ДРАКО
Что заставляет вас
чувствовать себя живым?
запах ванили
Продолжать попытки обмануть самого себя и периодически приходить к Паркинсон в башню старост после отбоя, каким бы хорошим ни был секс, стало откровенно невыносимым в начале седьмого курса, и потому, в первые дни сентября, четко обозначив свое решение прекратить отношения или то, чем бы это, черт возьми, ни было на протяжении последнего года, я автоматически попал в список ненависти под шипящее: — «Ты еще об этом пожалеешь, Малфой!». Не удивлюсь, если в тот же вечер они на пару с Даф наколдовали маленькую тряпичную куклу и, представляя меня на ее месте, нашпиговали все жизненно важные органы острыми булавками до отказа, вдохновившись недавней лекцией о ведьмах Луизианы и их кровавых, но крайне неэффективных вуду-ритуалах. Черт. Бедные черные петухи. Им здорово досталось. В любом случае, через пару дней Пэнс, как я и думал, оттаяла, расстегнула намного больше пары пуговиц на рубашке и, позабыв о наступающей на горло гордости во благо будущего, вновь попыталась установить между нами дипломатически выгодные отношения. Она без сомнения сможет сделать блестящую карьеру в политике, если выбросит из головы всю ту хрень с богатым мужем аристократом, что навязала ей мать, как вторую гребаную религию. Слизеринка как и всегда была хороша: умело заговаривала зубы и неторопливо водила острым ногтем по контуру пухлых губ, но все же при любом раскладе — изначально была обречена на неминуемый провал, ведь я в своем решении абсолютно не сомневался. Забини в тот день, выругавшись парой тихих проклятий, закатил глаза к потолку мрачного подземелья и сказал, что, вероятно, чертовы мозгошмыги Лавгуд добрались за лето и до меня, окончательно размягчив последнее незанятое Гермионой серое вещество, но все же, из соображений мужской солидарности, пожелал удачи в осуществлении еще нихрена не продуманного и крайне опасного плана под названием «заполучи малышку Грейнджер». Ставки один к одному. Игра стоит всех свеч до единой. Говорят, что время лечит, помогает забывать, отпускать и так далее по терапевтическому списку облегчения, но я живое опровержение этой гипотезы и, откровенно говоря, совершенно не знаю, как доживу до гребаного выпускного, потому что Гермиона реально вознамерилась свести меня с ума. Естественно, не специально. Конечно же, не догадываясь об этом ни одной клеткой своего громадного мозга. Иди к черту, Грейнджер! После лета, проведенного в Австралии у дальних родственников по линии отца, она вернулась в Хогвартс еще более, мать вашу, невыносимо красивой, хотя, казалось бы, все допустимые пределы уже давно остались позади. Несколько жарких месяцев окончательно уничтожили образ невинной девочки-заучки с книжками на перевес, что довольно долго боролся за право на существование. Загар с песчаного побережья Сиднея украсил ее и без того сияющую кожу, нарисовал еще парочку милых веснушек, а редкие выгоревшие на солнце кудряшки, рассыпавшиеся по хрупким плечам, придали образу более дерзкие черты, пробуждающие все более дерзкие мысли. Блядь. Я не должен думать о ней, но не думать на практике оказалось охеренно сложно. Особенно сейчас, когда гриффиндорка, не замечая моего присутствия на пороге комнаты, раскладывает выстиранные вещи в аккуратные стопки-башенки на кровати, изредка подергивая бедрами в такт песне, звучащей в ее горячо любимом стареньком плеере. И как я должен это игнорировать?! Не без труда оторвав взгляд от Грейнджер, запрокидываю голову и судорожно выдыхаю, небрежно оттягивая слизеринский галстук, что за считанные секунды оказался удушающим в ее присутствии. Оттолкнувшись от дверного косяка, я еле сдерживаю улыбку от едва различимого бормотания незнакомого мне текста и пока делаю очередной шаг навстречу, Гермиона, будучи погруженной в мир магловской музыки, все