Где-то в другой вселенной

Мягко и медленно падал снег, укутывая город тишиной. Леви стоял на углу улицы, поджидая, когда Эрвин рассчитается за покупки и присоединится к нему, а пока можно закинуть голову назад, подставляя лицо под прохладные, влажные прикосновения, прикрыть глаза и слушать глубокую, обволакивающую тишину, такую мягкую, что она казалась пушистой наощупь. Пушистая тишина — так вообще говорят? Леви в последнее время пристрастился к чтению, и теперь иногда на ум приходили красивые слова, сравнения, как из прочитанных стихов, но он стеснялся озвучивать, боясь, что звучать будет нелепо и безграмотно. Не как в книжках, там-то красота. Книжки... Летом, в горячую для Разведкорпуса пору, было не до них, но когда позднеосеннее ненастье, протяжные, тягомотные, проливные дожди, от которых все размокало в жидкую грязь, загнали их в Стены, а ему освободило несколько лишних часов в неделю — полюбил устраиваться по вечерам в библиотеке, прямо на ступеньках стремянки, хотя Очкастая хихикала по этому поводу насчёт его роста, а Эрвин беспокоился, не вредно ли это для его многострадальной лодыжки. Проще говоря, нашёл повод выплёскивать своё аномальное стремление о нём заботиться даже там, где не требуется. Ни одна лодыжка в мире не пострадала от получаса чтения на стремянке, умник белобрысый. Где он там, кстати? Леви лениво приоткрыл ресницы и медленно обвёл взглядом заснеженную улицу. Ярким, тёплым, янтарным светом горели фонари, и снег в их сиянии казался чем-то совершенно волшебным, как из сказки. Пахло свежей выпечкой из ближайшей булочной, и казалось, что снег похож на сладкую пудру. Леви рассеянно тронул кончиками пальцев уголок губ и поймал себя на том, что улыбается. Вспомнилось, как пару зим назад вот в такой вот снегопад они с Эрвином целовались недалеко отсюда, и вот так же тихо-тихо падал снег, и его губы были горячими и влажными под поцелуем, и Леви слегка лихорадило, когда он прижимался к Эрвину сильнее и грубее стискивал объятия на плечах и шее, а потом Эрвин сказал… сказал ему, что… Да, славная была зима. Кто бы мог подумать, что Леви её полюбит? В Нижнем городе зима была опасна. Промозглая, сырая, холодная настолько, что выламывало кости, она стабильно уносила с собой несколько десятков жизней, и Леви каждый раз серьёзно переживал сначала за маму, а потом за Фарлана и особенно за хрупкую, начинающую уже с середины осени нехорошо, мокро кашлять, Изабель. Сжимал зубы, слушая её хрипы по ночам, и считал дни, чтобы зима поскорей закончилась. А теперь считает дни, чтобы не заканчивалась. Чтобы как можно дольше было вот так: тихо-тихо падающий снег, тишина, спокойная, словно кокон, прохладная нежность на щеках и ресницах, запах выпечки, хрустящие бумажные пакеты с продуктами в руках, яркие, далёкие звёзды в синем небе, каких не бывает даже в самые чудные летние ночи, и приближающийся Новый год. Уже пятый Новый год с Эрвином. Надо же. Как быстро летит время, кажется, не успеешь сделать вдох — и уже следующая зима, и снова долгие снегопады, и приближающиеся праздники, и незнакомо-уютно, будто саму душу закутали в одеяло, от мысли, что он уже знает: скоро они будут украшать дом, выбирать подарки для Ханджи и Майка, для его отряда (не переборщить и не слишком стараться для Петры, иначе девочка может надумать всякого), суматошно завершать бумажную работу, чтобы провести хоть несколько дней дома, вдвоём, позабыв, что существует окружающий мир, в тягучей истоме и лени праздничных дней, и Леви будет много готовить и много читать, лениво, в четверть силы, тренироваться, просто чтобы