Среди её шёлка

Закат сегодня был донельзя красив — Кеманкеш знал, что не обладает чрезмерным красноречием и умением красиво выражать свои чувства, но сегодняшнее небо казалось ему поистине прекрасным. Солнце, обрамленное сливовыми и алыми оттенками на небесах, все никак не решалось покидать небосвод. Однако полумесяц уже заявил свое право, показавшись вдали. Угасающему солнцу останется подчиниться порядку, и оставить свое пристанище на положенный срок — до следующего утра. Султан Мурад сидел в кресле, и так же, как и его верноподданный раб, нескрываемо любуясь небесной красотой. В позолоченном бокале, который он держал в руке, переливалось от солнечных лучей дорогое вино. Его поза выдавала его умиротворение и он больше походил на ленивого, но и без того грозного льва, которого уморило горячее закатное солнце. Прохладный ветерок колыхал ему волосы также, как колышет льву венценосную гриву. Отчеты и государственные бумаги на столе встревожились от порыва ветра, но падишах вовремя придержал стопку свободной рукой, неумышленно, как-то по-детски улыбнувшись. Однако он быстро вернул себе преспокойный вид и обратился к Кеманкешу-аге, что всё летал в своих думах и мыслях.  — И что же? Всё и впрямь так спокойно? — султан усмехнулся и отпил вина. Мужчина, поправив рукава кафтана, обратил свой взор к повелителю. — Да, мой господин. Янычары очень рады предстоящему походу. — он сделал паузу и взглянул на Мурада исподлобья. — Вы ведь и сами знаете, как они его ждали. Однако не стоит беспокоиться за них излишне: годы затворничества не умолили из них воинов, а сабли наших янычар так же остры, как и при вашем великом предке Сулейман-хане.  — Верно, султан Сулейман Великолепный и впрямь не давал своим воинам продыху, — согласился султан Мурад. Золотой кафтан его ревниво поблескивал наравне с позолоченным бокалом, но практически всё внимание падишаха все равно принадлежало вину. Внимание же Кеманкеша Мустафы было всецело приковано к повелителю. — и я не собираюсь. Следи за янычарами, Кеманкеш, и про валиде мою не забывай… — халиф выделил последние слова, важно наклонив голову.  — Конечно, мой султан.  Из-за упоминания матери, с которой молодой падишах рассорился не так давно и всё никак не мог примириться, он заметно растерял свое спокойствие и умиротворение.  — Как валиде? Она в здравии? — не выдавая волнения спросил повелитель, на что Кеманкеш уверил его о добром здоровье госпожи. Мурад задумчиво улыбнулся чему-то и спросил, понизив тон. — А дела её как?  Кеманкеш едва сдержал усталый вздох, отведя взгляд. Что-то тщательно обдумывая, он не заметил, как султан задал ему вопрос, потому командира янычар никак не засмущала образовавшаяся тишина, чего нельзя было сказать про султана Мурада. Тот явно заволновался — вдруг валиде вновь что-то удумала на свой лад, а он и не знает ни о чем? Или вдруг валиде вновь запугивают очередные предатели из сипахов, которые, в отличии от янычарского корпуса, все еще не были так уж спокойны? Поставив посудину на расписной стол, он резко обратился еще раз к Кеманкешу.  — Ага! — янычар вздрогнул от неожиданности. — Что с делами валиде? Она вновь собирала пашей за моей спиной? Или же ты скрываешь от меня их взяточничество в её вакф? Отвечай!   — Прошу, простите меня, повелитель… — в черных глазах промелькнули и страх, и мольба за ненароком свершенную оплошность. — Никак нет, падишах — всё тихо. Почти, мой государь… — Почти? — Валиде-султан, изначально, была не совсем довольна идеей о скором походе. — Мураду это было известно. Это, в общем-то, и послужило причиной их вчерашней громкой ссоры. Он знал, что валиде всё никак не может поверить, что страной правит другой человек — и не только её сын, а могущественный султан из династии Османов. Ей стоит научиться жить с этой мыслью, иначе, в дальнейшем, конфликтов и ссор не избежать, что очень огорчало сознание Мурада. Свою матушку — дорогую валиде, он очень любил и ценил. Лишь Аллах ведает, как ему не хочется с ней ругаться попусту. Но неужто она успела изменить свое мнение о походе? Султан продолжал неверяще вслушиваться в слова Мустафы-аги. — Однако, после вашего конфликта, она… изменила своё мнение.  — Сама? Или кто-то наставил её? — насмешливо спросил Мурад. От столь прямого вопроса Кеманкеш смутился и хотел было возразить, но Мурад-хан жестом руки заткнул его. — Оставь. Сам понимаю, что помогли. Кеманкеш-ага, — господин поднялся из-за стола, могущественно сложив руки за могучую спину. Тон был скорее предупреждающим, нежели строгим, но Кеманкеша же всё же бросило в дрожь. Султан Мурад умел это — быть поистине устрашающим, и без стеснения этим пользовался, вызывая у подданных страх. — мне не важно, кто это был. Очевидно, этот человек предан мне и не дает нам с валиде рассориться, но что мне действительно важно, так это влияние на валиде тех людей, которые не хотят нашего с ней единения и мира. Найди мне этого пашу, что подталкивает её на неверный путь — Халиль-паша, Абаза Мехмед-паша, Джафер-паша — мне не важен титул. Лишь найди мне его.  Тон султана повышался с каждым словом и подступающая злость заслоняла последние капли былого спокойствия на его красивом лице. Кеманкеш не показывал, но в душе всё трепетало от страха — если султан всё поймёт; если увидит или услышит в этих глухих стенах то, что для его глаз и ушей совсем не предназначено… — Вы считаете, что в окружении у валиде-султан есть предатель? — сглотнул янычар, бесстрашно смотря в глаза повелителя. За себя он не боялся, но если его гнев дойдет до неё… как же она не понимает, что лишь дергает своего же льва за хвост!..  — Считаю. — сухо заключил Мурад. Наконец-то падишах кивнул, разрешая главному янычару удалиться. Тот был рад его оставить.  *** На улице уже порядком стемнело и Кеманкеш пожалел, что не сумел освободиться из дворца пораньше. В окнах небогатых домов все чаще горели многочисленные свечи и лампы, показывая, что хозяева их давно дома. По дороге давно уже не ездили кареты и лошади, лишь изредка проходили компаниями мужчины: молодые и старые. Некоторые из них были пьяны, но завидев грозного Кеманкеш-агу в янычарской форме, обходили стороной и не донимали. Женщинам же больше было не положено разгуливать по ночам, будто блудницам.  Пройдя переулок, он наконец нашел нужный дом. Двери были не заперты, потому он без препятствий преодолел путь из прихожей в отдаленную комнату. Как только он вошел внутрь, плотно прикрыв дверь, взгляд его упал на постель, где покоилось прекрасное белоснежное тело, укрытое лишь одним золотым шёлком. На пальце же её извечно сидел огромный изумруд, поблескивая лучами луны, что добирались до него через оконные стекла. Больше одежды на ней не было. Женщина, заслышав шум, грациозно поднялась, изогнув спину и устало повернулась лицом к Мустафе. На её чувственных губах застыло его имя, а глаза хищно внимали его остолбенению. А Кеманкеш и впрямь был не в силах пошевелиться. Отмер он лишь тогда, когда она поднялась с перины, и тогда даже шёлк спал с её плеч и грудей, оголяя полностью и до конца. Волосы её — второй лоскут чёрного шёлка — кудрями вились до самых бёдер, что изящно покачивались, пока она снисходила до него.  — Моя султанша… — ошарашенный её красой прошептал он, пока его султанша коварно улыбалась. Ей льстил один только его взгляд — ему и делать ничего не стоило. Она остановилась на половине пути, одиноко протягивая руку и игриво качнув головой. Отчего же он всё стоит? Разве для пустого любования он здесь?..  — Ну же, смелый воин, — бархатным голосом отозвалась госпожа. — подойди ко мне.  