еще совершенно не замечает постороннего присутствия. Воспользовавшись моментом, резко притягиваю подругу к своей груди, крепко обвивая хрупкие плечи своими огромными, по сравнению с ее, руками, и гриффиндорка крупно вздрагивает, передавая мне свои колкие мурашки даже через два слоя одежды. В суматохе один из наушников падает вниз, и задорные строчки, сопровождаемые четким ритмом будто бы детской песни про какую-то идиотскую желтую подлодку, смешиваются с довольно громким то ли вскриком, то ли писком, непроизвольно вырвавшимся из ее горла. С отчаянием и невероятной для такой хрупкой девчонки силой она пытается вырваться из захвата, дергаясь из стороны в сторону, но моментально затихает услышав: — Ну, что готова идти на ужин, малышка Грейнджер? — Господи! — произносит на шумном выдохе, окончательно расслабляясь в моих руках. — Ты так напугал меня, Драко! И прекрати называть меня малышка Грейнджер. Забыл, что я в отличие от некоторых стану совершеннолетней всего через неделю? — Не имеет значения, — скользнув руками чуть ниже для нашего общего комфорта, мягко утыкаюсь носом в ее макушку, на секунду позволяя себе прикрыть глаза от наслаждения, и медленно вдыхаю ее сладкий аромат, заполняя им легкие до самого предела. Она пахнет, как гребаное ванильное мороженое. И я ненавижу сладкое, но обожаю ее. — Я называю тебя так, потому что ты размером с чертову пикси. — В последний раз сжимаю ее в своих крепких приветственных объятьях и наконец отпускаю, сразу же чувствуя утрату чего-то катастрофически необходимого. — Все же, я скучал по тебе этим летом, — будто бы в другое лето было иначе. — Ты впервые не приехала в мэнор хоть на пару дней, и Нарцисса, кстати, свела меня с ума своей развлекательной программой, решив, что я не смогу пережить одиночества. — Выглядишь вполне здоровым, — быстро развернувшись ко мне лицом с наигранной озабоченностью и легкомыслием, Грейнджер встает на носочки и прикладывает свою теплую руку к моему лбу, проверяя температуру тела. — Если у тебя и есть проблемы, то они никак не связаны с миссис Малфой. — чертовски верно, подружка. — Выходит, как всегда наговариваешь на родную мать. — она, заканчивая свой спектакль, щелкает меня по носу и ослепительно улыбается во все белоснежные тридцать два, заставляя мысли в моей голове подчиниться броуновскому движению, разбегаясь кто-куда без обратного билета. — Я тоже скучала, — спустя мгновение уже чуть тише произносит Гермиона, принимаясь разглаживать невидимые складки на моей идеально выглаженной рубашке, и смотрит совсем непонятным для меня взглядом куда-то сквозь пространство и время, а после, прочистив горло, уже веселей добавляет: — Ну, нам пора. — Точно, — улыбаюсь в ответ, пока странное чувство недосказанности медленно идет пальцами по позвоночнику. — Я безумно хочу тыквенного сока. В Австралии на меня смотрели, как на инопланетянку, когда я спросила про него. — Вряд ли это было из-за сока. — Малфой! Как же мне нравится видеть, что мимолетные эмоции возмущения вспыхивают в ее теплых карих глазах ярким обжигающим пламенем, напрочь уничтожая вышколенный контроль, поселившийся там, вероятно, с рождения. — Пошли уже, малышка Грейнджер. — Ты невыносим… — Приятно, что ты начинаешь год с комплиментов, — усмехаюсь я, демонстрируя свою самую нахальную улыбку из возможных и, внезапно цепляюсь взглядом за совершенно неожиданную вещицу, расположившуюся на кровати подруги. Не до конца доверяя зрению, я ловко подхватываю инородный предмет одной рукой, растягивая перед собой, и с немалой долей сарказма говорю. — Пойдешь в этом на прощальную вечеринку Блейза? — Отдай, — густо покраснев, она подпрыгивает как кошка, молниеносно вырывая маленький темно-бордовый топик у меня из рук. Откуда это вообще у нее? — Это Джинни, — отвечает гриффиндорка на мой неозвученный