не забыть, что у него есть мышцы, а Эрвин — много спать и липнуть к нему, словно смолой намазанный. Так было в прошлом году, и в позапрошлом, и в поза… и Леви надеялся — хоть надежда эта была призрачной и трепетала порой, как туго натянутый трос — что будет ещё очень, очень долго. Послышались знакомые шаги, скрип снега под сапогами. Леви неспешно перевёл взгляд на высокую светловолосую фигуру, приближающуюся к нему через снег. Привычная идеальная выправка, широкие плечи, высоко поднятая голова, золотой блеск волос и зелёный — броши командующего на воротнике... Леви вдруг вздрогнул, словно у виска просвистел клинок; даже повернул голову, будто на звук, будто у края зрения что-то мелькнуло. Что-то… Какой-то образ… Эта улица, выправка, золотой блеск волос, густые брови, зелёная брошь… Зелёная брошь, эта улица, уверенно расправленные плечи, прямая спина… — Леви? — Тебя только за смертью посылать. — Я тоже соскучился, — широко ухмыльнулся Эрвин и бесцеремонно сгрёб за плечи, притягивая к груди. Леви хмыкнул и послушно притянулся, даже на миг прислонился горячим затылком к холодному пальто, но смотрел вбок, отстранённо, словно пытался поймать ускользающий отблеск. Зелёное и золотое, сейчас — мягко мерцающее под фонарями, а тогда… Ярко сияющее на солнце! Точно! Точно, солнце! Когда-то давно, когда он был ещё совсем пацаном и жил с Кенни, этот мудак потащил его на поверхность. Как Леви предполагал: прихвастнуть тем, какой он весь из себя важный хрен, что может туда пробраться (велика заслуга — прошмыгнуть, как вор, нет бы устроиться там нормально, раз такой умный), и «дать ему стимул». Была у Кенни тяга учить его жизни. Показывать, как, по его мнению, устроен мир: право сильного, каждый сам за себя, каждый должен грызться за место под солнцем, стремиться к лучшей жизни. Изо всех сил стремиться к лучшей жизни. Та вылазка на поверхность была под предлогом «принять товар» — оружие, которым Кенни тогда промышлял — а на самом деле показать Леви Верхний город. Чтобы понимал, куда ему нужно теперь карабкаться изо всех сил. Подействовало, ясен хрен, на кого бы не подействовало яркое, тёплое, ослепительное солнце, дружелюбные люди, широкие улицы, цветастые витрины, возможность спокойно пройтись без необходимости держать нож за пазухой. Но после того, как еблан свинтил из его жизни, Леви принципиально отрицал, что в этом вашем Верхнем городе есть хоть что-то хорошее. Хотя и прокладывал незаметно туда тропинку, успокаиваясь мыслью, что это ради друзей. Но ту вылазку запомнил, само собой. Как тут не запомнить. Кенни сказал «Держись непринуждённо, крысёныш, иначе нас быстро спалят». Леви потом щерился, вспоминая: ага, из-за напряжённого вида спалили бы, а не из-за тряпья вместо нормальной одежды, мог бы раздобыть вообще-то, раз так боялся спалиться. Но тогда он ещё Кенни в рот заглядывал, да и из гордости не хотел глазеть по сторонам. И шёл, нарочито-небрежно заложив руки в карманы, с привычной угрюмой цепкостью озирался, шёл… По вот этой вот самой улице. Странно, что Леви не узнал раньше, летом, когда пейзаж был гораздо похоже. Или узнал, но не придал значения? Улица и улица, он тогда много улиц увидел. Важнее другое — важнее то, что именно здесь, прямо вот тут, на бульваре, по которому они сейчас идут, Леви прошёл мимо одного мальчика… Тронул языком резко пересохшие губы и медленно, глубоко втянул прохладный воздух. Снежинки заплясали перед глазами, сплетаясь в серебристый узор, хотя ветра не было. Мимо одного светловолосого, бровастого мальчика, прилизанного и аккуратного, в жилете и галстуке, хотя