пошел встречать к двери, Валерка с Черепом разместились под окном. Подхватил девчонку, она пыталась ломануть в пах и пробиться наверх, наверное, надеялась через крышу пролезть к соседнему подъезду, заломил ей руку, сгреб за волосы, брыкалась отчаянно, пришлось успокоить башкой об перила, выволок на улицу – увидел, как Турбо урабатывает пацана в асфальт. Попросил его, без души: - Хорош. Девчонка заорала, рванула к ним, не удержал, и она едва не вцепилась Валерке в лицо – но прилетела на кулак и легла рядом с милым, Валерке под ноги. Вова повторил: - Хорош, нам еще с ними беседы тихие вести. В машине оказалось, что совершенно непонятно, куда этих двоих везти. Валерка предложил за город, в лагерь. Стало не по себе. В расход пускать не хотелось. А с другой стороны – чо, обнять, простить и отпустить? Пока везли, девчонка пыталась говорить. Что ошибка, потом – что не разобрались, на кого полезли. Потом предложила отсосать. Парень сказал ей, со звенящей, пронзительной обидой в голосе: - Заткнись. Но не потому, что ревновал, а потому, что его позорила. Турбо подумал и ответил: - А я не против, чо. Глянул на Вову и неожиданно смутился. - Ну чо не так-то? Все равно сливать. А через рот вроде ничо такого не передается. - Кроме гонореи с триппером. Тут Валера остыл. Вова старался не думать о том, что за окно он поглядывал не от любви к прекрасному, а про себя гадая, есть тут куда заехать за гондонами – или по нулям. В лагере впервые разглядел их при свете. Девчонка была в прыщах, губы сжеванные, глаза красные. У пацана тряслись руки и гуляла «калитка», этот бы нож не удержал, чудо, что попал Турбо по башке. Ясно было, что оба крепко торчат. Никто за ними, конечно, не стоял, полчаса допроса на них тратить было много, все прозрачно было с первых двух отвесов. Пацан краем двигался с улицей, остались кореша в тукаевских, рассказывали, «Суворовская бригада» крепко поднялась на порошке – и от них течет теперь на два танцпола. Он узнал, где базируются, сходил под видом пришиться, его послали, Череп его даже вспомнил под этот рассказ. Ну а дальше дело техники было пропасти местность и посчитать, что в десятых числах сходняк. Только они неправильно себе нарисовали: вместо обсчета притусовались на раздачу, и думали, что Турбо будет выходить с деньгами. У обоих были здоровенные долги, ныкались у полубезумной бабки на квартире, она была ничья родственница, девчонку приняла на улице за внучку, когда ходила, спутанная, с раннего утра, и та воспользовалась этим, подыгрывала, как могла (потом Вова узнал, что женщина задохнулась под дымовухой: это, конечно, было не хорошо). Под конец занимательного общения пацан заплакал. - Я отработаю, я – пацаны, я чо хотите, я если надо – я завалю, я отвезу – - Ты отсосешь, да, мы слышали уже. Болела голова. Опять, наверно, не поел. Прикрыл глаза, представил расклад. Отпустить их? Сливать им нечего. Да, сливать нечего, к ментам, конечно, не пойдут, только это до первых новых отходов, еще не было такого, чтоб мотылек не летел на лампочку, куда лететь, они знают отлично, рано или поздно прыгнут на барыгу или на гостя с весом, и приехали. Но ведь все знают, куда лететь, полгорода знает. Полгорода знает – но больше никому разбить Турбо башку на ум не приходило. Пока не приходило. Если отпустить – придет. Тихо не выйдет, толпа народа в курсе, эти тоже не самые умные – хавальник не закроют, из города не дернут. Здесь оставить? А с кем? И на сколько? Ну неделю их покормить, ну две, все равно или рванут в побег, или что-то придется с ними решать. Решать не хотелось страшно. Парень всхлипывал, как баба. Девчонку трясло, как на морозе. Вдруг попросила: - Пацаны – последнюю отсыплете? Мне четверть грамма хватит, ну чо вам, жалко, у вас там горы снежные должны быть, весь город гово - Когда прострелил ей