вопрос. — И год только начался, — быстро перескакивает она с темы на тему. — С чем конкретно Забини планирует попрощаться? — Хотелось бы думать, что со своими бархатными пиджаками, — отшучиваюсь, отворачиваясь к окну, потому что предательское воображение стремительно подкидывает образы откровенной маечки, надетой на загорелое тело Гермионы. — Но ты же знаешь, он скорее умрет, чем лишится хоть одного. Малышка Грейнджер сдавленно хихикает и, на ходу завязывая непослушные волосы в косу, подходит ко мне, касаясь плечом о плечо. — Как всегда странно. — Именно так, — отвечаю, украдкой поглядывая в ее сторону. Проклятье… Видя как она сейчас улыбается, искренне и по-детски, я в очередной раз убеждаюсь в собственных намерениях. Я, черт возьми, точно поборюсь за громадное гриффиндорское сердце крошечной девчонки, даже если это в очередной раз подчистую измельчит мое эго, которым Гермиона потом сможет посыпать свое сливочное пиво вместо корицы во время прогулок в Хогсмите.________
Ужин проходит относительно спокойно, и Паркинсон даже воздерживается от щедрой порции проклятий, сменив тактику наступления на тотальное игнорирование. Отлично. Мне это подходит. Восковые свечи, парящие над столами большого зала, медленно раскачиваются и в сочетании с белым шумом из разговоров преподавателей, призраков и студентов помогают хоть немного привести сбившийся сердечный ритм в норму от того, что малышка Грейнджер, сидя напротив, с завидным усердием облизывает и кусает свои чертовы губы примерно в тысячный раз за последние двадцать минут. Убейте меня. Решение не откладывать «на завтра» свои планы не совсем классического рыцарского завоевания начинает мигать ярко красным, потому что подобных пыток в главной роли с языком Гермионы мой мозг, сердце и член — просто не вынесут. К тому же сегодняшняя, так кстати организованная Блейзом, первая в семестре вечеринка обеспечивает вполне ненавязчивую обстановку для прощупывания почвы и возможность выпить стакан другой огневиски, не сопровождая процесс мучительными угрызениями совести. У огневиски, кстати, в отличие от меня стальные яйца. Они не боятся отказов и сожалений, а также возможности появления гигантской дыры в груди, размером с гребаную Великобританию. Позже вечером, явившись в выручай комнату уже после полуночи, передо мной открывается поистине грандиозная картина. Забини и раньше устраивал вечеринки, но в этот раз превзошел сам себя. Универсальное пространство переняло его любовь к роскоши, блеску и, к сожалению, бархату, абсолютно во всем создав исключительный интерьер, умело смешав благородство с тонким флером люминесцентного неона. В мягком полумраке мерцают серебристо-синие звезды, а витающие в воздухе блестящие светлячки, будто маленькие крупицы света, отсоединившиеся от кончиков палочек, двигаются вместе с толпой единым организмом. Музыка остервенело долбит по вискам, и низкие басы отчаянно дребезжат между ребрами, прям как бладжер, желающий вырваться из металлических оков перед матчем. Заколдованная чаша с фруктовым и, что не очевидно для многих, крепким пуншем вновь наполняется до краев после каждой налитой порции, не давая напитку заканчиваться, а огромное количество огневиски, выстроившееся в ряд по барной стойке будто оловянные солдатики, смиренно ожидает момента, когда кто-то подхватит бутылку, разлив горячительное содержимое по стаканам. С первого же глотка алкоголь обжигает мне горло, и идея в очередной раз подкатить к Грейнджер начинает вопить внутри все с новой силой. Она обещала прийти, поклялась на чертовых мизинчиках, но вот уже как полчаса, которые я трачу на совершенно бессмысленные разговоры с однокурсниками о квиддиче и философских вопросах Бербридж, так и не показалась на горизонте. — Операция «побег из френдзоны» начинается через три… — неожиданно наклонившись