было лето, каникулы, выходной. Он шагал вслед за высоким мужчиной, таким же светловолосым, с мягкой бородой и добродушным голосом, Леви даже смог вспомнить этот голос — тёплый, спокойный, ласковый, совсем непохожий на вечные насмешливые, тягучие интонации обмудка. Они столкнулись буквально на мгновение, мальчик даже не заметил, должно быть, а Леви почему-то задержал взгляд. И, конечно, прошёл мимо, не замедляясь, и забыл о прилизанном чистоплюе из Верхнего в то же мгновение. Выходит, что не забыл. — Леви? — беспокойно окликнул Эрвин. Леви моргнул, словно просыпаясь, и обнаружил, что они уже подошли к дому. Холодно не было, но всё тело под пальто покрылось крупными мурашками, дышалось тяжело. — Всё нормально? На тебе лица нет. Что-то случилось? Вспомнил что-то? — Да… Да, почти. Всё нормально, не волнуйся. Леви мягко посмотрел на него снизу. Эрвин стоял под фонарём возле их дома, окутанный тёплым светом, и смотреть на него было физически больно, как и всегда. На почти светящиеся золотые волосы, на мягко мерцающие глаза, умудряющиеся быть такими холодными и тёплыми одновременно. На эту зелёную заколку… С ума сойти, неужели правда он? Неужели Леви видел его ещё тогда, много лет назад, вот этого самого Эрвина видел? И теперь возвращается домой готовиться к Новому году вместе с тем самым пацаном из Верхнего, которого тогда, походя, небрежно окрестил чистоплюйчиком? И ведь запомнил же. Правда запомнил. По заколке, по глазам, по светлому блеску волос, по характерной осанке, почти не изменившейся с годами, запомнил… — Леви?.. Леви до боли, так, чтобы ткань врезалась в пальцы, стиснул ворот его пальто и рванул к себе, впечатывая в губы Эрвина грубый, нежный, ожесточённый поцелуй. Жаркий и требовательный, словно поцеловал бы не только губами и языком — поцеловал бы даже горячим дыханием, если бы мог. Грубо прижимая, стискивая руки вокруг шеи и плеч, кусая, терзая, словно вымещая — потому что не знал, куда ещё выместить — это головокружение, это чувство туго натянутых внутри струн, это безумие, потому что — неужели их жизни были, оказывается, так тесно переплетены? С самого начала, с самого детства, может, это судьба была — им встретиться, ведь не зря же встреча с Эрвином так сильно всё в нём перевернула, всю его жизнь переиначила, может, это с самого начала было нужно? …вот это его понесло. Судьбу какую-то выдумал. Нет никакой судьбы — есть человеческие решения. И да, ещё есть… удивительные совпадения. Такие, что всю спину простреливает мурашками, и не веришь, и сложно дышать, и голова кружится. Когда Леви отстранился, Эрвин смотрел опьянённо и вместе с тем пытливо, будто говоря: «Мне, конечно, очень приятно, но ты ничего не хочешь мне сказать?». Леви хмыкнул и грубо поерошил золотые пряди на затылке. — Пошли в дом. Расскажу кое-что. Эрвин с облегчением кивнул. Дома Леви быстро успокоился. Разобрал пакеты, деловито затопил камин — он топил гораздо лучше Эрвина, и эта обязанность полностью перешла ему — переоделся в домашний, мягкий, светло-серый свитер, поставил на плиту чайник. По кухне поплыл привычный густой и тёплый аромат, заставляя рассеянно улыбнуться, вытирая руки кухонным полотенцем. Хорошо. Тепло, уютно, чисто и тихо. И Эрвин в соседней комнате возится — вытаскивает коробку с елочными игрушками, они ещё утром договорились, что сегодня начнут украшать дом, пораньше, чтобы не затягивать до последнего. Игрушки семейные, ещё его отца. У Леви каждый раз немного завистливо щемило в груди, когда об этом вспоминал. И в то же время щекотало незнакомым теплом, когда вот так вставал на пороге