ДРАКО
Что заставляет вас
чувствовать себя живым?
северный ветер, что хлещет
по лицу во время тренировки
Отбросив листок с идиотскими вопросами в сторону, я до красноты растираю лицо ладонями, в надежде уничтожить накопившуюся за семестр усталость вместе с парой прозрачных капель, стекающих по щекам после недавно принятого душа. Поспешно встряхиваю, уже ставшими влажными, руками и тянусь за упавшей на пол палочкой, чтобы поскорее избавиться от ненавистного ощущения мокрых волос на коже. Проклятье. Какого черта она закатилась так далеко под кровать? Помимо раскиданных по пустынной комнате общежития вещей и невыполненного за каникулы задания от миссис Бербидж — женщины помешанной на магловской психологии и убежденной в том, что абстрактные размышления способствуют глубинному самопознанию — у меня и так дохрена проблем для человека, которому еще не исполнилось и восемнадцати. Но популярность — не одна из них. Кажется, я стал получать больше внимания от одноклассниц на третьем курсе, после лета, когда мне исполнилось тринадцать. Всё случилось само собой. Неожиданно щелкнуло выключателем, подсветив все нужные детали в глазах окружающих. Вряд ли мои вечно хмурые брови или платиновые волосы, растрепанные ветром, лежали в тот год каким-то особым образом, но вселенная явно решила больше не игнорировать существование Драко Малфоя и передать по всем каналам сигналы о моей, как любит говорить мама, холодной красоте. Девчонки, а если быть до конца честным, то и не только они, стали смотреть на меня с неприкрытым удовольствием, интересом и почти ощутимым на коже восторгом. Взгляды кололись, словно рождественский шерстяной свитер с огромной «М» на груди, и ни на минуту не оставляли в покое. Внимание, в котором я не слишком-то нуждался, росло стремительно и ровно пропорционально увеличению моего роста и мышечной массы. К шестнадцати я достиг почти шести футов в высоту, а мой голос окончательно сломался, отняв у женской половины факультета Слизерин возможность дышать полной грудью и точно следовать рецепту зелий на практических уроках Снейпа. Порой все это помешательство принимало чертовски странные формы. Однажды, даже стеснительная и зацикленная исключительно на рисовании портретов мертвых и знаменитых — Фэй Данбар, откровенно сошла с ума, как ребенок переевший сладкого на ночь. Только вот эффект оказался не столь краткосрочным и не грозил чертовым кариесом. Скромная гриффиндорка с особым энтузиазмом примерила образ гребаного сталкера на целый год, ошиваясь где-то поблизости почти круглосуточно с одним единственным и неутолимым желанием — безотрывно таращиться подобно умалишенной, пока глазные яблоки не покроются блеклой кровавой сеточкой от перенапряжения. Черт! Она даже не пыталась заговорить со мной. Не здоровалась, не кивала. Просто держалась на безопасном расстоянии и смотрела-смотрела-смотрела, будто я экзотическая волшебная тварь из толстенного пособия Саламандера. На тренировках я буквально чувствовал, как голубые глаза скользят по квиддиччной форме прямо под щитки, подмечая и зарисовывая так внезапно полюбившиеся ей черты в свой потрепанный блокнот с золотисто-красной эмблемой в уголке. Мои. Блядские. Черты. Это было немного жутко, определено пахло ненормальностью, и в какой-то момент заставило меня всерьез усомниться в словах Забини, утверждающего, что нет ничего страшного во влюбленных девчонках-подростках, возводящих тебя в свой личный пантеон богов. И все же, это не было моей проблемой. По большей части меня нисколько не волнует популярность. Это имеет свои очевидные плюсы и я, к счастью, не настолько хорошо воспитан, чтобы не пользоваться ей во благо. К примеру, во благо собственного растущего организма, что подобно цунами окончательно накрыло горячими волнами пубертата к шестнадцати. О, да… Моему члену, встающему каждое чёртово утро ровно в семь пятнадцать будто по будильнику, внимание определено приходилось по вкусу. В этом плане, я не был исключением. Я был более чем в рамках подростковой гормональной нормы, а потому возбуждение остервенело жгло вены и