— — —
– Моё Творение, Моя Половина, вот Мой последний Дар тебе. И только тебе решать, благословение это или проклятие. Прощай.— — —
Дрим очнулся от боли в луже засыхающей крови. Перед ним лежал труп. Это был коренастый мужчина с тёмными лохмами и такой же бородой. Пустые невидящие глаза, запечатлевшие предсмертные шок и ярость, были устремлены на Дрима. Администратор никогда раньше не видел этого человека. (не правда не правда не правда, почему я это сделал, почему почему почему– Нет. Никогда ) Вздохнув, он откинулся на спинку стула (с каких это пор у него появился стул?) и только теперь заметил на запястьях разорванные верёвки. Комната была погружена в полумрак, единственный источник света – маленькая щель между шторами(?), мигающая то красным, то синим. Глаза сами собой закрылись. Он снова отключился. Неизвестно, сколько прошло времени, но каждый раз, когда он открывал глаза, мужчина всё ещё лежал на полу. Лавы не было. Холодно. Живот заворчал. Хаа, а он уж и забыл его – чувство лёгкого голода. Когда это было последний раз? Уж точно до того, как желудок переварил сам себя. Руки и ноги выглядели гораздо меньше чем Дрим запомнил – тонкие и слабые они напоминали веточки, которые было ужасно легко сломать. Вероятно, он должен чувствовать себя нехорошо в своём (новом?) теле, если бы не свыкся с этой дурнотой в тюрьме. Надолго его не хватило. Он только и успел подумать «Что же произошло?» перед тем как снова провалиться в тревожный сон. В следующий раз его разбудили крики и громкий стук в дверь. Как жаль, но сил поднять голову у него не было. (Квакити и Сэм никогда не кричали друг на друга. Чьи это голоса?…) Усталость отступила, и он отогнал свои мысли прочь. Всё равно все сессии проходят одинаково. (Но ведь Квакити не приходил уже несколько месяцев… И Сэм тоже. Он очень долго сидел в одиночестве, имея в товарищах картошку да лаву. Пока и картофель однажды не закончился.) Грохот. Это сломали дверь. В комнату ворвались несколько мужчин в странной униформе (полицейские, как подсказала часть мозга.— — —
Проснуться забинтованным по самую макушку в странной гудящей белой комнате – это, конечно, своеобразный опыт. После раскалённого обсидиана кровать казалась до неприятного мягкой. А можно ему обратно на твёрдые камни? Они – зло знакомое, за несколько месяцев Дрим прекрасно выучил каждый угол своей камеры и сосчитал каждый выступающий кристалл. А к чему ему готовится здесь? Если бы усталость не давила на мозги он, наверное, испугался бы неизвестности. В комнату постоянно заглядывали люди. Пытались поговорить, как-то растормошить. Тщетно. Чаще всего приходила строгая женщина в костюме. Она назвалась следователем и постоянно задавала вопросы. По крайней мере, пыталась задавать. (Он не знал её, она не часть его мира, где он-) Она хотела знать, что произошло. Дрим тоже хотел. Они называли его Дрим Домино – имя его и не его одновременно, и знакомое, и чуждое. Его где-то на подсознательном уровне. Ушло до смешного много времени на осознание, что прежде оно не было таковым. (И что прежде он не был шестилетним мальчиком из Нью-Йорка, что у него никогда не было родителей, что все воспоминания об окружении на самом деле не совсем его.) Ничего не болело и это настораживало. Дрим мысленно готовился к новому «наказанию» – обычно Квакити так тратился на его лечение только чтобы испытать нечто особенно неприятное. Даже если раньше заключённого не перемещали в белые пустые комнаты (которых вообще не должно быть в Пандоре, если он правильно помнит чертежи). Каждый день в комнату приходили люди в белых халатах – «врачи» как назвало их подсознание – проверяли его, давали что-то отчего боль уходила. Дрим не спешил ослаблять бдительность – ну, насколько мог: простое отсутствие опасности вовсе не означает безопасности. Но… Если уж на то пошло, а когда ныне мальчишка последний раз чувствовал себя в полной безопасности? Когда последний раз засыпал в уверенности, что разбудит его не боль или смертельная угроза? В мягком «мозговом тумане» было так… спокойно. Выходить оттуда не хотелось совсем. Да и куда? Сбежать-то он при всём желании никак бы не смог. Люди в белых халатах перемещали его, двигали ногами и руками. Всё это они сопровождали пояснениями, что они делают и как это может ему помочь. По-большому счёту его положение не изменилось: Дрим по-прежнему был беспомощен как котёнок и как и тогда не имел права влиять на своё тело. Однако… в отличии от Квакити, который касался его только с целью причинить как можно больше боли, «врачи» просто двигали его телом, вводили в руку какие-то лекарства и снова исчезали. Иногда они разговаривали с ним – рассказывали о своей жизни или читали детские сказки. Дрим слышал эти мягкие голоса даже из «тумана» и порой выныривал, чтобы послушать их истории. Спокойные и нежные тона очень отличались от холодного, неумолимого голоса Стража (– Сэм… Сэм, ты был моим другом, почему, почему, почему?) и резких криков Квакити, полных отменного сцеженного яда и ненависти. Сознание пробуждалось так медленно, что он почти не заметил, когда смог сознательно моргнуть и снова осмотреться. Именно тогда, через несколько месяцев после пробуждения в залитой кровью комнате, бывший Администратор понял, что попал в другой мир. Что ИксДи, прежде чем Его успел поглотить Багрянец, послал его сюда со зловещими напутствием. Что он умер, но восстал. От этих размышлений он почти соскользнул обратно в уютную тишину туманной пустоты. Это же очевидно! Кто бы стал так заботиться о единственном пленнике узилища? Да, он был изранен, но чувствовал себя не в пример лучше, чем в последние месяцы. Люди всё ещё пытались поговорить с ним. Но время шло, и посетители всё чаще говорили просто в пустоту, сами себе, не надеясь на понимание и реакцию. Как следствие они всё меньше понижали голос, обсуждая его анализы и прогнозы врачей. Пока однажды… В больничную палату не вошёл мужчина. Он широкими уверенными шагами прошёл к кровати с маленьким пациентом. Женщина в костюме поднялась навстречу. Взрослые не стали понижать голоса. – Сильно травмирован...– –...е знаю, как он отреагирует- – ..о сын моей сестры, он…– –…это мое право… – -атонии, каталептический ступор, есл-…– –…н никогда не подавал виду, что знает, что вокруг него происхо- – -юристы, меня оправд- – -не знаю, как он отреагирует- – …моя кровь. Он мой племянник. Через мгновение мужчина уже сидел на кровати рядом с ним и смотрел на него. – ...Дрим? – нерешительно спросил он и ой. Ой. Он знает этот голос. Тусклые глаза вперились в мужчину, лицо которого исказилось в испуге. – О нет, о нет-нет-нет-нет, что я наделал, – прошептал он себе под нос, тёплые большие руки взяли ладошки Дрима в свои. Женщина в костюме издала тихий гул удивления. – Это самая сильная реакция, которую он когда-либо проявлял на кого-либо, – нахмурилась она. – Ты меня помнишь? – настойчиво спросил мужчина, ища что-то во взгляде. Казалось, он стоит на перепутье, но куда какое направление ведёт и откуда он пришел? Этот выбор виделся чем-то очень важным. Как жаль… ...но у него не хватит силы воли понять, чем именно. Отведя глаза от мужчины, мальчик упал обратно в пустоту. Устал.— — —
Мужчина продолжал навещать маленького пациента. Он называл себя Шлатт Тейкен (баран, тиран, диктатор, смерть) и искренне ждал визитов. Его не волновало, что Дрим не отвечал и не реагировал – он продолжал говорить с ним так, как будто знал, что мальчик его слушает. Его лицо всё светилось, когда Дрим кивал или слабо качал головой. Вскоре взрослый принёс несколько книг по американскому языку жестов, чтобы они могли общаться без необходимости говорить. Даже если большую часть времени Дрим по-прежнему был слишком измотан, чтобы двигаться, это было приятно. (Квакити не нравился звук его голоса. Единственное, чем его мучитель наслаждался – его истошные крики. Вскоре заключённый в о з н е н а в и д е л свой голос, возненавидел напоминание о своей слабости, обо всём, что происходило в Пандоре...) Шлатт принёс истории и смех, принёс информацию об этом новом мире. Он рассказал ему о своём сыне – биологическом сыне – крошечном двухлетнем мальчике, ради которого ему пришлось вытащить голову из задницы после ухода матери. Он принёс книжки с картинками своей сестры. Мамы Дрима. Истории Шлатта о его детстве всегда были покрыты слоем горечи. – Я был не лучшим сыном, – признался однажды взрослый. В тот день они вместе рассматривали фотографии его восьмого дня рождения, на которых его сестра (мама Дрима, но у него уже была «мать», утенок) четырнадцати лет широко ухмыляется и позирует с бластером Nerf. – После моего десятого дня рождения у меня появились некоторые… вредные привычки. Вот почему твои бабушка и дедушка сначала не хотели давать мне родительские права над тобой, даже после того, как я доказал, что отлично лажу со своим сыном. Но угадай, что, приятель? Теперь, когда ты выздоровеешь, мы сможем поехать домой. Дом. Слово, которое Дрим давно не использовал. Сказать по правде, он, кажется, совсем забыл, что оно значит. Квакити со злобной усмешкой говорил, что его дом – камера в Пандоре. Но… Теперь-мальчик помнил, как засыпал вповалку у костра с дорогими друзьями, после целого дня добычи ресурсов. Он помнил громкие перебранки по пустякам и не менее громкие примирения. Помнил тепло, которое поднималось в душе от одного только взгляда на Общественный дом. В памяти также остались искорки воспоминаний его-здешнего: маленькая квартирка, улыбка Мамы, солнечный луч из окна. Дом. Хотел бы Дрим снова это ощутить… Мечтать не вредно ведь, правда? Бывший Администратор мечтал быть снова окружённым безопасностью, мечтал слышать радостное «Привет!» по возвращении, мечтал засыпать спокойно, зная, что не один. И он хотел пойти с этим человеком. Хотел встать с больничной койки. Хотел снова почувствовать мягкие лапы солнечных зайчиков. Хотел сбросить с себя эту пелену вечной усталости. – М-мм, – промычал мальчик и указал на следующую карточку. Шлатт покраснел. – О, а вот тут она попала мне пулькой в глаз…— — —