гостиной и видел Эрвина — на коленях, на ковре, перед большой коробкой, со смущённым мальчишеским любопытством перебирающего блестящие шарики. Очкастая как-то рассказала, что изначально вместо шариков были внутренности, чтобы умилостивить кровожадного (и плотоядного) древнего бога. Кто-то удивился? — Что ты хотел мне рассказать? — мягко поинтересовался Эрвин, не поднимая головы от игрушек. Леви тихо сел на ковёр напротив. Взглядом спросил разрешения и потянул из коробки одну из игрушек — раскинувшую крылья ярко-синюю птицу. Мягко потрескивал камин, за окном продолжал падать, закутывать их маленький мир в белую вуаль, пушистый снег. Синий ворон мерцал под пальцами, когда Леви медленно поворачивал его так и эдак. — Я вспомнил кое-что… Когда мы попали в Разведкорпус — это был не первый раз, когда я был на поверхности. Бывал и раньше. Набегами. — Вылазками. Ну не сволочь ли? — Да, вылазками. Самый первый раз — это был в детстве. С одним мудилой, он оружием промышлял, и я на подхвате был. — Обожаю твои истории о детстве. Детектив можно писать. — Грошовые ужастики. Так вот… — Интонация Леви сделалась мягче, и Эрвин мгновенно посерьезнел. — Я вспомнил… что, кажется, видел здесь, в Верхнем, кое-кого. Одного… Мальчика. Белобрысого такого. С запоминающимися бровями, похожего на заучку. Он шёл за бородатым мужчиной. И я почему-то запомнил этого пацана. Забыл, конечно, в тот же день, как увидел… Но почему-то запомнил. Он сохранился в моей памяти до сих пор. И вот сегодня, когда ты подходил ко мне… я вспомнил, что видел тебя тогда, Эрвин. …что бы Леви ни подарил ему на Новый год (а Леви любил делать вдумчивые подарки, и каждый раз это было что-то особенное) — оно просто физически не могло быть ценнее и важнее этого. Эрвин смотрел на него и не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Слова Леви повторялись в голове среди абсолютной тишины. Видел. Он видел его тогда. В детстве, давным-давно. Он его запомнил. Он видел его. Они пересеклись, когда это казалось совершенно невозможным… Сколько раз Эрвин думал об этом? Что хотел бы всё переиграть, сделать так, чтобы Леви никогда не приходилось ни расти в борделе, ни проходить через суровую школу улиц Нижнего города, ни переживать всё, что пришлось пережить? Что хотел бы ворваться в ту заплесневелую бордельную комнатку и вытащить его оттуда, или, может, рассказать отцу, и папа, добрый, умный папа, он бы обязательно что-нибудь придумал, и они с Леви росли бы вместе, и были бы вместе всё это время, и Леви никогда, никогда не пришлось бы страдать, и… Эрвин любил иногда рассказывать себе такие сладкие сказки, и каждый раз больно щекотало под рёбрами мыслью, что всё это нереально. Что их жизни сложились так, как сложились, и им пришлось пройти через всё, через что пришлось, и только после встретиться, и всё другое могло бы быть только через сослагательное наклонение — а значит, и не могло. И думать об этом нечего. А тут получается… Он видел его. Леви его видел. И Эрвин, получается, видел тоже. Не запомнил, совершенно не запомнил (тут же захотелось провалиться сквозь землю: Леви запомнил на всю жизнь, а он, вот ведь малолетний скот!..), но ведь видел? И может быть, если бы в то мгновение повернул голову, задержал взгляд, они бы встретились глазами… Сцепились языками, потому что Леви бы наверняка нахамил. И папа бы обернулся, и увидел его — тощего, очевидно голодного, бедно одетого. И спросил бы, что он тут делает, и где его родители. И пригласил поесть, потому что понял, что возвращаться Леви некуда и не к кому. И тогда… И потом… Голова пьяно