заставляло совершать поистине идиотские поступки. Одним из них стала Пэнси. Чертова Пэнси, мать ее, Паркинсон. Королева факультета со своей многочисленной, пропитанной ядом в сочетании с дорогими духами, свитой и развязной походкой от бедра. Я долго держался от нее подальше, хоть слизеринка и заглядывала мне в рот с завидной регулярностью уже несколько долгих лет. Еще задолго до того, как я стал капитаном, Паркс жалась своей маленькой задницей в неприлично короткой юбке поближе к моему паху при любом удобном случае, но после того, как в начале шестого курса я получил главное место в команде, совершенно отпустила свой и без того ослабленный поводок моральных принципов, решительно двинувшись к осуществлению розовой, хотя скорее насыщенно изумрудной, мечты — стать женой, единственным занятием которой является шоппинг и организация благотворительных мероприятий в старинных стенах мэнора. Уверен, ее воображение до сих пор искрится от возможности застолбить фамилию Малфой с чопорно произнесенной приставкой «миссис» и от того однажды после матча она тайком пробралась в мужскую раздевалку подарив мне, вместо обычного дежурного поцелуя в щеку, потрясающий первый минет. Чеееерт… Я совру, если скажу, что мне не понравилось. Это было похоже на салют в ночь Гая Фокса, только происходящий в моих гребаных штанах. Оглушительный взрыв и полное беспамятство — вот, как это было. Кстати, в последнем я тогда нуждался, как в чертовом воздухе, поэтому, продолжая стремительно поддаваться зову плоти и напрочь выбивающим из головы мысли оргазмам, несколько дней спустя, все с той же Пэнси, я уже по всем общепринятым законам жанра лишился девственности в слизеринской гостиной после отбоя. В ту ночь Паркинсон откровенно перебарщивала со стонами, учитывая мою очевидную неопытность и свою тягу к театрализованным представлениям, но в результате каждый остался доволен. Она — потому что неофициально, но все же стала моей девушкой для траха, а я — потому что обеспечил себе золотой купон на громадную порцию лживого забвения. Ведь в моменты разрядки мозг вырубало так стремительно, что казалось, будто кто-то с корнем рвал провода из сети электропередач. Свет гас, мир затихал и основная проблема моего существования, что подкралась со спины словно порция ослепляющей Авады, хотя бы на некоторое время затуманивалась плотной пеленой примитивного желания. И все же проблема существовала, как солнце на небе, земля под ногами и очевидность наличия прорицания, как лженауки. Как тогда, так и сейчас она заключалась в одном маленьком факте — существе ростом в несколько футов. Девушке, которой, к сожалению, никогда не являлась Паркинсон. Дело в том, что несмотря на неоспоримые прелести отношений с раскрепощенной слизеринкой, кажется решившей воплотить в жизнь все мои грязные фантазии за пару недель, по-настоящему я хотел совершенно другую. Нет смысла отрицать. Я хотел только ее. Занозу в моей заднице и, очевидно, сердце. Ту, в которую мне вообще никогда не следовало влюбляться. Чертову малышку Грейнджер, что была недостижимой мечтой и обожала сахарные перья. Ради Салазара… Я понял, что влюблен в Гермиону в конце пятого курса и это оказалось проблемой. В первую очередь для нее. Блядство. Для меня в принципе все еще остается абсолютной загадкой тот факт, что мы с Грейнджер вообще стали друзьями, потому что если представить самых непохожих друг на друга людей в этом мире и еще раз помножить их отличия на чертову сотню, а потом прибавить число на один меньше бесконечности, мы с гриффиндорской зазнайкой все равно выиграем кубок на самую странную пару тысячелетия. Я никогда не отличался примерным поведением, склонностью к соблюдению норм и стремлением к завоеванию титула мистера конгениальность. Ни в пять, ни в одиннадцать, ни уж тем более в свои нынешние семнадцать. Мои родители еженедельно получают столько писем с жалобами от преподавательского состава, сколько Гермионе не накопить и за всю свою гребаную жизнь, и от того дружба с ней вводит в не менее чем шоковое состояние. Крошечная, вечно пахнущая сладкой