Но янычар отвел взор свой в сторону, не смея больше наслаждаться этим видом, от которого внутри все трепетало. Даже в этой тьме, даже под его густой бородой было видно, как он зарделся от одного только вида её тела, открытого ему на полное обозрение. Он стыдился своих желаний — стыдился того, что эта женщина сделает с ним, лишь поманив украшенным пальцем, лишь сверкнув изумрудным львиным глазом. На воспоминания обо льве ему тут же вспомнился недавний разговор с повелителем, Аллах помилуй — с её же сыном! Если Мурад узнает, что Кеманкеш посмел не то чтобы глаз поднять на его горячо любимую мать, а посмел искусить её; заставить снизойти с ним до такого греха, то…  Хотя, слыша смелый голос и видя твердый женский силуэт, всё так же бесстыдно обнаженный, он не был до конца уверен, кто кого соблазняет и заставляет сойти до греха прелюбодеяния… — Султанша, вам лучше одеться… — он всё не мог смотреть на неё, ведь знал, что может не сдержаться. — Отчего же лучше? — донёсся весёлый голос и он понял, что Кёсем смеётся над ним. — Я не нравлюсь тебе такой более?  Нравитесь, в том-то и дело — слишком мне нравитесь. До дрожжи и боли в груди нравитесь.  — Не играйте со мной, госпожа, я молю вас, — вновь раздался мужской голос, как умоляющий стон. — нам стоит прекратить. — Что прекратить? — Всё это. Весь наш грех. — Вот как, значит… — наигранно-разочарованно произнесла Кёсем-султан, поворачиваясь к янычару боком. Не сумев более сопротивляться он таки поднял взгляд и мигом понял, что пропал. Если он отпустит свою султаншу, то где найдет ещё одну женщину с такой прелестной чувствительной грудью?… — значит, тебя ждёт другая? Она заставляет тебя забыть любовь ко мне? Скажи мне её имя и я..! — Долг. — с тяжелым сердцем произносит он и смотрит в глаза любимой женщины. Она, на миг вдруг посерьезнела, но тут же рассмеялась от разлучницы их страсти. Умолкнув, Кёсем понимающе кивает, зная, что это такое — переступать через себя и свои желания, и искренне не желает ему того же. — Знаю я эту суку — она всегда мертвецки холодна, а между ног у неё как в пустыне сухо. — отпив немного вина у близ стоящего столика, она вновь поворачивается к нему и нетерпеливо подходит чуть ближе. — Посмотри же на меня, Кеманкеш Мустафа, и ответь ещё раз — на кого ты захотел меняпроменять? На что? — Я не могу, госпожа, не могу, — шепчет и сдается, когда она терпеливо прижимает мужчину к обнаженной груди, сквозь которую он мог почувствовать, как бьется её сердце. Его сердце стучало в такт сердца его госпожи, искренне веря, что отныне они всегда будут биться в унисон вместе, но холодным разумом он понимал, что тому не быть никогда. Никогда ему не сделать эту женщину своей — прячась в этом хилом домишке среди огромного города он надеется спрятаться с ней ото всех; спрятаться от её вездесущего сына-повелителя, казнившего людей и за много меньшее, чем Кеманкеш совершил, только прийдя сюда; спрятаться от всего мира и их любопытных глаз, осуждающих его грех; он приходит сюда и каждый раз клянется, что это все скоро закончится, но его сердце и разум Кёсем-султан отчетливо знают и понимают — он не сможет отказаться от неё, от своей госпожи с божественным ликом и белым телом.  Каждый раз он надеется спрятаться от своей же совести, что рвала на куски его душу: как он посмел так очернить свою госпожу; как посмел забыть клятву всегда защищать её?.. если бы он был искренне влюблен в неё, не смог бы остановить происходящее ещё впервые? А возможно ли это? Каждый раз он смотрит в зеркало, на свое отражение, в котором видит едва ли не самого дьявола-искусителя, и спрашивает себя: можно ли отказаться от Кёсем-султан? Она привязала его к себе так, что даже когда небеса разразятся и вскроют их тайну её сыну, то он умрет с её звездным именем на кровавых устах. Она поцелует его остывающее тело, и её прекрасные женские губы станут вмиг алыми — полными его крови. Лишь тогда она насытится, сможет утолить жажду, которую бессовестно пробудил в ней он. Только тогда он искупит свой грех — когда умрет.  