голову, почему-то упала не сразу, а плавно, завораживающе гибко откинулась назад – как восточная танцовщица: сидела на коленях, прогнулась в пояснице, до пола. Потом дернулась и кучей обвалилась на сторону. Парня добил, чтоб не орал, сходу. Вышли на воздух. Турбо дал прикурить, торопливо, как будто стараясь задобрить. Наконец, сказал: - Ты прав был. Нахрен мне это не надо. Где-то внутри стыло абсолютно пустое, мертвое ожидание: вроде как, должна была взыграть совесть. Продавали каждый день, сами. Может, этим же балбесам вкинули первую дозу. Уходил товар, текли бабки, каждый день его кто-то снюхивал, «весь город» знал, по всему городу растекся яд. Если б не так крыло, если бы не отрава в крови, не снежное безумие в раздавленных тревогой и недогоном мозгах, никогда бы они здесь не оказались – хорошо, если дожили до двадцати, были совсем зеленые, у девчонки еще детские пузатые щеки не успел согнять быстряк. Вроде как должен был чувствовать, что сам их привел сюда. Сам протянул руку. Сам указал дорогу. Сам казнил: когда добрались. Но не чувствовал ничего. - Давай закапывать, пока солнце не встало. Потом – чо, может, искупнуться сходим? Купаться утром было холодно, но в воду полез из принципа, нужна была встряска. Турбо орал, когда влетел с разбегу, поднялись брызги, сияющие, безупречные, вспомнил вдруг, как гуляли до утра, летом, еще Сашка не вернулся с зоны, алмазный блеск на асфальте, битое стекло, неясное, томящее предчувствие будущего: такого грандиозного, что оно могло раздавить живьем. Сказал Валерке, когда мокрые сидели и курили на нагретом капоте, вытираясь одной Вовиной майкой на двоих: - Расслабились мы. Если эти два недоразумения так далеко шагнули, значит, скоро ребята сильно покрупней и порукастей объявятся. Больше никакого графика. Сходняки – по разным точкам, менять каждый месяц, без схемы, как в лото, охрану на обе площадки усилить, как на войне, руки менять, развоз и сбор теперь – с отрядом и группой наблюдения, внимание привлекает, но лучше так, чем под удар. Отвез Валерку домой. Вернулся, чтоб дождаться брата. А пушистый снова вышел ровно под ноги: ждал всю ночь. Не мог его там оставить. Рассказывал Сашке, пока растирал – тоже: четко по инструкции, как учили, - холодные, странно отвердевшие ноги. - Я не знаю, как кота назвать. Вообще дурь такая. Я когда не в патруле и не у тебя, я ничо не знаю. Я после Афгана себя самым прошаренным считал, море по колено, вижу горизонт… с хуев я так считал-то, даже вспомнить не могу. Щас Розка заезжала, посмотрела, чо на кухне происходит, выдала по голове, в магаз съездила. Ну все понятно, все правильно, она в этом плане молодец: вообще, Маратке повезло – или он тоже умнее меня на самом деле… не важно. Она спросила, тебе чо взять, поесть, ты чо хочешь. Я стою как еблан. Ну, возьми чего-нибудь. Она еще – хвалит так, как в детском садике. Как ты Вова, хорошо, хату прибрал, прям не узнать. А тебе здесь нравится? Чо, серьезный человек, квартиру покупать пора, к лету сможешь, наверное? Ты какую хату хочешь? И тоже я стою… и пустота. Я помню, как сочинение надо было писать… классе в пятом, может… кем я хочу стать, когда вырасту… оно по-другому называлось – что я могу дать Родине, что ли, но по сути так было… там половина класса перезапуталась, пацаны потом жаловались, что хер знает, чо писать, правду, не правду, может, ты космонавтом стать хочешь – не станешь же все равно, ни хера, особенно если пять раз с лету не подтянешься или там жопу отъел… ну или батя токарь на заводе, а ты сидишь в Казани, блядь… а я написал, что хочу за родину умереть. Ты помнить должен, ты мне еще сказал так – орел, красава, по спине вкатил. Я сначала подумал, ты серьезно. Даже чуть не… не важно. А потом понял, что никто вообще так – не подумал. И ты решил, что я так лихо наебал, а… ко