ванилью, Грейнджер. Лучшая подруга, которая ясно дала понять, что я не должен пытаться быть кем-то большим, Грейнджер. Вечно тянущая руку выше всех на парах трансфигурации все еще, мать ее, Грейнджер. Она является самым странным созданием в моей плохо упорядоченной жизни, но все же бесчисленное множество ее идиотских заморочек, складывающихся, будто сраные кирпичики в гордое звание разносторонне развитой личности, лишь заставляют меня любить ее еще больше. Полная срань… Крошечная гриффиндорка — синоним слова порядочность, практичность, прагматичность и еще миллиона сочетаний букв и звуков на чертову «П». Не знай я ее, моя жизнь могла бы быть проще минимум на пятьдесят, а может даже на все девяносто девять процентов, но я знаю ее. Я знаю ее от макушки до кончиков пальцев, выкрашенных в ее любимый красный, и это моя чертова проблема. Мы впервые встретились на вокзале Кингс-Кросс в наш первый год Хогвартса. Примерно так, кстати, и начался бы идиотский магловский ромком, что она как-то заставила меня посмотреть. Принцесса-невеста, Госпожа горничная… Кто придумывает эти тупые названия?! Помню, в тот день светило дикое для Лондона солнце. Сентябрь, кажется, решил приблизиться по температурному режиму к гребаной Африке, и потому буйная копна каштановых волос защекотала мой уже изрядно вспотевший нос, когда мы плотной колонной младшекурсников протискивались по узкому коридору экспресса, настороженно выбирая прохладные купе со свободными местами. В то утро все шло наперекосяк. Домовики слишком долго готовили завтрак, отец не мог найти свои серебряные запонки, а мама мучилась тягостным выбором между бледно-голубой и пастельно-фиолетовой мантией. Именно поэтому за минуту до отправления поезда я все еще толкался в конце очереди, как самый настоящий неудачник. И возможно только поэтому встретил ее — девчонку из семьи маглов, чьи веснушки на вздернутом кверху носу не показались мне уродливыми, как это бывало раньше. В тот день я с легкостью мог выбрать другой вагон, прибудь мы на пять минут раньше. Мог бы подружиться с Крэббом и Гойлом или сразу с чертовой Пэнси Паркинсон, чтобы составить заведомо звездный дуэт по меркам старой школы магического сообщества, но я вышел из камина с опозданием, и мы с Грейнджер заняли одно купе на двоих в самом хвосте. В течение первых двадцати минут движения, сопровождаемого лишь мерным стуком колес, Гермиона и я усердно смотрели в окно, отказываясь замечать друг друга. О разговорах и речи не было. Лондон быстро остался позади, и картинки перед глазами сменились беспрерывной чередой размытых зелено-голубых очертаний, будто клякс, скатившихся с пера раньше положенного времени. И тут состав неожиданно дернулся. Девчонка пискнула, и с острых коленок, не скрытых за серыми гольфами, с глухим хлопком слетела книга, ударившись о мои пальцы, спрятанные под начищенными до блеска ботинками из драконьей кожи. Вышло чертовски больно, но пока ноги истерично пульсировали, словно хотели взорваться, я лишь сморщил нос, будто бы от совсем легкого и еле заметного дискомфорта, подхватил фолиант по истории магии, что я без особого интереса пролистал в августе, и протянул вперед, навстречу вынужденной спутнице. В тот момент я впервые открыто заглянул в карие глаза напротив, и время на мгновение остановилось. Девчонка же в ответ на мои джентльменские манеры замерла. Застыла как ледяная глыба посреди холодных вод Антарктики, боясь пошевелиться и забрать то, что принадлежало ей по закону, а мое тощее запястье жалобно заныло от веса дурацкой книги, в любой момент норовя вывернуть сустав под неестественным углом. На первом курсе мне чертовски не хватало мышц, но в тот момент я держался до последнего, хотя волосы у висков заметно взмокли от напряжения. Мне не хотелось быть слабым. Особенно перед девчонкой. И почему-то особенно перед ней. Спасением — хотя смотря как посмотреть — стал поезд, что вновь дернулся вперед-назад, и фолиант будто намазанный маслом опять повалился на пол, расположившись прямо между нами. Скучный учебник встал домиком, уткнувшись страницами в истоптанный пол ровно посередине, как гребаный забор. Наверное, стоило хоть тогда задуматься о том, что от мисс щекочущие волосы стоит держаться на расстоянии как минимум вытянутой руки, но у судьбы или других высших сил, во влияние которых я напрочь отказываюсь верить, были иные планы, потому что Грейнджер неожиданно засмеялась, и теперь уже я впал в чертов ступор. 