Ласковые, прекрасные руки мягко отстраняют командира янычар от себя и нежно поглаживают его грубое, едва красивое лицо — только по её глазам он видит, за что так беспощадно и непростительно влюблен в эту женщину. По его щекам одна за одной катятся слезы и ему стыдно.  Посмотри же, Кёсем-султан, что делает моя любовь к тебе; посмотри и увидь, как изрывается моё сердце — точно на куски, пока ты, изнеженная моими ласками и поцелуями, в томлении лежишь на перине, стыдливо прикрытая лишь одним шёлком, однако я всё вижу и знаю: твой перстень на тебе, а значит и власть твоя с тобой. Ты — не ангел, снизошедший с небес только для меня. Ты — гурия султана Ахмед-хана, по которой он столько лет изнывает в райских садах. Мне снятся его разъяренное лицо, его злость и отчаяние в те ночи, когда ты укрываешь меня своим теплом, и я понимаю его. Понимаю, что значит делить любимого человека пусть даже с покойным за любовь. Я знаю, что это чувство знакомо и тебе — ты делила своего султана с другими рабынями, пока Ахмед всё не мог насытиться тобой и твоим белоснежным телом, да и можно ли тобой насытиться, если даже там — на небесах, в райских садах, он изнывает от тоски и душащей любви к тебе, госпожа!… Кеманкеш понимает всё, когда она снимает его чалму, когда освобождает от одежды. Слезы все катятся по его щекам, а он не может с собой совладать — за что Аллах наказал его подобным испытанием — любовью к Кёсем-султан? — Если Мурад меня казнит, — он тоскливо улыбается ей, но ей все равно: он видит и это. — мы будем ждать тебя вместе с ним. Сначала Кёсем-султан не понимает к чему он; не понимает, зачем сейчас, когда она так красива и буквально сама умоляет возлечь с ней, упоминать её льва и заикаться о своей смерти, но и до неё доходит все в свое время. Легкая пощечина доносится до его щеки и густая черная борода едва ли смягчает удар. В её возмущенных изумрудных глазах он видит такие же слезы, но не понимает откуда: неужели эта женщина ещё и плакать умеет? Он просит прощения за свою ревность, зацеловывает ей руки от кончиков пальцев до локтей; Кеманкеш усаживает её на постель и укрывает её неземной красоты золотым шёлком, который она пару мгновений назад пустой тряпкой отбросила. Кёсем всё ещё безучастна, но ей вновь начинает льстить его взгляд, когда он касается её замерзших в одиночестве грудей.  Она знает, как красива телом и лицом, и как желанна для мужчин. И еще она знает, как уродлива душой, что заставляет её забывать про милосердие и издеваться над этим бедным влюбленным янычаром. Ей больно смотреть, как он мучается, но так будет лучше: лучше он, чем она. То, что Кеманкеш искренне и чисто влюбился в неё, она увидела и поняла сразу. Все женщины видят этот взгляд и всё понимают, даже самые маленькие. И тогда, особо озлобленная на Мурада и его выходки, она решает попытаться. Тогда ей казалось, что манипулировать этим пустоголовым крепким воином будет легко — так оно и оказалось. Он передавал в своей манере Мураду всё, о чем она бы не попросила. Кеманкеш Мустафа стал её личным рабом — влюбленной игрушкой, когда она поняла, что ей становится его жаль. Нет, она не любила его. Стоит ли говорить с женщиной, чья душа гнилее, чем у самого великого грешника на земле, о таких чувствах как любовь. К тому же, сердце её до сих пор тосковало по усопшему мужу — и жаль, что она об этом вспомнила только когда слишком заигралась, смотря как в один зимний вечер Кеманкеш несмело и самовольно насладился сладостью её губ. Он был её послушным рабом и лишь однажды она позволила ему ослушаться, и жалела об этом тысячи и тысячи раз. Больше она не позволяла ему своевольничать — если она говорила убить, то он убивал; если она приказывала соврать сыну-повелителю, то он передавал нужную ложь в точности; если она приказывала прийти ему одному ночью в этот дом, то он приходил.  — Прошу, простите меня, султанша, — задыхаясь произносил Мустафа, склоняясь перед ней. Как же ей было неловко от этого и как же её душа ликовала от одной только мысли, что есть кто-то живой, кто её любит. — я не могу так с вами поступать более… не могу, не просите больше… — Тогда прикажу, — тверже сказала она, двумя пальцами приподнимая ему подбородок. — или ты посмеешь бросить меня, Кеманкеш? Посмеешь оставить меня одну среди предателей? — Нет, моя султанша, тоже не смогу, — он аккуратно, нерешительно кладет голову на женские колени и чувствует, как её пальцы ласкают его короткие темные волосы.  — Тогда и не уходи, а сделай так, как действительно нужно. Как нужно нам обоим, мой Мустафа. Останься со мной. — она нежно, завораживающе проговаривает каждое слово, будто заклиная и привязывая к себе.  Из тарелки с фруктами и вкусностями она выбирает одну алую гранатную косточку. Немного покрутив её в руках, она прислоняет маленькую вкусность к его рту. Он больше не позволяет себе плакать, лишь наслаждаться: наслаждаться вкусом граната в своем рту, наслаждаться её разгоряченным видом. Он поднимается и крепко целует её, стараясь запомнить, потому что знает, что султанша вовсе не его; что она ему не принадлежит и никогда не будет. Шелк он спускает с её тела, откидывая золотистый платок на постель, куда после укладывает и саму Кёсем-султан. Себя он быстро освобождает от одежды и откидывает их ненужными тряпками в сторону, где видит спокойной стопкой вещи и сорочки валиде-султан. Расцеловав её алеющее лицо, измучив ласками длинную лебединую шею, и убедившись что нигде на ключицах он не оставил следов, Кеманкеш опускает взгляд и руки на её прекрасные, не тронутые в молодости детьми, груди. Не располнев к своим годам, оставив у себя красивую талию и полные бедра она пробуждала сплетников и завистников, рассказывающих, будто бы мать падишаха для сохранения красоты купается в крови неугодных ей гаремных дев. Как-то раз даже сам Кеманкеш Мустафа неловко спрашивал правда ли это, на что Кёсем-султан искренне рассмеялась.  Когда он услышал первый стон из её уст, он понял, что никогда и не смог бы уйти — где же иначе ему найти такую же красивую женщину с белой кожей, черными кудрями и с такой полной красоты грудью? Он и не собирался искать. Пока он может ей услужить, он будет счастлив смотреть и вкушать её вновь и вновь, пусть и понимая, что когда-нибудь её жестокой душе надоест с ним играться и он предстанет пред её венценосным сыном самым подлым предателем, заслуживающим смерти. Он был и не против. *** — И что же? Он поверил, Кеманкеш? — пока Кёсем приводит себя в порядок, он отвечает на главные вопросы и излюбленно любуется ею. Она не собирается уходить, только приводит свой вид в надлежащий — расчесывает свои волосы, легонько ругаясь, проверяет тело на отсутствие следов его ретивой любви; натягивает на тело нижнее платье.  — Султан думает, что в вашем окружении есть предатель-паша, — ага смотрит на неё и улыбается, но она слишком задумчива и не подыгрывает ему, лишь обговаривая всё сухо и по делу. — и доверил мне найти и привести того пашу к нему.  — Предатель-паша… — тяжело вздыхает Кёсем. — значит найдем такого и приведем к моему льву на растерзание. — Невиновного, моя госпожа? Я не ослышался? — останавливается Мустафа, непонятливо смотря уже на привычно холодную Кёсем. — Можем и тебя. Ты тут не так давно собирался перед палачами Мурада предстать, — она насмешливо улыбается. — будет хорошая возможность. Не пропусти её, мой храбрый воин, если жизнь не дорога. Вот путь твоего долга — отправиться на плаху, если выберешь не меня.  — А если у меня не осталось сомнений? Если я всем нутром желаю остаться с вами, пасть к вашим ногам и принять смерть лишь из ваших рук?  — Моих рук… — Кёсем посмеивается, и игриво терзает его бороду. — стало быть, мои ночи останутся столь сладострастными, а отношения с сыном крепкими. И прийдется другому смерть принять из моих рук. А ты будешь рядом. Со мною.  — Разве я посмею вас предать, моя султанша? — проговаривает в который раз Кеманкеш, потянувшись к ней.  — Нет, мой воин. Не посмеешь.