Поднятый указательный палец, поворот руки из стороны в сторону. Открытая рука с вытянутыми пальцами, большой палец прижат к подбородку. Его Амслен был немного неуверенным, но понятным: «Где мама?» Опущенные плечи и скорбная складка губ были Дриму ответом. Всё понятно без слов.— — —
Ему пришлось собирать своё новое существование как пазл, и единственным человеком, который давал хоть какую-то информацию, был Шлатт. Картина в итоге оказалась такой же уродливой, как и первая жизнь Дрима. Есть в этом какая-то дьявольская поэтичность – расплачиваться перерождением за прошлые прегрешения. Жестокий муж. Запуганная жена, которая хотела забрать сына и сбежать. В ярости супруг похитил сына и забаррикадировался в номере хостела. После того, как полиция окружила это место, единственным, на ком осталось вымещать гнев и отчаяние стал его шестилетний сын – маленький мальчик, которому после нескольких дней пыток не иначе как чудом удалось вырваться из пут и убить своего отца. Только для того, чтобы после двух лет сознательной комы узнать, что мать покончила с собой из чувства вины. Он бы разозлился, наверное, но снова накатившая усталость заглушила все эмоции. Вся эта ситуация давала ему просто прекрасную возможность объяснить травмы, перешедшие вслед за душой в новый мир и потерю памяти. Шлатт не знал, что он сохранил воспоминания из прошлой жизни. А воспоминания шестилетнего Дрима Домино оставались лишь смутными осколочками страха вперемешку с теплом и любовью, а затем, в последние минуты малыша – боли и ужаса. У него остались воспоминания о матери – тихой, доброй женщине, которая всегда казалась несгибаемой. О том, как он связанный сидел в крошечной комнатке хостела. О том, как умолял собственного отца остановиться, пока тот что-то резал по его лицу и телу. О том, как мужчина огрызался на его слёзы и лихорадочно шептал, что превратит его в произведение искусства. О том, как схватил нож. О трупе отца и облегчении и пустоте, когда он смотрел на мёртвое тело. Кажется, из мира в мир ему суждено стать убийцей. Порой он задумывался, какие из его шрамов перекочевали из их старого мира, а какие оставил его отец. Перфекционист до мозга костей, мужчина всегда косо глядел на врожденные увечья сына, но больше всего он презирал его слепой глаз. Считал, что на почти полной копии его собственного лица это белое недоразумение просто неуместно. И в один момент, снова на что-то обозлившись, поволок сына «исправлять». Зеркала в палате не было и отражение можно было разглядеть только в блестящей ложке. Но даже этого хватало, чтобы разглядеть два стиля пыток. Квакити изгалялся над ним из отчаянной жажды того, чего Дрим никогда бы ему не отдал, и не менее отчаянного страха. Даже забитый тигр с вырванными клыками всё ещё очень опасен. Отсюда и жестокость, остервенение, навеки отпечатавшиеся на коже и коде души. Второй мучитель – отец, который наслаждался, пытая своего маленького сына, если то выражение лица из осколков предсмертных воспоминаний ребёнка о чём-то говорит – мнил себя творцом. Даже в полицейской осаде, в отчаянии и, возможно, безумии, его движения были элегантными и продуманными. Мужчина был всегда осторожен, чтобы не порвать кожу слишком сильно. Он относился к коже мальчика как к холсту и всегда использовал какие-то эвфемизмы, чтобы описать то, что он делал, вырезая ножом по лицу Дрима. Как будто все это просто игра, не пытка. Мужчина считал, что полностью контролирует ситуацию. Фатальная ошибка. Квакити наслаждался его страхом. Отец наслаждался его болью. В какой-то момент, бывший Администратор поймал себя на мысли, что сравнивает два стиля пыток. С губ сорвался отчаянный смешок, быстро переросший в истерический хохот. Его трясло. Больничный прибор рядом с кроватью вдруг громко и противно запищал. В палату ворвались врачи. Кажется, они его пытались удержать – прикосновения жалили хуже раскалённого прута – кричали что-то ему и друг другу, а Дрим всё смеялся, смеялся, смеялся. До хрипоты, до боли в горле, смеялся до тех пор, пока истощённые тело и разум не утащили его в мягкое ничто забытья.— — —
В этой штучке отражение получше, чем в ложке. Нет, ну всё-таки, каково, а? Его молочно-белый глаз точь-в-точь как у Квакити. Желтокрылый авис тогда в каком-то припадке безумия тщательно скопировал собственное увечье на лицо заключённого. Сказал, де, раз Дрим дал Техноблейду ту кирку, то и боль прочувствует ту же. Может вырезать его? Хотя… Вздохнув, маленький пациент положил украденный скальпель на место.— — —
– Эй, Дрим, посмотри, какой-то неудачник действительно думал, что сможет… Шлатт замолк. Послышался звук выпавшего телефона. Дрим оторвал взгляд от прутьев, в которые вцепился, чтобы удержаться на ногах, и поднял брови. – Ты-я-что-– Терапевт ловко поймал его под подмышки, когда силы иссякли, и ободряюще улыбнулся. Прикосновения вызывали зуд, и мальчику хотелось, чтобы его как можно скорее отпустили. – Просто отлично, Дрим, но думаю, нужно немного отдохнуть. Мы же не хотим, чтобы ты слишком сильно перенапряг свои мышцы. – Он кивнул и позволил отнести себя оставшуюся половину пути к сиденью, рядом с которым склонился Шлатт, все еще выглядящий удивленным. С чувством облегчения мальчик потёр руки, чтобы избавиться от фантомного ощущения рук доктора. – Ты учишься ходить, – пробормотал Шлатт. Дрим облизал губы и вцепившись пальчиками в рубашку, подтянул взрослого поближе. Мужчина легко подчинился, присев на корточки перед мальчиком. – Я хочу пойти с тобой, – прохрипел он свои первые слова в этом новом мире – два года бездействия сделали его голос слабым и скрипучим. После этой короткой фразы было такое ощущение, словно он проглотил комок наждачной бумаги, а сам голос был едва слышен на ветру. Шлатт осторожно обхватил лицо руками и смотрел на него, как будто он был чем-то драгоценным. Затем на его лице медленно появилась широкая улыбка, и он осторожно прижал Дрима к груди, зарывшись носом в непослушную копну волос. Дрим не отступил. – Тогда давай позаботимся о том, чтобы ты смог уйти как можно скорее!— — —
«Я буду по ним скучать» – с удивлением осознал Дрим,глядя на добрых сотрудников больницы, с которыми провёл три года. Они заботились о нём, несмотря на отсутствие видимой реакции были добры к ребёнку, от которого многие взрослые бы давно уже отказались. Одна из медсестер, мисс Дуонг, продолжала присылать ему пазлы даже после нового назначения в другую больницу. Именно она поняла, что загадки ему милее игрушек. Мистер Нильсон всегда – «По секрету, хорошо?» – давал ему дополнительный кусочек пудинга после того, как однажды заметил какой Дрим сладкоежка. Мисс Уильямс всегда разговаривала с ним до поздней ночи после того, как ей приходилось будить его от очередного кошмара. Мистер Аюонг – молоденький медбрат, который каждую встречу старался Дрима рассмешить. Этой своей привычкой он очень напоминал кого-то такого же яркого и смешливого, воспоминания о ком у маленького пациента становились всё тусклее от времени. Как-то раз – Дрим уже не помнит, почему – они вместе покрасили ногти: Дрим в сине-фиолетовый, а паренёк во все цвета радуги. С тех пор это стало их маленькой традицией. (Он не хотел вспоминать свой старый мир и запихивал всякую мысль о нём обратно в самый потаенный уголок сознания. Но иногда сердце становилось сильнее разума. Иногда он думал о том, что было раньше, до того, как всё пошло прахом, думал об улыбках, дружбе и тепле. Позволял себе эту маленькую слабость.) Все они по мере сил старались максимально не допускать следователей и журналистов. Не всегда получалось, конечно – последние, как стая растравленных собак, готовы были порвать за сенсацию и не останавливались ни перед чем. Один особо наглый даже спросил как давно он планировал убить своего отца. Журналюгу, разумеется, после таких вопросов выгнали взашей, и взрослые вокруг Дрима в тот день были особенно бережны. – Люди в этом мире хорошие, – понял теперь уже бывший пациент. – Они посмотрели на мальчика, убившего своего отца, и подумали: «Я хочу помочь». Их не волновало, что он едва-едва реагировал, не мог говорить и плохо переносил прикосновения. Они делали хорошие дела, хотя ничего не получали взамен. Ему не нужно было ничего им давать, чтобы они любили, а они ничего от него не ждали, кроме как поправляться скорее. Там, в маленькой обсидиановой камере, бывший