вперед, шепчет мне на ухо Блейз, когда я уже подумываю отправиться в женское общежитие, чтобы собственноручно принести задницу гриффиндорки в выручай комнату. — Две. И… одну. Сразу же сообразив, к чему ведет слизеринец, я поспешно оборачиваюсь и, помоги мне гребанный Мэрлин, замираю, чуть ли не выплевывая изо рта остатки огдена себе на рубашку, увидев на пороге комнаты ее. Твою ж мать, малышка Грейнджер… Она с робкой улыбкой и противоположным скромности интересом, блестящим в глазах, заламывает тонкие пальцы, оглядываясь по сторонам. Неизменная сопровождающая, она же телохранительница и надоедливая рыжая банши, или как вечно просит ее называть Гермиона — Джинни Уизли, стоит по соседству в коротком платье, усыпанном поблескивающими на свету пайетками, по-деловому скрестив руки под грудью. Уже ранее замеченный крошечный топ, что был причиной стремительного роста моего артериального давления, надет на Грейнджер и чертовски сексуально оголяет руки, изящную линию ключиц и ранее невиданную моими глазами роскошь — полоску загорелого плоского живота. Блядь… Еще и эти джинсы, облегающие ее стройные ноги, будто вторая кожа, и которые определенно точно выпускаются маглами под лозунгом «трахни меня». Я просто не могу допустить, чтобы Грейнджер досталась кому-то другому. Какому-нибудь лживому ублюдку вроде Крама, что пару лет назад нагло пригласил ее на святочный бал и даже получив отказ, продолжает писать ей о Дурмстранге, книгах и погоде порой даже чаще раза в месяц. Серьезно? Ты хочешь поговорить с ней о погоде? Кого ты, нахрен, пытаешься обмануть?! Она, конечно же, не желая ранить болгарскую душу, отвечает ему, но это не меняет того факта, что она, черт возьми, все равно моя. Я первый ее встретил, поцеловал и предложил пойти на гребаный бал, так что желание вырвать Виктору руки, не прибегая абсолютно ни к какой магии, возрастает до критической отметки, когда приходят эти чертовы письма. В дни почты мне приходится задерживаться на тренировке по квиддичу лишний час, чтобы выжечь всю эту горячую ярость, и все равно на смену идиотской ревности приходят лишь бесконечные мысли о Грейнджер, что не выводятся из организма ни одним противоядием, сколько не пытайся. — Малфой, — с безразличным кивком здоровается Уизли, когда гриффиндорки наконец-то пробираются сквозь толпу, подобравшись поближе ко мне и Блейзу. — Банши. — Малфой! — возмущается Гермиона. — Малышка Грейнджер. Классический короткий диалог, когда мы находимся в присутствии Джинни, официально подходит к концу под нахмуренные брови обладательницы звания занозы в моей заднице. — Выпьем, — решительно произносит рыжая банши, утаскивая Гермиону в сторону бара и уже тише добавляет: — А то я убью Малфоя и ты расстроишься. «Попробуй», — усмехаюсь я сам себе и делаю очередной размашистый глоток. Спустя час, несколько веселящих девчонок пуншей и еще парочки бокалов огневиски для нас с Забини, атмосфера становится максимально расслабленной, а слова, вылетающие изо рта, не всегда отличаются корректным расположением букв и соответственно звуков. Мы смеемся, представляем себя в роли важных министров магии и танцуем так отвратительно много, что даже мои натренированные колени и бедра жалобно ноют в изнеможении. В воздухе витает настойчивый запах сигарет, ностальгии и благодарности, ведь это наш последний год. С трудом верится, что семь лет пролетели так быстро. Я чувствую, как мозг пьянеет все сильнее, а по спине катится пара капель холодного пота, предвкушения и страха. Гермиона весь вечер находится так чертовски близко, что скоро невозможность коснуться ее так, как на самом деле хочется, становится по-настоящему болезненной. Блядская маечка, которая, как оказалось, отлично просвечивает соски, и вовсе напоминает отдельный круг Ада, созданный исключительно для меня, и оттого пульсирующие