пошла кругом. Звонко звякнула игрушка о дно коробки ‒ бессильно разжались пальцы. Комната будто покачивалась. — С ума сойти… — Да, я тоже удивился. — Я… — Эрвин с силой стиснул переносу. — Во имя всего… Мне нужно это осмыслить, подожди, пожалуйста. Леви озадаченно моргнул. Довольным Эрвин не выглядел, скорее, потрясённым и очень растерянным. Он его расстроил? Чёрт, Леви когда-нибудь научится разбираться в романтике? Он-то думал, ему будет приятно, а Эрвин, кажется… расстроился? Или как это вообще назвать? Мозг лихорадочно заработал, пытаясь понять, что не так, почему, что могло задеть… Да мало ли что, Эрвин порой такие умозаключения выдавал, что хоть за голову хватайся! Чёрт… Леви беспокойно подался ближе, заглянул в глаза, дотронулся до плеча. — Эй? Эрвин? Ты как? — Нормально… Тц! Знал он это «нормально». Перевод: «дверь открыта, никого нет дома». Эрвин так глубоко ушёл в собственные мысли, что не достучишься и не дозовёшься. Вот ведь блять, а! Что он наделал? Только не говорите, что испортил ему к чёрту настроение, у них Новый год на носу! Фух, ла-адно… Спокойно. Успокойся, вдох-выдох, вся хуйня. Соображай трезво, без истерики. До Эрвина сейчас все равно докапываться бесполезно, он едва слышит окружающий мир. Пусть подумает спокойно, что ему там надо подумать, а потом уже приходит в себя, и они вместе разберутся, что Леви ляпнул не так. Так, план на ближайшие часы есть, уже хорошо. Но что могло Эрвина расстроить? Он иногда очень странно реагировал на обмолвки о детстве. Деревенел телом, каменел лицом, стекленел глазами, явно прокручивал в голове план, как поизощрённей убить тех, кто по его, Эрвина, экспертному мнению, причинил Леви боль. Проблема в этом? Задумался, мол, ах, бедняжка Леви, впервые увидел солнце, для него это было таким ярким впечатлением, что даже случайного прохожего запомнил на всю жизнь? Тц. Вполне в духе Мистера Белобрысого Умника. Тогда можно немного его успокоить. Леви мягко положил ладони ему на плечи, легко пробежал пальцами вверх по шее, до затылка, но настойчиво заставляя заглянуть в глаза. Дождался, пока из полностью отрешённого взгляд сделается хоть немного осмысленным. — Эрвин, — заговорил как можно мягче и медленнее, — спокойно. Всё хорошо. Мало ли, кого я там видел. В Стенах не так много мест и не так много людей, не удивлюсь, если я и Очкастую в тот же день видеть мог, но стёр это воспоминание, чтобы она не являлась мне в кошмарах. Эрвин слабо хмыкнул. — Сейчас я здесь, с тобой. Мы вместе, и всё хорошо. Слышишь меня? Это всегда помогало. В любых обстоятельствах, о чём бы Эрвин ни думал, как бы глубоко порой ни утопал в планах и воспоминаниях — тёплые руки Леви, голос, обретающий эти ласковые интонации только с ним, настойчивый, пристальный взгляд всегда возвращали в реальность. Эрвин слабо улыбнулся и чуть приподнял плечо, чтобы прижать его ладонь к своей щеке; прикрыл глаза, чтобы полнее ощущать тёплую, мягкую кожу; почувствовал, как под рёбрами что-то упруго и сладко сжалось. Его пальцы, тонкие, длинные пальцы с проступающими, чётко очерченными косточками. Мозоли и шрамы от УПМ на ладонях и неожиданно чуткие, нежные, как у пианиста, подушечки, вся его тонкая рука, умеющая быть и сильной, и нежной. Эрвин слепо потёрся об неё щекой снова, не открывая глаз и не желая этого. В груди словно что-то медленно разрасталось — горячее, неподъёмное, всеобъемлющее. Он коротко, судорожно стиснул его руку и вскинул полный болезненной благодарности, непривычно тёмный взгляд. Пальцы сжались на узкой ладони сильнее. — Спасибо, Леви. Извини, ты не сказал ничего плохого, я