Администратор сам отпустил свою манию контролировать всё вокруг, пока её не выбили насильно. Что впрочем не отразилось на периодичности визитов Квакити – как по часам приходил, паскуда. Тем не менее, сейчас мальчик н чувствовал такой глубинной потребности в контроле. Медперсонал – не Квакити, а палата – не камера в Хранилище Пандоры. Здесь можно было не бояться унижающей беспомощности. Дрим доверился им. И они не обманули, не причинили вреда. Он больше не был тщательно разбитой вазой, осколками на полу. Эти добрые люди подняли всё до последнего черепка, бережно склеили и поставили на полку – туда, где можно любоваться, но не достать и разбить. – Не терпиться познакомить тебя с сыном, – взволнованно поделился Шлатт. – Уверен, вы двое отлично поладите! – Мгм, – промычал Дрим, «кивнув» кулаком в знак согласия, и выглянул в окно. С момента получения воспоминаний прошло уже три года, но только сейчас бывший Администратор очутился за пределами больницы. Нью-Йорк был огромен и напоминал муравейник: вокруг куда-то ехали или шли толпы людей. Человейник. Даже в Великой Эсемпи в лучшие годы не было столько жителей. Осколочки воспоминаний шестилетнего мальчика дали ему достаточный контекст, чтобы не свалиться в бесконечное охуевание от всего вокруг. Различия между их двумя мирами захватывали дух. Ошеломительно. В старом мире он, как Администратор земли ИксДи, знал каждого жителя поимённо. Земля была частью его, он чувствовал всё, что с ней происходило, чувствовал, как рождались новые люди, и чувствовал якоря каждого из творений ИксДи. В этом мире в радиусе пятидесяти метров было так много людей, что Дрим даже не стал бы и пытаться запомнить их имена. …Теперь та часть мозга, в которой жил его старый мир, опустела, оставив после себя только неуютный холод. Дрим больше не мог нащупать Сервер, обнимающий его как старого друга, не мог почувствовать ИксДи, не мог ощутить нежное сияние бога, создавшего его как зеркало самого себя. Порой он завидовал божественности ИксДи. Так же, как ИксДи завидовал его человечности. Было бы смешно, когда бы не так грустно. Машина остановилась у небольшой панельки. Дом явно знавал лучшие времена: фасад почти разрушился, а виноградные лозы почти полностью оплели одну из стен (Славьтесь Небеса, они не красные, Славься ИксДи, это не Багрянец – опухоль серверов, выпивающая землю и людей досуха и использующая Администраторов как топливо для размножения). Из открытого окна самой верхней квартиры доносились звуки репетиции начинающего трубача, этажом ниже звенела посуда и долетали ароматы чего-то жаренного. В соседнем окне Дрим увидел силуэт женщины, устало склонившейся над ноутбуком. Дом был грязен. Неказист. Не отличался размером и уж точно ни шёл ни в какое сравнение с постройками его предыдущего мира. Идеально. Шлатт внёс его в парадную дверь на спине, неловко вывернувшись, когда доставал ключ. Поднявшись на несколько лестничных пролетов, мужчина запыхался. Ссадив мальчика и всучив в его ладошки ключ, он грузно привалился к стене. – Смелей! Да-...давай, можешь открывать… просто… просто дай мне ми- минутку. Я щас… щас- Тихонько хихикнув Дрим взял ключ и отпер дверь их квартиры. Их. Его нового отца, нового брата и его. Дом. – ПАПА! – Стоило мальчику распахнуть дверь, как в него ему влетел маленький снаряд. Ватные пока ноги подогнулись и обнаружил себя он уже сидящим на лестничной площадке. На только-только выписанного пациента уставились большими зелёными глазёнками и ох ты ж блин. Нет. Нетнетнетнет. Этого просто не может быть! Эти глаза бывший Админ узнал бы из тысячи. Это глаза одной из постоянных жертв его нападок. С одним-единственным отличием: раньше их обладатель смотрел на теперь-мальчика с ненавистью, а сейчас огромные зелёные лужи выражали только любопытство. «Дыши» – сказал он себе. – «Это не обязательно Таббо. Не каждый зеленоглазый ребёнок с тёмно-каштановыми волосами – обязательно Таббо. Это просто плохие воспоминания, просто чувство вины». Дрим снова набрался храбрости посмотреть на всё ещё сидящего на его животе малыша. Теперь в глаза бросилось, что родинки как-то очень необычно сконцентрированы на одной стороне лица и шеи. Совсем как шрамы у одного конкретного барашка с угрюмым лицом и сгорбленными жизнью плечами. Ребёнок ярко ухмыльнулся во все двадцать восемь и прочирикал, не вставая с Дрима. – Ты не папа! Кто ты? Я Таббо! Ох блять. Таббо, похоже, его не узнал, иначе у него наверняка была бы совсем другая реакция. Но кто сказал, что мальчик не притворяется, совсем как Дрим сейчас? Ебать. Неужели Шлатт никогда не называл ему имя своего сына? Чтобы что? Дождаться его реакции? Всё это – тщательно спланированный тест на воспоминания? Ой-ё. Ой лять. Ебануться просто. Всякая надежда на светлое будущее истаяла как дым. Он беззащитен, находится во власти двух своих бывших врагов и даже не может сбежать. Ему никогда не следовало соглашаться пойти за Шлаттом, следовало понять, что Шлатт ему не поверил, когда он вёл свою роль ничего не помнящего о произошедшем в сарой вселенной мальчике. – Да ладно, Табс, Дрим пока не настолько поправился, чтоб служить тебе батутом. Нут-ка! – Мужчина ловко подхватил сына подмышки и поставил на землю. Дрим так и лежал, хватая ртом воздух и судорожно говоря что-то в жестах. – Таббо, дорогой, можешь по-быстренькому отнести мою сумку в комнату? Спасибо. Маленький мальчик, обрадованный столь «ответственным» заданием, с визгом скрылся в квартире. Шлатт тем временем осторожно поднял нового сына и прижал его к груди. Дрим же отчаянно пытался выровнять дыхание. «Спокойно». Нельзя проявить слабость. Не сейчас. Он будет прекрасно играть свою роль страдающего амнезией, пока все ему не поверят— — —
Таббо был ребёнком. Настоящим четырёхлетним ребенком без воспоминаний и с энергией трёх торнадо. Он был рад встрече со своим новым братом и почти сразу же сунул свой любопытный нос-кнопку в новую комнату Дрима. Тот раскладывал те немногие вещи, которые сохранил из больницы, в том числе и головоломки. – Папа сказал мне, что у меня появится братик! – зачирикал мальчонка под локтем. Старший мальчик вздрогнул так, что уронил головоломку на пол – Таббо подошёл к нему со слепой стороны, а он сам слишком взволнован, чтобы услышать лёгкий стук босых пяток. – Я всегда хотел братика или сестричку! – И тут же, посреди кусочков головоломки и не сложенных вещей, со всей искренностью своего маленького сердечка, бросился нового брата обнимать, улыбаясь как солнышко. За талию – дальше дотянуться не позволили короткие ножки. Как будто не Дрим был причиной всей боли и разрушений. Как будто не Дрим был причиной того, что в прежней жизни мальчишка лишился сна и покоя. Как будто не из-за Дрима он пошёл ребёнком-солдатом в армию наркомана. Стал Президентом. Умер. Дрожа, он прижал маленького ребенка ближе. Прижимал осторожно – у малыша же такие хрупкие косточки, слишком страшно сломать. Таббо просто придвинулся ближе, и Дрим почувствовал широкую улыбку ребенка своим животом сквозь рубашку. Семья. У него теперь есть семья.— — —
В первый день в тюрьме он был в бешенстве. Разодрал на щепочки сундуки, ахнул об пол часы, ругался и кричал, пока не потерял голос. Второй день он провёл, сидя у стены, и, почти не мигая, наблюдал, как мерно капает плачущий обсидиан. С каждым «кап!» в груди разрасталась ненависть. На третий день эта ненависть превратилась в смятение. Он часами прокручивал в голове действия, последствия, связь между ними. В голове бился один вопрос: «Почему всё произошло именно так?» Чтоб его забороть собрался весь сервер. Его друзья. Его союзники. Его семья. Неблагодарные. И это после всего, что он для них сделал. Ведь всё, всё было для них. А они этого не хотели и плюнули ему в раскрытую нараспашку душу. Он замарал свои руки по локоть в крови, и каждый раз жертвовал, и жертвовал, и жертвовал ради единения сервера… А они предали его. Четвертый день он провёл, проклиная бывших союзников. На пятый день проклюнулось зерно сомнения. И как бы он ни пытался то вытрясти из головы, зернышко оказалось с крючками и вытрясаться не спешило. Никто к нему не приходил, да и Сэм молчал всякий раз, когда приходил перевести часы. На шестой день он снова шерстил все свои воспоминания, пытаясь выяснить, почему они его предали. Единственными звуками, раздававшимися в камере, были капание обсидиана и бурление лавы. На седьмой день он понял, что всё, так или иначе, вело к Томми. Либо мальчишкой начиналось, либо заканчивалось. Во всей системе серверов нашлась бы всего пара человек, которых он ненавидел больше Томми. Молокосос, который бросал вызов даже простейшим правилам, хаос во плоти, непокорный, до тупости упёртый, стабильный как ураган, он разрушал всё на что падал его взгляд. Дрим мог покончить с ним раз и навсегда, должен был, но каждый раз останавливался. Администратор не может уничтожить творение своего Бога. Так и Дрим не мог вернуть в небытие создание ИксДи, отрезать часть своего сервера. Ооо, как же он бесился на этот инстинктивный Запрет. Томми был виноват во многих вещах, которые пошли не так, в стольких разрушениях. Так почему же весь сервер объединился, чтобы его спасти? Кто б на этот вопрос нашёл ответ… На восьмой день он понял, что он единственный, кто считает изгнание Томми неизбежным злом. На девятый день он начал думать, что его заключение тоже было неизбежным злом.— — —