мне потом Олег Маратович подходит наш. И я вижу – он на меня смотрит, как будто я у него кошелек спер. Так прям… неприятно. Как будто он во мне разочарован и ему – знаешь, типа, змея ползет или тварь такая, которые от сырости… мокрица, во. И ее трогать противно. Не ожидал от тебя, Суворов. И – ну. Нельзя пятерку-то не поставить, с одной стороны. Поставили, по-моему. А он мне так листок отдал, как будто испачкался. Я порвал потом. Пока от тебя – пока ты не раскидал, как оно выглядит… ну… как ты бы делал, получается… я даже не понял, чо происходит-то. Но красава, чо, раком вон поставил, всю линейку, от классрука до директора, они ж не могут сказать – ты чо несешь, Суворов, им ж всем теперь ебла придется держать серьезные, нельзя ж вслух признаваться, что ты в этот голый гон с роду не верил, мол, молодцом, обратная реакция пошла, неприятно себя идиотами чувствовать – только тридцать человек класса удобно этой херней долбать, с такими темами. А я серьезно написал все. Я даже думал потом сходить, объяснить. Но ясно стало, что мне не поверит никто уже, только хуже будет. Еще так обидно было. Если вы врете все время – это почему значит, что я-то вру. Я даже – я не понимал, наверно, до того раза… что они врут. Наверно, сильно проще было б, если бы и не понял. Но я о чем… сейчас меня посади, вообще чистый лист останется. Я умирать не хочу больше. А – чо еще есть, как будто… как в тумане все. Как будто жизнь мимо едет, я стою на остановке и не знаю, на какой мне номер прыгать, и ничо кроме вот этой остановки у меня не будет никогда. Маратик рассказывал: отец, совсем белый, заранее собрав всю выдержку в кулак и полернув двумя рюмками коньяка, подошел к нему спросить – Володя жив? Брат, конечно, успокоил, дал его телефон. Отец позвонил в тот же вечер, слышно было, что ему неловко, почувствовал себя жутко виноватым – за его боязливый, просительный тон, за то, что он не знал, как подступиться. Хотел увидеться. На Диляру кивать было глупо, сразу показалось, что это какая-то совсем жалкая, несусветная история: выяснять с женщиной. Не представлял, как объяснить, что все будет спокойней и легче, если его будет поменьше, звучало, как подростковые какие-то выкрутасы, лишь бы поубеждали, что любят-ждут. Сказал, наконец: - Пап. Я щас делом занят, которым, в общем… гордиться, короче, нечем. Я не хочу, чтоб у вас неприятности были. Отец помолчал. Наверно, думал, стоит ли налить по новой. Вдруг спросил очень трезво и энергично: - Ты в розыске снова? - Нет. - Как у вас это называется… разборки? Решил ответить честно: - Пока тоже нет. - Ждешь? - Каждый день. Отец помедлил. Потом признался: - Я тоже. Помолчали. Хотел спросить, как на работе, как жена, как итальянские дела, успел ли уже посмотреть Ширли-Мырли, которые Марат записал на кассету. Отец сказал: - Вы уже взрослые, оба. Я защитить вас в этом мире никак не могу. Как вам вести дела – рассказывать не буду. Ты только береги себя, пожалуйста. Вы оба. И ты – домой приходи. Приходи. У тебя есть дом, Володь. Голос у него дрогнул. Вспомнил старое, привычное презрение: к насквозь пропахшей коньячным перегаром минутной сентиментальности. Потом пообещал, что, конечно, заедет в субботу – и привез наполеон. Спорили за чаем – какое у малышки будет первое слово. Недавно даже сказала что-то почти внятное, но повторить не смогла. Роза держала ее на руках, недавно вернулась из Кельна – вставила зубы, ей очень нравилось, жалела только, что они сильно светлее своих, с табачной желтизной, и как с ними быть – непонятно совершенно, то ли курить старательней, то ли как-то отчищать. А Вова помнил ее в палате с блеснувшей серебряной челюстью: ходила к Сашке, он сложил фольгу от шоколадки, сказал закусить – так, мол, делали на зоне, жевать этой штукой невозможно, зато не западает, как у старухи, губа. Роза