внутренности рвет на части от желания укутать Грейнджер в мантию с ног до головы, чтоб она не привлекала к себе столько внимания окружающих. Гребаное дерьмо. — Жарко, — еле слышу сквозь музыку. — Тут так жарко. В ответ на замечание Гермионы я лишь утвердительно киваю, закусив губы в улыбке и, склонив голову набок, наблюдаю, как девчонка медленно, все еще покачиваясь в такт музыке, приподнимает руками волосы наверх, удерживая у затылка, будто забыв, что в любой момент может наколдовать себе заколку. Мой взгляд непроизвольно скользит по паре родинок на скулах, спускается к оголенной, покрытой серебристыми блестками и испариной длинной шее и на пару секунд ниже, до груди, заставляя воздух застрять в горле, а слюну стать слишком вязкой. Нет, блядь, так не пойдет. Одинокий локон выпадает из копны каштановых волос и я, в очередной гребаный раз импульсивно поддавшись маячащему на горизонте искушению, тянусь к ее раскрасневшемуся лицу, аккуратно подхватывая кудряшку пальцами. Все эти мелочи... Все эти чертовы веснушки, морщинки, родинки и шрамы на коленках, оставшиеся от детских падений с велосипеда, что она так стесняется — уже хорошо мне знакомы и каждая из них так блядски сильно напоминает мне, почему я влюбился в нее. В каждую, казалось бы, незначительную деталь, в каждый изъян, в каждое ее «привет» по утрам и каждое «пока», сказанное на прощанье. — Ты такая красивая, Грейнджер, — шепчу я, двинувшись ближе, и нежно заправляю непослушную прядь ей за ухо. Так чертовски странно, что именно она дарит мне чувство свободы. Чувство веры в то, что все возможно. Это так чертовски странно, потому что она же способна отнять все это одним лишь словом и взмахом длинных, пушистых ресниц. — Ты тоже красивый, Драко, — внезапно говорит она, подступая на шаг в моем направлении. Ее тело соприкасается с моим, молниеносно распуская тысячи электрических импульсов от солнечного сплетения в совершенно разном направлении, и я чувствую кожей ее учащенное дыхание, опережающее ударный ритм музыки и моего собственного пульса. — Разреши мне, Грейнджер, — не дожидаясь дальнейших слов и ответных реакции, я скольжу рукой по ее мягким волосам, вплетаю в них пальцы, потому что им там самое место, и притягиваю теснее за шею, утыкаясь своим лбом в ее. — Разреши поцеловать тебя… — оставляю между нами лишь вдох. — Еще хотя бы раз. Тук. Тук. Тук. Ровно три оглушительных удара, прежде чем гриффиндорка сначала еле заметно, а потом еще раз, более отчетливо кивает, почти касаясь моих губ своими, тем самым подавая сигнал, светящийся ярко зеленым. Сигнал со вкусом и запахом блядской ванили. И это даже больше, чем мне требовалось все эти чертовы годы. Больше, чем я мог себе представить сегодня за ужином и потому, прикрыв глаза, находясь все еще в тумане эйфории, я склоняюсь ниже, легко веду носом от уха ниже к шее, следуя недавнему маршруту своих глаз, а потом также медленно двигаюсь вверх, потираясь о мягкую, словно шелк кожу, как чертов щенок в ожидании ласки. И музыка исчезает. Все исчезает. Секунды разгоняются до скорости нимбуса, в тот момент, когда шоколадные глаза Гермионы становятся на порядок темнее, и она, словно мучаясь так же, как и я от бесконечно долгого ожидания, предварительно облизав губы, обвивает мою шею своими подрагивающими руками. И мы будто посреди гребаного нигде. И я все жду, когда же на меня обрушится небо. Сдвинув малышку Грейнджер вплотную к себе, резко притягиваю за затылок и впечатываю свои губы в ее с напором, который мне не под силу больше сдерживать. Я целую ее жадно и без стеснения. Совсем не так, как в первый раз. Уверенно и с непередаваемым восторгом от того, что чувствую, как она тихонько всхлипывает, разнося вибрацию голоса по нашим, черт возьми, наконец-то по нашим телам. Я целую Гермиону Грейнджер, и это похоже на гребаный рай.