Ночью в квартире воцарилась тишина. Мозг привычно достроил её бульканьем лавы и звуками капели. Чтобы заглушить тишину, мальчик повесил в своей комнате громкие часы.— — —
После встречи с Таббо, Дрим перестал красить ногти в синий и фиолетовый. Шлатт никогда не знал Карла, поэтому ничего не понял. Но Таббо, если к нему когда-нибудь вернуться воспоминания, это сочетание цветов узнал бы на раз два. «Надеюсь, этого никогда не случится» – подумал Дрим, крепче обнимая братишку. Грудь сдавило. Глубокой ночью Таббо поскрёбся в его комнату и, всхлипывая, спросил, можно ли ему поспать вместе с Дримом. У старшего мальчика духу не хватило отказать. Таббо молниеносно доверился ему и уже приняв Дрима как часть семьи. Он очень быстро привязался к «старшему брату», нашёл место для него в своём сердечке, хотя они только что встретились. После ужина Шлатт ухмыльнулся и быстро сфотографировал их троих, обняв приёмыша за плечи, пока тот, заворожённый, глядел на Таббо. Сокровище. Этот ребенок настоящее сокровище. И Дрим не знал, что сделает с тем, кто хоть пальцем тронет этого малыша. Он должен был его защитить и в прошлом мире – призвание Админов, в конце концов, защищать вверенные им земли – но Дрим всем только навредил. На этот раз все будет по-другому. Ему дали второй шанс, и он сделает всё, чтобы защитить свою семью. Всего-то и нужно, что сыграть обычного ребёнка так, чтобы и комар носа не подточил. Вести себя, как нормальный ребёнок, жить как нормальный ребёнок. Даже если он не сможет оплакать своего Создателя и Половину, свой мир, своих людей. Оплакать то, что произошло в тюрьме. Никому нельзя дать даже малейшей возможности что-либо заподозрить. Пусть даже всё это придётся внести в могилу. Небольшая цена, верно?— — —
– Положи свои вещи в яму. Испуганные глаза посмотрели на него, но стоило моргнуть – и блёклая синева сменилась зеленью. Дрим подорвался с кровати, и, чуть не навернувшись об одеяло, кинулся в комнату Таббо. Младший брат крепко спал. Старший мальчик, чувствуя неимоверное облегчение, тихо слушал это мирное сопение. «Славься ИксДи, я ещё не успел разрушить эту семью». Он медленно подошёл к кровати, лёг рядом с братишкой и осторожно притянул его к себе на руки. Таббо спрятал голову на груди и издал какой-то сонный радостный звук. Становилось страшно от того, как быстро он привязался к этой семье. Дрим мог только надеяться, что не пожалеет об этом. Будь его воля, он бы не хотел, чтобы они так ему нравились. Привязанности опасны. Но может, раз этот мир такой спокойный, здесь можно?…— — —
Дрим научился готовить и печь. Потрясающее чувство – знать, что ты ешь и из чего оно приготовлено. Шлатт никогда не спрашивал, почему мальчик старался держаться от картофеля подальше.— — —
Время неумолимо бежало вперёд. Дрим упёрся рогом против настоящей школы, вместо этого устроившись в онлайн-школу. Задания не представляли проблем – технически он располагал двумя комплектами воспоминаний: двадцати одного года там и девяти лет здесь. Он увлёкся компьютерами и программированием, был очарован технологиями, которых не существовало в его прежней жизни. На его десятый день рождения Шлатт смог его удивить. Отец подарил ему компьютер. Дрим был в шоке. Это очень дорогой подарок. А Шлатт, чтобы обеспечить их маленькую семью и так работал на двух работах. Должно быть ему пришлось собирать каждую лишнюю копеечку. На его беспокойство, отец только улыбнулся. – Конечно всё в порядке, иначе я бы его не купил. Но обязательно поделись с Таббо – не хочу, чтобы он слишком ревновал, – сказал мужчина, подмигнув. Весь день Шлатт кидал на него какие-то странные взгляды. Но к вечеру, когда они Таббо притулились к Шлатту с обеих сторон во время просмотра фильма, он, кажется, расслабился. – Дрим, – сказал Шлатт, когда Таббо заснул. – Ты знаешь, что я тебя люблю и никогда не буду думать о тебе иначе, несмотря ни на что? Дрим сухо сглотнул. Итак, вот он, разговор, которого бывший Администратор так боялся. Вместо кивка головой, мальчик использовал жест. – Ага? – прохрипел он. Шлатт ещё мгновение держал его взгляд, а затем кивнул, взъерошивая волосы. – Хорошо. Просто хотел убедиться. И всё.— — —
В первый раз Дрим оговорился и назвал Шлатта «Папа», когда тот успокаивал его от очередного кошмара. Отец и сын, обнявшись, потягивали горячий шоколад, а все ужасы отступали из тёплой кухоньки за окно. Тогда-то впервые произошло то, что врачи назвали «диссоциацией». Всего несколько ударов сердца назад было утро. Теперь же на улице воцарилась ночь и Луна выглядывала из-за облаков. Дрима вердикт врачей не обрадовал. На самом деле его жутко бесила эта не маленькая вероятность в один момент просто провалиться в потоки сознания, а после не иметь ни малейшего понятия, что он делал эти несколько часов. Конечно, такое случалось и раньше, но выражалось не так критично – Шлатт тогда подарил ему блокнот и предложил записывать всё, что сможет вспомнить во время «провалов». Мужчина, помнится, тогда улыбнулся и обозвал тетрадку «Дневник памяти». Иронично. Добрый взгляд отца грел не хуже горячего шоколада. Дрим искренне наслаждался такими тихими моментами, в которые он мог просто упиваться этим чувством, тем знанием, что его любят. Что о нём заботятся. Что даже если он опять провалится в себя, его семья его защитит. – Ты снова здесь, сынок? – спросил Шлатт и забрал уже пустую кружку, положив обе в посудомоечную машину. – Да, – прошептал мальчик в уютной тишине комнаты. В груди было так уютно и пушисто, что он почти задремал за обеденным столом. Коснувшись пальцами подбородка Дрим протянул руку к Шлатту: «Спасибо», на что Шлатт ответил, подняв указательный палец вверх и нарисовал в воздухе несколько больших кругов: «Всегда пожалуйста». – Спасибо папа. Раздался громкий звон. Мальчик подскочил – никак что случилось? – но тут же замер, притянутый в крепкие объятия. Тёплая рука прижала его голову к груди Шлатта, а другая легла на спину. И ох. Это было приятно. Если бы он мог, то остался бы в этом мгновении навсегда. В тепле. В безопасности.— — —
Диссоциация пугала. Вот Дрим сидит и мирно читает книгу. Но в следующую же секунду книга валяется в нескольких метрах, всё вокруг забрызгано кровью, а под ногами истерзанная тушка утки. Бывший злодей всея сервер в ужасе отшатнулся от окровавленной картины. Утку не просто убили, нет её драли и топтали, пока не осталось лишь страшное месиво. «Это… я сделал?» Пожилая семейная пара, которая, как он запомнил, только-только вошла в парк с абсолютно белыми лицами смотрела на сцену расправы. Самое страшное? Этих нескольких минут для него вообще не было. Желудок не выдержал. Его вырвало.— — —
– Ииитак, возможно, я слегка поторопился, и вообще надо было сначала спросить у тебя самого и… эмм… мда. Дрим оторвался от блокнота и, по-птичьи склонив голову, вопросительно посмотрел на отца. Шлатт слегка кивнул, собираясь с мыслями. – Так о чём я. Да. Поскольку я тебя усыновил, мне нужно было вписать в твои документы фамилию. Ну, я подумал, раз уж ты мне теперь сын, и твоя мама – моя сестра – носила эту фамилию до того как вышла замуж, то и тебе лучше подойдёт фамилия Тейкен. Конечно, теперь, задним умом я понял, что вероятно, обежал вперёд паровоза и и по-хорошему, следовало посоветоваться с тобой, но… Шлатт замолчал. На лице приёмыша сияла самая яркая и чистая улыбка за всё время их знакомства.— — —
Дрим не любит Новый год. Шипение фейерверков, запах взрывов и дыма. Слишком знакомо, слишком больно, слишком, слишком, слишком!... Хотелось спрятаться и одновременно с тем разрушать и бесноваться. В такие моменты в душе поднималась такая ярость, что становилось трудно дышать. Страшно.— — —
Время – весьма странная хрень – вот что понял Дрим. Даже с «Дневником». В мгновение ока ночь могла превратиться в день, а «возвращали на землю» его только когда родные замечали, что с ним что-то не так. Однажды он сидел в парке, просто наслаждаясь ветерком и тёплыми лапами солнца на коже, как вдруг стало темно и холодно. Как оказалось, вывел из приступа мальчика проходивший мимо полицейский, который, заметив одинокого пацана на улице поздно вечером, не поленился подойти и спросить всё ли хорошо. Собственно страж порядка и довёл его до самой двери, где благополучно передал с рук на руки обеспокоенной семье. Тем вечером они до поздней ночи сидели обнимку. Шлатт предложил купить ему собаку-поводыря, которая в случае чего вернёт его в реальность, на что бывшему администратору пришлось отказаться. Слишком свежи были воспоминания о Хоуп и мёртвой утке в парке. Ему нельзя приближаться к беззащитным доверчивым существам, тем более, рядом с ним они почему-то долго не живут. Однако даже так подросток понимал, что его «выходы в космос» в самый неожиданный момент обернутся опасностью, причём скорее рано чем поздно. Что если это произойдет, пока он будет переходить улицу? А если он когда-нибудь захочет научиться водить машину? Более того, рано или поздно ему придёться съехать – и кто тогда будет выводить его из приступов? Показательным стал один случай. Так совпало, что в один не прекрасный момент дома не оказалось ни Таббо, ни Шлатта: один уехал в школьный лагерь, а другой отсутствовал по работе. Когда спустя два дня мужчина вернулся домой, то нашёл старшего сына как оставил – в прихожей. Всё это время подросток даже не сдвинулся с места и настолько глубоко погрузился в диссоциацию, что даже не осознавал своего голода. Они долго говорили, пока мужчину словно осенило – отец встрепенулся и убежал в свою комнату. Вернулся он с толстыми наушниками и торжествующе надел их на Дрима. Подросток вздрогнул, когда из динамиков полился громкий рэп. – Можешь поменять мелодию, если захочешь, – сказал тогда Шлатт. –Просто постарайся составить такой плейлист, который не будет слишком повторяющимся. С постоянной сменой мелодий потеряться во времени будет сложнее. И вопреки всем опасениям, это сработало.— — —