смеялась и строила Марату рожи с этой фантастической, как с другой планеты, улыбкой. Потом, конечно, фольгу выплюнула - Первое слово «папа» будет, отвечаю. Отец заметил: - У тебя «мама» было. Диляра заулыбалась. Роза потрепала дочку за розовое ушко. - Первое слово у детей обычно «дай». Марат отрезал: - Это у тебя. Диляра великодушно вставила: - У меня тоже было! - А у Володьки? Марат не сдавался: - У Вовы наверняка «папа» было. Вова ждал, что скажет отец, но тот промолчал, как будто сконфуженно, и Вова ответил сам: - У меня было «нет». Поднялся шум. Убеждал Розу: - Серьезно, мне отец всю дорогу вспоминал. У Вовки от рождения первое слово «нет», супротивный характер - ничо не добьешься, наказание просто какое-то… Отец заявил: - Не было такого – - Ну как это не было, когда было? - Не было такого, чтоб я припоминал! Я рассказывал… - Он рассказывал, хорошо. Подтверди давай женщине, в ней вон недоверие зреет. - Володя неординарный у нас молодой человек… И Диляра сказала: - А я даже не сомневалась. Она добавила, мягко, ласково: - Что будет что-то особенное. Вова встретился на секунду с ней глазами. Она не отвела. Осторожно накрыл своей – ее обожженную руку. Роза потерлась с маленькой носами. - Да? А ты сомневалась? Диляра вышла, согреть еще чаю, как могла – медленно вытащила свою ладонь из-под его, не показывая ни страха, ни отвращения, но не возвращалась долго: а он вдруг подумал, что понятия не имеет, какое первое слово было у Сашки. Каким было его детство. Ничего не знал, кроме дворовых обрывочных слухов, ничего не сберег, кроме осколков на асфальте. Роза в детской, пока курили в окошко, и маленькая ждала у Марата на руках, сказала: - Знаешь, я думала зимой, я духовку открою, положу туда – или ее, или голову, - и свободна, спи, отдыхай. Он не нашел, чем ответить, только смотрел на нее во все глаза, и она продолжила: как будто он прошел проверку. - Когда залетела, все вокруг говорили: родишь – полюбишь, по-другому не бывает. Не полюбила. Потом – кормить будешь, полюбишь, заботиться… ничего. Что ж ты за женщина такая. Наказание прямо, тоже. Марату не скажешь же, так не должно быть, не поймет… а она не спит. И я не сплю. И это еще худо-бедно можно объяснить, это мамочки понимают. Но вот ей год почти – и больше не кричит. Золотой ребенок. А я все равно не люблю. Она крепко затянулась и густо, со смаком выдохнула дым. Он укрыл и на секунду смазал черты ее лица, как будто между ними выросла бесплотная – но нерушимая, колдовская стена. - Я когда Марата забрать хотели, в мента стреляла. Я не думала даже, что надо… что она там, что я ей нужна, и надо аккуратней. Никогда ее так не любила, не могла, - как тогда, на полу. Встать к ней сил не было, а она плакала. Что мама не придет. Сейчас на руках держу ее – и даже представить не получается, как бы сама себя слушала. Но это ж все я была. Та же самая я. Как-то раз, болтали, надергав ранеток за профилакторием: высасывали кислый сок и сплевывали под ноги, пока вязало язык. Сашка, он и Слава Могила. - А я хочу сразу двух баб, и чтоб обе блондинки – и обе не местные, тогда тут хуй отсосут за здрасте – а дома никто не узнает. Сашка поржал, от души хлопнул его по плечу, даже обнял: - Иди сюда… Вова тогда еще не знал, что на Сашкином языке это плюс-минус значит – «пошел нахер» или «таким и помрешь, ебанат». Спросил: - А у тебя мечта есть? - Эт не мечта, это план насущный. Сашка сплюнул и полез за сигаретами. - Чемпионом мира стану – хочу в Париж. Съебусь, как Барышников, в прерии, только там меня и видели. Буду с Эйфелевой башни на всех на вас, дорогие товарищи, с особым цинизмом поплевывать. И Славка дал ему по шее, а Сашка немедленно плюнул ему под ноги, завязалась возня, и все забыли, что Вова не ответил, это было к лучшему, потому что теперь повторяться было