просто очень удивился и… задумался. О разных… возможностях. Возможностях? А. А-а-а… Чёрт, Леви должен был это предусмотреть, почему он никогда не думает хоть на пару шагов вперед? Эрвин и его дохуя стратегическое мышление, конечно! Он задумался, как бы всё могло сложиться, если бы они познакомились ещё тогда! Если бы они познакомились ещё тогда… Хоть Леви и считал, что всё, что после «бы» — это херня собачья — внутри не могло не заныть. Если бы они познакомились ещё тогда… Что за счастливая жизнь это могла бы быть. Расти вместе с ним. Сделать из заучки с первой парты нормального человека. Списывать у него домашнюю работу, пока отец не видит. Считать отцом человека, заслуживающего уважения, доброго и умного, а не конченного обмудка с садистскими замашками. Увидеть, как Эрвин взрослеет, вытягивается, превращается из заучки с первой парты в мечту любой девчонки. Может быть, даже предотвратить смерть его отца — Леви всё-таки поосторожней Эрвина, тогда уж точно, и лучше умел держать язык за зубами. Вырасти не на улицах Нижнего — а в тихом, спокойном доме учителя мистера Смита, среди солнца и книг, играть с Эрвином в шахматы, звать его старшим братом… …всё, что после «бы» — лошадиное дерьмо, Леви. — Мы уже говорили об этом. Нет смысла тратить время на то, что могло бы быть, лучше исходить из того, что есть. Это всё, что у нас имеется. Эрвин моргнул и слабо улыбнулся. Притянул к себе за плечи и коротко клюнул в макушку, мимолётно вдохнув исходящий от тёмных волос запах озона. — Конечно, ты прав. Спасибо, что рассказал мне, Леви, это… — Он задержал дыхание, не зная, как выразить, какие слова подобрать, как сказать и не умереть от щемящей боли в груди. — Это… Я не знаю, как это назвать. Это поразительно. Невероятно. Что мы уже тогда… и ты меня запомнил… — Помедлил, не зная, говорить ли, и не обидит ли, но не сказать было бы нечестно, так что… Опустил голову и добавил чуть тише: — Мне так стыдно, что я — нет. Леви мог бы сказать, что это для него, Леви, та вылазка на поверхность была одним из самых важных событий детства, а для Эрвина это был обычный летний день с отцом, но после таких слов Эрвин рисковал провалиться в красочные размышления на тему несчастных маленьких Аккерманов и своей со всех сторон ужасности до конца вечера, поэтому Леви только хмыкнул и быстро тронул поцелуем его щёку. — Ерунду не говори. Давай сюда свои игрушки. И я всё ещё жду историю про ворона, ты с того года мне обещал. Эрвин с облегчением улыбнулся. Это был тихий, молчаливый, очень спокойный вечер. Они неторопливо перебрали игрушки, Леви традиционно настоял их все протереть от пыли: во-первых, чтобы не разводить антисанитарию, во-вторых, чтобы красивее блестели. Бережно касался кончиками пальцев хрупких боков, поворачивал так и эдак, любовался. Ёлку они пока не ставили, чтобы не успеть ею пресытиться до Нового года, украсили только камин (игрушки мягко поблескивали в отсветах пламени), занавески и что-то ещё, по мелочи, куда их можно было прицепить. На прошлый Новый год они едва успели разгрестись с работой, чтобы хоть сам праздник не встречать на базе Разведкорпуса. Адское было времечко, но зато успели перед самым праздником побывать за Стенами на короткой экспериментальной вылазке, и Леви нарвал еловых веток, чтобы дома сплести из них венок. Чуть было не угодил к титану в пасть из-за этого венка, кстати, и Очкастая ещё две недели потом хихикала «и после этого я сумасшедшая». А что поделать, если Эрвин сказал, что в детстве отец рассказывал ему про такие венки и даже нарисовал такой, потому что плести было