Шлатт никак не отреагировал, когда Дрим начал надевать медицинскую маску при выходе выходя на улицу. Без неё возникало какое-то странное чувство, не поддающееся описанию – просто странное. В тюрьме Квакити позаботился о том, чтобы Дрим решительно никак не мог скрыться или обрести равновесие – мучитель хотел разломать его, раскрыть как раковину и выгрести всё-всё. Потому и избавился от его маски при первой же возможности. Однако Таббо нахмурился и спросил, почему он вдруг начал прятать лицо. У Дрима, конечно, имелось несколько вариантов ответа – «Никто не хочет видеть эти шрамы», «Я боюсь, что люди прочитают меня по лицу и узнают, о чём я думаю», «Это единственная памятка по давно погибшему миру, которую я могу себе позволить» – но… Его младшему брату не нужно знать ни об одном из них. Поэтому он заговорщицки ухмыльнулся, неожиданно подхватил Таббо подмышки и закружился на месте. Комнату наполнил радостный визг и смех. – Супергерои всегда носят маски, Таббс, – нарочито таинственно прошептал Дрим и бупнул мальчика в нос. – Так ты супергерой? – ахнул малыш, уставившись на брата сияющими глазищами. Дрим рассмеялся. – Нет, – ответил он, – но это же круто! Они все такие из себя загадошные, творят добро, скрывая своё истинное «я». Ну, знаешь, как в фильмах про шпионов!— — —
На следующий день Таббо тоже надел маску на улицу. Правда очень быстро снял – дышать в ней в летние плюс сорок довольно своеобразное удовольствие. Лицо при этом братишка скорчил до того растерянное, что Дрим не выдержал и захихикал.— — —
Время по ощущениям тянулось как патока, но как-то совершенно незаметно Таббо уже не пухлощёкий булочка, а смешливый мальчишка девяти лет. Дриму четырнадцать и он всё продолжает открывать для себя этот удивительный мир. Мир, где не нужно страдать и сражаться за каждый вздох, в котором на его плечах – как смертной половины создателя – не лежит ответственность за буквально каждое живое существо на земле. Мир, где не приходится бороться за эфемерные контроль и власть (где он не издевался над подростком настолько сильно, что того пришлось практически за шкирку вытаскивать из булькающей огненной смерти). Мир, в котором его не калечили снова и снова, пока он не забыл своё имя. В котором ему не нужно бояться проснуться. В котором он может наконец расслабиться. Безмолвные жесты руками превратились в отдельные слова, слова – в короткие предложения, короткие предложения стали длинными, бесконечными, пока подросток не поймал себя на том, что уже несколько минут бессвязно рассуждает на интересную тему. Дриму потом пришлось прилечь полежать, настолько сильным оказалось удивление. Порой, когда бывший Зло-всея-сервер терялся в воспоминаниях или испытывал сильное беспокойство, он снова переходил на язык жестов, напрочь забывая про речь, но врачи уверяли, что всё в порядке. Исцеление такой тонкой материи как разум требует времени и терпения и не может случиться вот так сразу. Это нормально иногда возвращаться к старым привычкам – так работает психика. Не стоит себя корить, если не получается что-то проработать «в срок». Он плавал в безопасном пузыре, постоянно удивляясь тому, что снова почувствовал счастье. В обсидиановых стенах он забыл это чувство, забыл прикосновение любимого человека, забыл тепло друга и каждый раз обжигался – горячей лавой, горячей кровью, горячей ненавистью. Возможно, именно поэтому он оказался не готов. Это было похоже на удар под дых. Таббо задувает свечи на своём праздничном торте – испечённом Дримом с его непосредственной помощью, смехом и песнями. Внезапно братишка падает на пол. Он задыхается, сворачивается клубочком, а затем кричит так, что кровь стынет в жилах. Это не столько крик, сколько скорбный плач – какофония отчаяния, страха и гнева. Таббо зовёт – умоляет – кого-то: «Майкл!…Ранбу!». Верещит что-то яростное про какое-то «яйцо». – Таббо! – Дрим подскочил – надо помочь! – но Шлатт остановил его, протянув руку. Маленький мальчик, его брат, который любит обниматься, который, как иногда кажется, существует исключительно для того чтобы виртуозно играть на дримовых нервах – как, собственно, и подобает любому младшему брату или сестре – который всегда улыбает ярче солнца, так, что слепит глаза… замер. Его личико сменило несколько цветов и выражений, пока, наконец, не остановилось на ярости. – Какого чёрта, – прошептал он и вскочил, вжавшись спиной в стену позади себя. Взгляд Таббо остановился на них. Момент узнавания кто стоит перед ним, было видно невооруженным взглядом. Взгляд мальчика наполнила ненависть. Он оскалился в рычании. Его младший брат смотрел на них с таким ужасом, что было становилось больно. – Какого чёрта, – повторил он снова и зарычал, в гневе пряча страх. – Дрим, – сказал Шлатт и медленно поднял руки, когда Таббо вздрогнул от его голоса. – Иди к себе. Таббо просто… вспомнил кое-что из плохого сна. Будь это просто «плохой сон», Дрим бы остался. У него имелся богатый опыт в успокаивании Таббо после кошмаров, он знает как помочь младшему брату. Но это – уже не его младший брат. Это не тот ребенок, который всегда смотрел на него с таким доверием в глазах, словно подросток лично возвёл на небо все звёзды, Солнце и Луну. Это – молодой воин, которому он причинил боль. Тот, кого он, в свою бытность Администратором, терроризировал, кем манипулировал и кому лгал. Прежде чем Шлатт успел повторить свою просьбу, он развернулся и ушёл в ванную. Оставил Таббо с глазу на глаз с человеком, который стал причиной его первой смерти. «Трус» – подумал он, выворачивая желудок в унитаз. Дрим старался сдерживать вздохи и всхлипы. Из гостиной доносились крики – те, кто ругался там, вряд ли бы его услышали, конечно, но всё равно. – «Отвратительный, жалкий трус».— — —
Два подарка так и остались на столе. Таббо их не открывал, а у Дрима не хватало духу их убрать. Особенно жалко было цветок. Красный антуриум не виноват, что люди разругались.— — —
Разницу между Таббо Тейкен и Таббо Андерскор видно было невооружённым глазом. То, как он держался – каждое движение продумано и выверено, поза почти всегда закрытая, привычка по-особому взмахивать рукой, которой не было у малыша. То, как мальчик словно «погас» – перестал улыбаться, всегда подозрительно смотрел за братом и отцом, цепко отслеживал каждое их движение. То, как он избегал любых контактов – вообще любых – тогда как раньше братишка лип как жвачка и наотрез отказывался оставить в покое. Таббо сократил все их взаимодействия до единственно необходимого минимума, практически забаррикадировался в своей комнате, а когда всё-таки приходилось выйти из «крепости» кидался такими взглядами, что желание подойти умирало в корчах. Больно. Он словно потерял умного маленького ребенка, и осознание – «Это всё моя вина» – что причина такого поведения в том числе и в его прошлых деяниях резало без ножа. Хотелось кричать. Большую часть времени Дрим оставался— — —
Одной ночью, через три недели после десятого дня рождения Таббо дверь в комнату Дрима медленно открылась. Моргнув, подросток оторвался от телефона. «Разве отец ещё не спит? Ему же на работу к шести, а время уже четыре…». В проёме возникла не широкоплечая фигура Шлатта. Там стоял Таббо. Лето в этом годы выдалось особенно душным. Даже Дрим, уж на что не любил выставлять на виду расчерченную кожу, оставался в лёгкой футболке. Брат же оделся как на полюс, натянув на себя две толстовки и тёплые брюки. – Таббс? – с недоверием прошептал подросток. Мальчик, не выпуская Дрима из виду, закрыл за собой дверь. Похоже он не спал несколько дней: даже в неверное свете первых лучей были заметны и красные, воспалённые глаза и огромные мешки под ними, растрёпанные волосы и помятая одежда. На измождённом лице читалась настороженность. Таббо никогда не должен был выглядеть так. Холодный взгляд бывшего солдата смотрелся ужасно неправильным на лице его десятилетнего брата. – Ты никогда не спишь в этот час, – было первое, что сказал ему Таббо за эти три недели. – Я… э-э… да, то есть, я имею в виду… – Дрим запнулся. Он хотел было по привычке написать жестами «Ты в порядке?», но быстро одёрнул руки. Бывший Администратор понятия не имел, как ему теперь общаться с его-не его братом. Кто он сейчас в глазах Таббо? Старший брат? Или Тиран, разрушивший его жизнь? Мир как будто закачало