1:1 — просигналил внутренний счетчик. Поначалу робкий смешок, скрытый за маленькой ладошкой с короткими нервно обкусанными ногтями, быстро сменился заливистым приступом девчачьего хихиканья, и если вдуматься, вероятно, именно этот момент и стал началом конца. Неосознанно и совершенно не думая о последствиях, Гермиона закинула удочку, подцепив меня охрененно острым крючком, что я с радостью проглотил, как самая тупая рыба в океане, и с которого впоследствии так и не смог соскользнуть за последние семь лет. Чертовы семь лет, как минимум три из которых я четко осознавал свои более чем не дружеские чувства к Гермионе. Гребаный кошмар. Забини часто болтал о том, что хотел бы поцеловать Асторию, Джинни или близняшек Патил одновременно, потому что он чертов озабоченный извращенец с одиннадцати лет. В ответ на это я лишь усмехался, одаривая друга пренебрежительным взглядом. Я не понимал Блейза достаточно долго, ведь мы с Гермионой просто дружили. Просто. Дружили. Ежедневно находились рядом с того самого первого дня в Хогвартс-экспрессе. Зависали в гостиных факультетов, ходили на завтрак, писали чертовы многостраничные эссе для Макгонагалл в библиотеке, делились мыслями о мировых войнах и идиотских усиках Финнигана, с которыми он проходил около месяца, прежде чем понял опрометчивость подобного решения. Это казалось правильным. Нам было комфортно везде, где бы мы не находились: в шумном зале за ужином и в тишине астрономической башни, куда мы часто сбегали после отбоя, чтобы наблюдать за дождями, снегопадами и звездами. Мое «долго», закончилось именно там. На высоте чертовых километров над уровнем моря, откуда малышка Грейнджер и скинула мою не до конца окрепшую уверенность. Я не собирался засовывать свой язык ни в чей рот. И точно не собирался засовывать его в рот Гермионы. Я не собирался ровно до тех пор, как в первый вечер нового семестра ветер на астрономической башне не растрепал несколько кудрявых прядей, выбившихся из аккуратной косы, и блядская снежинка не прилипла к ее слегка приоткрытым розовым губам, впечатавшись в них, словно ледяной узор, а после растворившись и впитавшись куда-то внутрь, откуда мне незамедлительно захотелось ее достать. Твою ж мать… Все пошло не по плану, и я движимый идиотским юношеским порывом неловко прижался своими губами к ее, поначалу даже не закрывая глаз. Именно так, без предупреждения, в свои пятнадцать я подарил Гермионе Грейнджер первый поцелуй, пока сердце грохотало в животе вместо реберной клетки. Мне сразу же захотелось спрятать ее от всего остального мира. Затолкать крошечную девчонку внутрь себя и никому больше не показывать. К сожалению, как только мои веки дрогнули и закрылись, а язык коснулся мягкой нижней губы, прося разрешения и продолжения, гриффиндорка шумно втянула воздух через нос, зажмурилась и спустя мгновение решительно толкнула меня в грудь, быстро вскочила на ноги. Вышло довольно драматично. Снег. Поцелуй. И Грейнджер, у которой вот-вот повалит пар из ушей из-за негодования от поступка лучшего друга. Назвать этот вечер провалом будет гребанным преуменьшением. Помню, она лишь на секунду замерла, нервно одернула к низу форменную юбку, а после, встряхнув головой, перед тем как окончательно скрыться в полумраке винтовой лестницы, прошептала, так и не посмотрев мне в глаза: — Не забирай нашу дружбу, — отскочило от холодных стен башни. — Никогда больше не пытайся забрать ее, Драко. И я больше не пытался. Мы все забыли, как будто минутного касания губ никогда и не существовало. Я больше не пытался и начал вытравливать из себя чувства с помощью Пэнси. Я не пытался ровно до того момента, пока не наступил выпускной год, что мог разделить нас на гребаное «навсегда».