не из чего? О воспоминаниях почти не говорили. Вообще почти не говорили, только Эрвин порой по-особенному нежно, тихо прикасался. С Леви сегодня хотелось быть нежным настолько, насколько это вообще возможно. Кончиками пальцев, взглядом — по колючему затылку, по изгибу шеи, по отблескам в тёмных синих глазах. Снова и снова что-то больно, горячо сдавливало в груди, когда они вот так встречались взглядами. Леви… Иногда Эрвин молча, крепко обнимал его и несколько секунд стоял так, почти не дыша, ощущая щекой его волосы, грудью — его тело, руками — его плечи, вслушивался в эти ощущения так пристально, будто пытался увериться, что они настоящие. Что Леви в самом деле с ним, как сказал. Его словам Эрвин порой доверял больше, чем собственным чувствам. Леви… «Я порой до сих пор удивляюсь, почему, как так получилось, что ты со мной. Какая сумасшедшая цепочка событий и мыслей привела нас обоих к этому. Как такое вообще возможно, что ты — вот такой — со мной?.. В моей жизни. В моей Разведке. В моих руках, в моём сердце…» Эрвин мог бы сказать это вслух, слова уже жгли ему язык и губы, но знал, что Леви будет смущён, и он и так заставил его сильно растеряться, поэтому не говорил. Только один раз не выдержал и, неожиданно крепко, до боли обняв, вдруг быстро выговорил: — Я так рад, что ты со мной. Ты мне нужен. Очень. Иногда я даже думал раньше… — Поменьше бы тебе думать, Эрвин. Весело фыркнул, взъерошив дыханием тёмный затылок, и притиснул покрепче. — Ты меня своими воспоминаниями огорошил, теперь моя очередь. Так вот: я думал, когда ты только-только стал работать на Разведкорпус, — Эрвин никогда не говорил ему «служить», — что согласен на что угодно, лишь бы ты хоть чуть-чуть подпустил меня к себе. Не в том смысле, что сделать что угодно, хотя сделать был готов тоже многое. А согласен на любую роль, которую ты мне отведешь. Абсолютно любую. Лишь бы быть рядом. Это… Ничего не изменило бы в моих чувствах к тебе, Леви. Уже тогда ничего бы не изменило, мне кажется. Просто они приняли бы такую форму, чтобы быть с тобой. В любом качестве. Леви медленно, словно это трудно ему давалось, поднял взгляд — глубокий, болезненный, тёмный, остро мерцающий. С силой стиснул ладонь, лежащую на плече. Смотреть на Эрвина было тяжело, взгляд хотелось спрятать, отвести, сделать хоть что-нибудь, чтобы не стоять вот так с распахнутым во всю ширь сердцем. И ведь ничего нового Эрвин не сказал. Леви это уже слышал — в тот день, когда буквально спровоцировал его на разговор через пару месяцев после гибели Фарлана и Изабель, Эрвин буквально и прямо ему заявил практически то же самое, и уже тогда от этого заполошно, дико, потрясённо заколотилось сердце. Но тогда это легче было не принимать всерьёз. Эрвин чувствует вину за всё произошедшее — за свою двойную игру, за гибель его друзей, за жестокие слова на вылазке — а чего только не скажешь, когда чувствуешь себя виноватым и хочешь это исправить. Но уже тогда сердце сжалось. А теперь Эрвин (и ведь не первый уже раз) вновь повторил это, глядя в глаза, обнажая такое, что Леви ни за что не смог, наверное, обнажить. Не настолько легко и уверенно, как Эрвин, по крайней мере. И откуда в нём столько безоглядной, беззащитной отваги? И разве не об этом Леви думал совсем недавно? Когда думал об Эрвине как о брате. Смог бы он считать его братом, если бы они выросли вместе? Легко. Смог бы не влюбиться в него в романтическом смысле? Конечно, в братьев обычно не влюбляются. Он бы просто любил его — как брата, да. Глубоко, искренне, всей душой, считая самым дорогим человеком, ставшим важнее