и Дрим вцепился в одеяло, чтобы удержаться. – Дрим, – начал Таббо, словно пробуя его имя на вкус. Было больно слышать, как его имя произносится так из уст ребёнка, буквально с порога принявшего его в свою семью и раньше ловившего каждое слово. – Ты утешаешь меня после кошмаров. Возишь меня на спине, даже если ты устал. Ты хотел испечь блины на мой восьмой день рождения и каким-то образом умудрился сломать при этом руку. Ты всегда занят за своим компьютером, но сразу же приходишь по первому моему зову. Ты… подарил мне на день рождения красный антуриум, потому что знаешь, как сильно я люблю растения. Дрим застыл. Что Таббо хочет этим сказать? Неужели? За всё это время он как-то ни разу не подумал, что Шлатт обязательно рассказал бы Таббо об отсутствии у его «брата» воспоминаний. Мальчик, очевидно, сохранил больше памяти себя-здешнего, чем Дрим, и в этих остатках Дрим вёл себя совершенно противоположно тому, каким Таббо запомнил его по первому миру. Он не знал, что Дрим помнит. Дрим может продолжать свою игру. Может надеяться, что Таббо простит «Дрима, у которого не было никаких воспоминаний о совершенных им злодеяниях». Может лгать сквозь зубы и мог продолжать жить в этом фараде о разбитой семье, мог продолжать говорить себе, что он всего лишь обычный подросток из этого мира. Или он может во всём признаться. Может принести Таббо извинения и надеяться, что тот не прогонит его прочь. Может признаться и попытаться восстановить то, что он разрушил, рискуя, что Таббо будет презирать его до конца жизни, и сказать Шлатту, что он помнит. Он рискует быть выброшенным из своего нового дома и снова всё потерять. В конце концов, выбор оказался проще, чем должен был быть. – «Эгоист, – с горечью подумал он. – Забавно. Пройден такой путь, а на поверку ты ничуть не изменился…» – Всё в порядке, Табс? – спросил Дрим с искренним беспокойством. Ему даже не надо было особенно играть что-то, за годы он прикипел к своей новой семье и новой маске. Он больше не Администратор Дрим, он – Дрим Тейкен, четырнадцатилетний пацан, который очень волнуется за своего младшего брата, но не знает, как тому помочь. На лице Таббо отразились очень противоречивые чувства, но, вздохнув, мальчик затолкал их как можно глубже. Пальцы до побеления, жалобного скрипа мебели стиснули подлокотник кресла. Дрим, заметив это, словно ненароком отодвинулся назад и проигнорировал тихий схруп в сердце, когда братишка с облегчением выдохнул. – Слово «Л’Мэнбург» тебе о чём-нибудь говорит? – холодно спросил Таббо. Его пальцы нервно забарабанили по подлокотнику, но в остальном бывший барашек оставался совершенно неподвижным. Подросток сухо сглотнул и как-то растерянно посмотрел на мальчика. Рубикон перейдён, выбор сделан и назад дороги нет. Он – манипулятор, он лжёт и плетёт сети для достижения своих целей. Он ни за что не выпустит свой второй шанс из своих рук. А если и так… Бросьте его в ад – он рассмеётся вам в лицо. Он уже пережил ад один раз. Он восстанет и пойдёт манипуляциями добиваться исправления – как умеет. – Как по мне, это немного странное слово, – хихикнул Дрим и улыбнулся. – Это имя? Так зовут кого-то в школе? Ты из-за этого последние три недели не вис на мне, клянча поиграть часик-другой на компьютере? Помолчали. Таббо, скорее всего, пытался определить, не лжёт ли ему Дрим, а тот – не ёрзать на месте. Не в силах выдержать с каждой секундой всё более гнетущую атмосферу, бывший Администратор нет-нет, но порывался что-то сказать руками, тут же себя одёргивая. Вряд ли его рваные жесты сейчас будут понятны. В глубине души Дрим малодушно радовался тому, что в прошлой жизни Таббо прятал глаза за чёлкой – у брата был чертовски тяжёлый взгляд. Нынешняя «маска» куда легче прежней. Но даже с той, «злодейской» маской он сумел слиться настолько хорошо, что все вокруг позабыли о его роли как Защитника. Дрим всегда был хорошим актёром. – Да, – бесцветно прошелестел Таббо. – Немного странное. Мальчик встал и неловко, как деревянная буратинка, побрёл к двери. Весь он напоминал сжатую пружину, сапёра в минном поле, канатоходца над пропастью – любая ошибка фатальна. Дриму хотелось встать, обнять, утешить своего младшего брата, по которому он скучал эти три недели, хотелось сказать ему, что всё будет хорошо. Его младший братишка всегда любил обниматься и хватал их с отцом при любом удобном случае. Мальчик грелся в объятиях и успокаивался. Но переживший войну и несколько революций бывший президент Таббо тащил за собой слишком много травм, чтобы не бить на поражение в случае даже мимолётного контакта с врагом. Дрим опустил руку. В дверях Таббо остановился, но не обернулся. – Спасибо за красный антуриум, – пробормотал он и закрыл за собой дверь. Дрим подождал несколько минут. И ещё немного, на всякий случай. По комнате прокатился долгий обессиленный выдох. Дрим свернулся в клубок. Его била дрожь. Зажав рот рукой, подавляя любые вздохи и вслипы, подросток стал дышать на счёт. На два вдох, на семь выдох, пять секунд задержки и заново. Таббо поверил. Всё пока что хорошо. Дрим может позволить себе эту фантазию о любящей семье. Так почему же он не чувствует счастья? Почему же ему чудятся вокруг иллюзорные обсидиановые стены?— — —
Дрим проснулся от первого крика, пронзившего ночную тишину. Он тут же распахнул дверь, готовый броситься в комнату Таббо и… остановился. С размаху врезался в удручающую реальность. Этот Таббо не хотел бы, чтобы его утешал тот, из-за кого эти кошмары возникли. На негнущихся ногах подросток вернулся в свою комнату и, прежде чем осознал это, уже лежал на кровати, закрывая руками уши, чтобы не слышать всхлипов и вздохов, доносившихся из комнаты рядом с ним. Он не знал, что в это же самое время Шлатт лежал на спине и смотрел в потолок, откинув одеяло в сторону. Той ночью никто из семьи Тейкен не смог снова сомкнуть глаз.— — —
Шлатт сидел перед бутылкой виски, янтарная жидкость наполовину наполняла бокал. Дрим уже довольно долго стоял в тенях коридора и тихо наблюдал за взрослым. Он видел, как отец, налив напиток, не сделал ни глотка, а очень крепко над чем-то задумался. Стоит ли дождаться пока Шлатт сам решит не пересекать этой черты? А если нет? Что тогда? Может вмешаться? В конце концов подросток выбрал за отца. Он нарочно небрежно дёрнул дверь. Раздался хлопок. Шлатт подпрыгнул, спрятал бутылку под стол и скрестил руки перед стаканом. – Дрим! – дрожащим голосом воскликнул он и натянуто улыбнулся. Дрим улыбнулся в ответ и как ни в чём ни бывало, словно не заметив предательски выглядывающую из-под скатерти бутылку, потянулся за графином с водой. – Привет, пап, – поздоровался он в ответ, подсознательно повторяя приветствие жестами, и присоединился к Шлатту за столом, сев напротив. От громкого хлопка дверью в шкафчике задрожала посуда. Дрим вздрогнул. В их старом мире такого бы не произошло, но за все эти мирные годы после Пандоры он позволил себе расслабится. Атмосфера «холодной» войны установившаяся в доме врезалась в его неподготовленную размякшую психику как разъярённый хоглин и заставила мозг выкрутить напряжённое ожидание опасности на максимум. Таббо, не удостоив их и взгляда, обулся и вышел вон из квартиры, ещё раз громко хлопнув входной дверью. Шлатт тяжело вздохнул. Дрим посмотрел на него широко раскрытыми глазами и устало улыбнулся. Мужчина протянул руку и осторожно взъерошил волосы и подросток доверчиво подставился под прикосновение. Он даже не осознавал, как сильно соскучился по физическому контакту. Его младший брат всегда суетился вокруг, тыкал, щипал, хватал, обнимал или тянул, лежал на нём сверху или требовал покатать его на спине. Дрим и не замечал, как сильно привык к этим маленьким шалостям, знакам его любят, пока они не исчезли. – Не волнуйся, – прошептал Шлатт и убрал руку. Приятное живое тепло исчезло. – Может Таббо и ведёт себя немного странно для тебя, но это просто этап взросления. Вот такой трудный, но необходимый. – Я знаю, знаю, – прервал его Дрим, отчаянно размахивая руками. – Именно поэтому и оставляю ему пространство. Я просто подожду, если он захочет подойти ко мне, и… – Он замолк. А что если Таббо никогда-никогда больше не захочет иметь с ними ничего общего? Что если он просто возьмёт – и уедет, и больше никогда им не позвонит и не ответит? Что если… По-хорошему, следовало встряхнуться и гаркнуть себе, мол, «Хватит накручиваться!», но липкие мысли всё прибывали и прибывали. Одна часть его шептала, что, возможно, для психического здоровья мальчика будет лучше расти подальше от двух людей, причинивших ему столько боли. Другая, эгоистичная часть, кричала в агонии, не желая терять и эту, новую семью. – Иногда дети переживают трудный этап. Что-то вроде, хм… травмы, понимаешь? Оно было у тебя, оно было у меня, теперь вот у Таббо. Это типа… типа, «брэнд» нашей семьи, ха-ха. – Шлатт рассмеялся высоким, пронзительным смехом – печальная попытка снять напряжение. Кожа у него была впалая и бледная, как будто мужчина уже несколько дней не спал. Они оба, наверное, не спали. Дрим нахмурился. Таббо биологический сын Шлатта, он воспитывался этим человеком десять лет и был страстно любим. Но теперь у Таббо появилась память, он совершенно другой