глупо и про чемпиона сказать не мог, а больше ничего в голову не приходило, и казалось, что удара – не выдержит. Говорил, подстригая Сашке ногти в больничной палате: - Ну и нахер их медали с чемпионствами. Мы сейчас без проблем можем погнать, хоть в Париж, хоть в Голливуд. Я в кино видел, там коктейли такие – целый лес тропический, сладкие, наверно, жуть. И волны в океане под три метра бывают: раз они на доске по ним катаются. Поехали? Теперь стриг и брил его сам, чтоб без царапин и косяков. Сам массаж каждый раз делать не мог, но по вечерам старался. Лишний раз не мял, но старался подольше держать на нем руки, чтобы чувствовал чужое тепло. Похудел Сашка страшно. Было не по себе – от того, как зримо менялось любимое тело. Когда предлагал Турбо пистолет, а тот ушел, сам не знал до конца, выйдет за ним, сходит отлить – или вышибет себе мозги. Не имел права на побег. Не заслужил. Но так трудно было убеждать себя, с каждым разом, что здесь есть, кого ждать, что разминутся – если выйдет за порог. Хорошо запомнил вкус крови и соплей, затопивших рот. Прятался на чердаке в соседнем доме, у секции, и плакать было больно, но не плакать не мог. Забился за балку, когда услышал шаги. Жалобно, тихо запела кованная дверь в решетке. А потом Сашка зажег спичку. Вовин первый бой, с чужим. Без серьезных понтов, без выезда и зала, соседи пришли на товарищеский. И его обломали, как будто в первый раз надел перчатки. Смылся, не переодеваясь, не мог слушать тренера и разбор ошибок, не в состоянии был ждать, пока отстреляются другие – лучше него, хуже-то было некуда. - В Волгу впадет новая соленая река. - Я не хныкал. Жарко просто. - А я не спрашивал. Ты рванул куда? - Я туда больше не вернусь. - Вернешься. - Не пойду. - Ты ж не хочешь так и дальше опиздюленным ходить. - Я не выиграю. - Конечно, не выиграешь. И в третий раз не выиграешь, и в четвертый. Но потом зато – если не ломанешься – будет первый раз, когда разнесешь. Сашка сел на корточки рядом. Сам был в форме, Вова смотрел на его загорелые лодыжки, над белой полоской спортивных кед, а заметил следы в пыли – от своих слез. Затер их носком, но обставляться было поздно, и пошел напролом, разбитый и несчастный: - Тебя так не пиздили никогда. А Сашка взъерошил ему волосы и нагнулся поближе. - Родной. Ты даже не представляешь, как меня пиздили. И почему-то обоим вдруг стало смешно. Говорил, расчесывая ему волосы: - Ты красивый сегодня очень. Ты всегда красивый, чо, но щас прям – не наглядеться. Саш. Я скучаю очень. Ты не бросай меня, пожалуйста. Это не честно будет. У тебя… у тебя ж все нормально двигалось, пока я не вернулся. Ты же счастлив был. Ну не каждый раз – так временами. Ты еще долго счастлив будешь. Ты умеешь. Ты не можешь же из-за меня… так не честно, чтоб на этом всё, так… не должно так быть, ни по каким… ни по правилам, ни по понятиям, ну это ж не в какие ворота – чтоб ты больше… ты ж свое никогда из рук не выпустишь, ты… не хочешь просыпаться или никак не выбраться оттуда? Мне б только знать как-то. Ты мне – приснился опять, а все равно не разговаривали, и я даже не вспомнил, чо спросить, но я – я вспомню, я теперь стараться буду очень, если чо-то надо сделать – чо-то можно – я все сделаю, я клянусь тебе, только ты пожалуйста – постарайся, по-нормальному только, как для себя, ты – у тебя все будет. Все, как любишь. Как ты там рассказывал - кокаин столичный, первый сорт? Все будет. Я тебя жду. Я все время ждать буду. Только немножко еще постарайся. Мягко сжал его пальцы. На правой руке теперь не осталось мизинца. Безымянный собирали, но не сросся, и пришлось удалить верхнюю фалангу. Но рука заживала. Почти зажила. Поцеловал рубец и обещал себе, что придет завтра. Пока было, к кому приходить, все было впереди. Верил за них двоих. Сдаться – за двоих – не имел права.