солнца и неба —в точности как сейчас, просто без романтического компонента. Так ли он нужен, в конце концов, этот романтический компонент, и разве это самое главное, когда дело касается его и Эрвина? А что тогда самое главное? Да что за вечер откровений сегодня… Утомлённый, Леви хрипло вздохнул и шагнул чуть ближе, коротко уперевшись лбом в чужую грудь, чтобы услышать, как совсем рядом бьётся большое, горячее сердце, которое этот невозможный человек всё норовил чему-нибудь посвятить. — Пойдём спать. Хватит с меня разговоров. — И правда. Прости, я тебя утомил. — Просто заткнись и пойдём. — Конечно, Леви. Ещё одна причина, почему Леви любил зиму: как только портилась погода, примерно в конце октября, почти уходила бессонница. Ханджи смеялась, что это из-за того, что теперь окружающая действительность больше соответствует его внутреннему состоянию; сам Леви думал, что всё дело в умиротворяющем шуме дождя, а после в глубокой тишине снегопадов; а Эрвин считал, что это из-за вылазок. Меньше вылазок — меньше тревог за своих подчинённых, не так туго натянутые нервы — лучше сон. Вот и сегодня Леви завернулся в одеяло (они спали под двумя, потому что объятия объятиями, а задыхаться под одним одеялом с огромной печкой по имени Эрвин Смит Леви не собирался), минут десять лежал ничком, слишком спокойный, слишком ровно и глубоко дышащий, чтобы показаться спящим — и вскоре, наконец, расслабился. Эрвин внимательно наблюдал всё это время (Леви за это назвал бы его извращенцем) и с удовольствием отмечал, как разгладилась складка между бровей, обмякло лицо, чуть затрепетали ресницы и вечно воспалённые веки. Какие удивительно красивые у него глаза! Не только цвет, хотя его Эрвин, конечно, тоже любил — глубокая, стальная синь, кто бы не посчитал её красивой? — а разрез, резко очерченные брови, густые, тёмные ресницы, такие длинные, что на бледных щеках от них сейчас трепетала лёгкая ткань. Тень от ресниц… Мучительно захотелось дотронуться, но Эрвин не стал, чтобы не будить. Просто смотрел, смотрел… На длинные угольные ресницы. На бледную кожу и чётко очерченные скулы. На тонкие, сухие губы, на неопрятные пряди густых тёмных волос, как тихо движутся от дыхания его плечи, на ажурные тени, скользящие по красивому лицу. Тени. Тени, тени… Эрвин почти дотронулся кончиками пальцев, будто хотел поймать, но вновь себя одёрнул. Хоть зимой бессонница Леви отступала, спал он всё ещё зыбко и хрупко. Слова, что Леви сказал пару часов назад, всё ещё ворочались внутри, медленно переливались, словно густое расплавленное серебро в алхимическом сосуде; сплеталась из мыслей серебристая паутина, хрупкая и прочная одновременно. Что было бы тогда, если бы Эрвин, просто повернул голову в нужный момент? Не прошёл мимо, словно маленький напыщенный индюшонок (таким он ведь и показался Леви наверняка, и правильно показался — по сравнению с ним он тогда действительно был маленьким, напыщенным индюшонком, ничего не понимающим о жизни и мире), а просто повернул голову, встретился с этим стальным синим взглядом — ещё тогда? И отец бы тоже замедлил шаг, обернулся, чтобы посмотреть, что его так задержало, и… Эрвин часто об этом думал. О том, сколько возможностей, вариантов, вариаций может быть. Как по-разному все могло бы сложиться между ними: в знакомстве, отношениях, в их жизнях — а сложилось в итоге вот так, что он слушает мягкое дыхание Леви в глубокой ночи и медленно погружается в сон. А где-то в другой вселенной, где все эти сотни вариаций, сотни мгновений между ними, до них, вокруг них сложились иначе… Где-то в другой вселенной…