человек. Даже если он и помнит первые десять лет жизни здесь, гораздо ярче в его памяти отразилась не любовь Шлатта, а его приказ о смертной казни, не искреннее обожание, но те избиения, о которых слышал весь Мэнбург. Таббо больше не смешливый комочек солнца, он воин, прошедший через некоторое дерьмо, умерший несколько раз, в том числе по вине своего теперь-отца. Дрим не единственный тут страдает, не ему одному нужна помощь. Каков эгоист. Вот он, убегает от своих проблем, а Таббо сейчас, вероятно, оправляется от своей третьей смерти и пытается не сойти с ума от знания, что два его смертельных врага находятся буквально через стенку. Он тонет от жалости к себе, а Шлатт в это самое время тонет в чувстве вины. Человек, который заботился о нём все эти годы, который вытащил Дрима из ловушки его головы и пожертвовал всем, чтобы убедиться, что у того есть место для проживания, даже несмотря на то, что у ребёнка перед ним было лицо тирана, даже несмотря на то, что этот ребёнок первые месяцы совсем не разговаривал, ни на что не реагировал, был сломан и не подлежал «ремонту». Человек, у которого было двое детей: один его сейчас ненавидел, а другого мужчина сам возненавидит, когда узнает о его застарелой лжи. Мужчина вовсе не обязан был давать ему любовь, семью и дом. Не обязан, но дал, ничего не ожидая взамен. Этот человек стал полной противоположностью тому отбросу, каким он был в первом мире. Шлатт изменился, изо всех сил боролся за искупление. Он с упёртостью барана сталкивался со своими проблемами и давил, решал, делал, пока ситуация не улучшалась. Его ничто не принуждало, никто не стоял с дулом у виска или с пыточным струментом под рукой – Шлатт решил измениться сам. потому что мог и потому что хотел измениться. Дрим втихую завидовал подобной силе воли. Ведь Дрим сбежал от проблем, поджав хвост. Дрим изменился только потому, что его заставили измениться. Так что, да. По-доброму, но завидовал. Постоянно. И пусть он, Дрим, злодей, пусть он манипулятор… Если Шлатт сможет помириться со своим сыном, если Таббо сможет в своём собственном доме снова чувствовать себя в безопасности – ему это хватит, правда. Не нужно ему ни искупление, ни прощение – он просто хочет сохранить эту семью. Хочет оплатить Шлатту за всю его доброту. Хочет убедиться, что Таббо больше никогда не причинят вреда. Поэтому он встал, обошёл стол и обнял отца, не обращая внимания на стоявший рядом стакан виски. – С ним всё будет в порядке. Но… пообещай, слышишь? Что с тобой тоже всё будет хорошо. Пообещай. Я тоже буду, – прошептал бывший Администратор. Ещё одно обещание, которое он, скорее всего, не сможет сдержать. Шлатт вцепился в его плечи как утопающий в круг. Вцепился и стоял вот так, уткнувшись лицом в волосы Дрима. Дрим медленно выдохнул. Все плохие мысли прочь, сейчас надо успокоить отца и погреться и согреть в объятиях. Он игнорировал тот факт, что любовь к нему была весьма условной.— — —
Через щелочку в двери подросток смотрел, как Шлатт вылил стакан в раковину, а за ним и всю бутылку. Отец несколько мгновений смотрел в никуда, прежде чем со вздохом опереться локтями на стойку и закрыть лицо руками. Дрим тихо закрыл дверь.— — —
Красный антуриум теперь красовался на подоконнике. Листья цветка выправились и снова стали здоровыми и насыщенно-зелёными.— — —
В волосах пел холодный ветер. Дрим моргнул. Крыша их дома. Под ногами нет лавы, только два десятка метров воздуха. Подросток грубо потёр застывшие на ветру руки, с каким-то остервенением давя на шрамы. Наушники способны справится со многими вещами, но в борьбе с лунатизмом они, к сожалению, бесполезны. Было бы Таббо легче общаться со Шлаттом да и в целом наслаждаться своей второй жизнью, если бы его, Дрима, неупокоенного напоминания о пройденных испытаниях, не было рядом? Интересно, если у отца останется только один ребёнок, сможет ли он бросить одну из своих работ? Может быть он сможет выделить освободившееся время для сближения с родным сыном? Зачем вообще ИксДи дал ему шанс исцелиться, если с самого начала хотел жестоко тот отобрать? Почему его Божественна Половина подтянул струны судьбы так, что Таббо переродился в семье из его его злейших врагов? Разве не разумнее было бы разделить их, оставить зализывать раны в одиночку или сдохнуть от загноения? Почему ИксДи заставил их получить все свои воспоминания, заставил их жить со знанием того, что они сделали, того, что с ними сделали. В голове как-то сама всплыла улыбка Шлатта.Так мужчина улыбался всякий раз, когда видел Дрима и Таббо. Этот человек вырвал бы себе сердце, если бы это означало безопасность его сыновей. Этот человек взглянул на свои прошлые злодеяния и решил изменить себя, стать лучше, заменить жестокость любовью. Этот человек – олицетворение отваги, он грудью прёт на проблемы, тогда как Дрим – трус – при первом же знаке накаления ситуации, всегда ищет способы проблем избежать. Даже сейчас… Вздохнув, он отошел от уступа.— — —
Дрим открыл глаза и зажал рот руками, чтобы не закричать. Зачем он вообще вернулся к пруду, зная, что в конце концов потеряет сознание и окажется рядом с кровавой баней?— — —
Пять минут назад Таббо Тейкен задул свечи на своём праздничном торте, и ему гордо аплодировали два самых любих человека на свете. Пять минут назад Таббо Андерскор смотрел, как его муж и сын были жестоко убиты марионетками хтонического монстра, когда-то их боевыми товарищами. Последнее, что он видел – и эта страшная картина навеки останется выжжена на изнанке век – трупы его семьи, поруганные, изрезанные. Получеловек-барашек закрыл глаза… чтобы открыть в совершенно новом мире. Перед ним маленькая комнатка, два подарка, торт, подросток, которого он никогда раньше не видел (брат, братик Дрим, тиран, кукловод, брат-) и…Шлатт. Голова пухла от внезапного наплыва целых десяти лет воспоминаний и казалось, готова была взорваться. Парень (или теперь мальчик?) застонал от боли, изо всех сил стиснув голову руками, и (когда это он успел упасть?) постарался отползти от двух злодеев (семья, семья, они моя семья, доверие-). Всё смешалось. От одуряющего букета из ужаса, тоскии отвращения кружилась голова и единственная чёткая мысль, набатом стучащая в стенках черепа – «Беги». Парень закричал.— — —
Другой мир. Он перенёсся в другой мир, где его семья – два его врага. Шлатту потребовалось несколько часов, чтобы успокоить его, а затем объяснить, что произошло. Всё это время Таббо провёл забившись в угол, наставив на бывшего и вполне живого обидчика нож. В голове боролись два разных набора воспоминаний. Шлатт сидел на корточках практически в противоположном конце комнаты, путь отступления сиречь дверь не перекрывал и не давил, но подняв руки вверх тихо говорил. О чём именно Таббо запомнил лишь урывками – все слова сливались в неразборчивое успокаивающее урчание и оседали где-то в затылке. Он в другом мире и был мёртв меньше двух часов назад. Он в другом мире и всё вокруг незнакомо и, вероятно, опасно. Он в другом мире, и его семьи больше нет. По лицу потекли слёзы, а нож выпал из ослабевших рук. Мальчик(?) не отступил, когда Шлатт (обидчик, тиран, папочка, отец, папа) медленно к нему приблизился.— — —
Ночь больше не приносила покоя. Каждый раз, стоило ему только закрыть глаза, как перед ним вырастали образы его семьи. Они ничего не говорили – только смотрели на него пустым, мёртвым взглядом и этот молчаливый укор бил куда больнее самых громких криков. Это была его вина. Они с Ранбу знали, что это ловушка, что возможно ультиматум одержимых – ложь и на неё ни в коем случае нельзя вестись. Но Таббо допустил, что это правда. И он ошибся. Смертельно ошибся. Он помнит как глупо они подставились. Помнит, как мог только беспомощно наблюдать, когда одержимые зарезали Майкла как свинью на скотобойне. Помнит, как в алой горячке боя услышал полный боли вопль и обернулся как раз вовремя, чтобы увидеть как с лица Ранбу после водной атаки вместе с кожей слезает мясо. Помнит как потянулся к мужу, желая держать его за руку в их последние минуты. Он не дотянулся. Мальчик сидел на своей-не своей кровати, сжавшись в комочек под одеялом, сжимая в потных руках телефон, и рылся, рылся в Интернете в поисках любой информации об этом мире, любого доказательства того, что воспоминания десятилетнего Таббо Тейкена были ложными, любого преимущества, которое могло дать знание. Про их мир здесь не знали ничего. Здесь никто не знал про Л’Мэнбург, про Битву на Озере… Здесь не знали того, что определяло их старый мир. (У него в распоряжении был весь Интернет, но даже эта гигантская библиотека информации не могла отвлечь его от воспоминаний.) За окном забрезжил рассвет. Таббо не спал уже третьи сутки. Таббо Тейкен был доверчивым комочком счастья, который смотрел на свою семью как на супергероев. Старший брат для него – лучший друг, неизменный помощник, поддержка и утешение, самый любимый человек на свете. Таббо Тейкен мёртв, его заменили. Но у нового Таббо всё ещё оставались воспоминания своей копии из мирной вселенной. Он всё ещё чувствовал себя десятилетним мальчиком. В его голове был целый словарь жестов, и он мог удивительно (чуждо) быстро переходить с устной речи на жестовую, потому что его брат иногда не мог говорить. В его памяти всплыло несколько правил карточной игры, потому что у них была маленькая традиция каждую субботу проводить игровые вечера. Он знал, что подходить к Дриму нужно с правой стороны, потому что на левый глаз брат был слеп. Он знал, что сон у Дрима беспокойный и лёгкий и что брат может проснуться от малейшего шороха, а вот Шлатт наоборот, громко храпит и его не добудишься даже из пушки. Таббо хотелось вырвать эти воспоминания из своей головы, вырвать своё сердце и никогда не перерождаться в этом новом мире. Шлатт, Дрим и Таббо Тейкен продолжали бы играть в счастливую семью, а он бы остался со своей семьей в землях Смерти. Десятилетний мальчик внутри плакал, скучая по семье. Таббо немилосердно его игнорировал. Его настоящая семья уже мертва. Он встал, тихо открыл дверь и лёг на диван, глядя в потолок. На один краткий миг он задумался о том, чтобы выбежать сейчас из квартиры и никогда не возвращаться, но быстро отмёл эту идею. Мысль была безусловно заманчива, однако, судя по всему, дети здесь не могут жить сами по себе. Нет, лучше сейчас обождать несколько лет, собрать все необходимые документы и достаточную сумму, а уже потом бежать. Голова гудела. Мальчик уставился на часы, которые как будто издевались – ещё только пять часов! Прошло всего лишь пять минут! Таббо хотел спать – но спать не мог. Он походил по квартире. Выпил стакан молока. Пересчитал овец. Выпил ещё один стакан молока, на этот раз с мёдом. Снова прошёлся до кухни и обратно. Необъяснимым образом он оказался перед дверью Дрима. Обычная комнатная дверь, деревянная, без каких-то узоров, сейчас представлялась огромными обсидиановыми стенами. Он отвернулся и замер – так тяжела была борьба в душе. Таббо Тейкен всегда мог спокойно спать рядом со своим старшим братом, но сама мысль о том, что он будет настолько уязвим перед своим самым страшным врагом? Бррр, подумать страшно. И не важно, что у того нет никаких воспоминаний. Он не успел подумать – тело двинулось быстрее. Мальчик медленно открыл дверь, стараясь не издать ни звука. В комнате царила совершеннейшая темнота и было просто невозможно дышать от духоты. Но этот душный запах был своим, домашним. Пахло шоколадными пирожными, которые Дрим испёк сегодня днём, пахло тем вырвиглазными убойным дезодорантом, который Дриму отчего-то очень нравился. Брат не пах порохом и потом, не пах кайфом победы, кровью и тлеющим прахом Незера – всем тем, с чем у Таббо ассоциировался тот, «старый» Дрим. Пахло домом. Может быть, именно поэтому он вошёл в комнату и нерешительно сел на пол, спиной к стене, чтобы видеть своего врага. Брата. Этому Дриму было четырнадцать лет, но вселенская усталость висела на нём как вторая кожа. В воспоминаниях себя-здешнего он, хоть и был таким наивным ребенком, всегда беспокоился за своего брата. Этот Дрим никогда не оскорблял лучшего друга Таббо, никогда не приставлял к его горлу топор. Этот Дрим был тихим и нежным и готов был на всё ради своего младшего брата. Этот Дрим был невинен. Шлатт помнил. Он-здешний – это тот же человек, который провёл его через ад, а затем отдал приказ его убить, и Таббо никогда не сможет ни доверять ему, ни чувствовать себя рядом с ним в безопасности. Но, по крайней мере, у него оставался один человек, который остался бы на его стороне. Кто бы ему помог, случись что. Он справится. Выживет. Перетерпит травму, подождёт пока она зарубцуется. Разделять проблемы. Планировать. Выжидать удобного момента. Как и всегда Он будет жить. Как-то совершенно незаметно для себя мальчик уснул, обхватив руками мёрзнущие ноги. Проснулся он уже в своей постели, укрытый до самого носа. От ночных посиделок болела шея.— — —
Дрим вздрогнул, когда Таббо подошел к нему со слепой стороны и грохнул об стол шахматную доску. – Я, э-– – Я – за чёрных. – Таббо уже расставлял свои фигуры. В недоумении, Дрим медленно закрыл ноутбук и повернулся к «полю битвы». Он знал, как играет бывший президент Таббо. Знал он и стратегию своего младшего брата, что почти никогда не мог его победить. Но встретила его первый ход агрессивная смесь обоих стилей, с примесью чего-то холодно-расчётливого, испытующего позади. Но не успел Подросток привыкнуть к этой манере, как Таббо её изменил. И снова. И снова. Проведя быструю серию атак, младший-не младший брат разменял ферзя. Следующим ходом он двинул пешку вперёд, вернув ферзя на поле и поставил мат в следующими двумя ходами. Дрим проиграл и остался смотреть на доску, пока Таббо собирал фигуры. Чего бы мальчик ни добивался, победителем он не выглядел.— — —
Он очнулся перед прудом. Только-только поднималось солнце. Вода была красного цвета. В пруду больше не жили утки.— — —
В щёлку двери он наблюдал, как Таббо и Шлатт сидели за столом, глубоко погруженные в разговор. Ему хотелось бы подойти ближе и услышать, о чём они говорили, но в то же время он не хотел услышать, как они говорят о своей старой жизни, о своем старом мире. Если бы он только мог забыть всё, мог бы продолжить этот семейный фарс с чистой душой, превратить постановку в реальность… Дрим сам себе напоминал ребёнка, что закрыв ладошками глаза, утверждал, что плохое пропадёт. Но себя-то не обманешь. В голове уже мерно тикал таймер обратного отсчёта.— — —
Перемены не случились по щелчку пальцев. Не было ни палочки-выручалочки, что волшебным образом подтолкнула бы Таббо к принятию, ни другой вундер-вафли, что заставила бы мальчика им доверять. Просто за два года года брат перестал выходить из комнаты, если в неё заходили Шлатт или Дрим, перестал взрагивать, когда те обнаруживались слишком близко, перестал шарахаться как от прокажённых. Просто за два года малыш привык к их присутсвию, неохотно терпел и даже снисходил иногда до язвительных комментариев. Дрим не знал, о чём Шлатт с Таббо говорили, но мальчик относился к ним гораздо дружелюбнее, чем раньше. Он даже иногда слегка улыбался шуткам Шлатта и не отступал от Дрима, когда тот хлопал его по плечу или подходил слишком близко. Это был долгий и трудный процесс, занявший два года. Страх постепенно рассеялся. Таббо перестал пропадать всё свободное время на улице. Полюбил книги, особенно серию «Сказки о горе и славе», по которой фанател и Дрим. Иногда братья даже ходили вместе за покупками. В один из таких дней произошла знаменательная встреча. У самого края тротуара лежал крошечный котёнок и жалобно мяукал. Не раздумывая ни секунды Дрим опустился рядом с бедняжкой на колени и замер в нерешительности. что делать? Как помочь? Это был самый маленький котёнок – малышу на вскидку было недели три, не больше – которого он когда-либо видел. Сквозь тонкую шкурку отчётливо проступали рёбра. Зверёк лежал на боку и тихо звал на помощь, зная, её не будет. Даже лапками уже не сучил. Бросили. Его тут бросили, забыли, оставили умирать. Таббо подошёл ближе, с беспокойством посмотрел на него и уже было полез в сумки с покупками за молоком, но Дрим схватил его за запястье. воскликнул: – Подожди! – воскликнул подросток и немедленно отдёрнув руку, когда Таббо отшатнулся. Он потёр затылок и осторожно забрал пакет молока из рук. – Котятам нельзя давать коровье молоко. Это…Оно вредно для них, понимаешь? Таббо удивлённо моргнул, а затем нахмурился и снова посмотрел на котёнка. – Ох, – прошептал он, опустив плечи. Мальчик снял куртку и сложив её в несколько раз, и осторожно переложил котёнка в импровизированное гнездо. – Мы заберём его домой, – решил Таббо, упрямо нахмурив брови, показывая, что решение окончательное. Дрим почти сразу, не раздумывая, согласился, а когда спохватился, было уже поздно. Он вспомнил Хоуп, яркий лучик солнца в удушающей темноте тюрьмы, которую убили, только чтобы причинить ему боль. (Он не может позволить себе ещё одну привязанность.) Он помнил искалеченные трупы, перебитые горла, прилипшие перья и кровь, забрызгавшую штаны. Пустой пруд. Рядом с ним небезопасно находиться, Дрим это знал. После нескольких месяцев пыток никто не выйдет психически здоровым и устойчивым человеком. Единственное, что он может сделать, так это не допускать подобных ситуаций. – Может быть… может быть, взять его к себе – не лучшая идея. Лучше… мы должны отдать его в приют… или что-то в этом роде. – Зелёные глаза посмотрели на него так, что все возражения заглохли. Так или иначе, но они вернутся с котом. И отговаривать Таббо бесполезно. Он мог просто держаться подальше от котёнка. И молится, чтобы это беззащитное создание не закончило так, как Хоуп. На этот раз от рук Дрима.— — —
Не прошло и дня, как он обнаружил, что спит на диване, а Мэйт уютно устроилась у него на груди.— — —
– Может перейдёшь в кровать? Я и на полу могу поспать, если тебе так неудобно. Таббо даже не моргнул, сидя у холодной стены комнаты Дрима, широко раскрытые глаза пристально сосредоточились на каладиуме, горшок с которым мальчик сжимал в руках. Дрим зевнул и моргнул, прогоняя сон из глаз. На часах пять утра. Он даже не удивлён уже. Редко, когда Дрим, проснувшись посреди ночи, не обнаруживал своего брата в том углу. Иногда мальчик уже спал, и тогда Дрим относил его в комнату. Когда братишка подрос и его стало тяжёло таскать, подросток просто стал укутывать того одеяло. Если Дрим спал