but nothing ever stops you leaving

Джордан сидит спиной к двери, накинув капюшон и как-то странно сгорбившись — Оливер смотрит на него сквозь застеклённую дверь своей домашней студии уже минут пять, так и не решаясь зайти; время замирает, они оба не двигаются с места, и у Джордана не видно лица — только застывшую напряженную спину. Оливер хотел бы запомнить его последний раз здесь иначе, не сейчас и не так; но бумаги подписаны, и вокруг Джордана — чёрные кейсы и сумки с мотками проводов, и всё, что Оливер может сделать — упереться лбом в холодное стекло и прикрыть глаза, потому что, пока у него закрыты глаза, Джордан никуда не уходит. Джордан чувствует его присутствие — поворачивает голову набок, не глядя, и ничего не говорит. Оливер заходит в студию с болящим сердцем и ощущением падающей ему на шею гильотины. Замирая посреди заметно опустевшей комнаты, он скользит взглядом по полу, по столу и полкам, и, наконец, по Джордану — у него, как и раньше, красивый профиль и печальные глаза; Оливер не уверен, кажется ли ему, что печальней обычного. — И что, это всё? — выдавливает Оливер пересохшим горлом; собственный голос, который он столько времени приручал и тренировал, нещадно ломается и дрожит. — Это всё, — ровно говорит Джордан, поднимая на него взгляд. И — всё. Больше ничего и не скажешь. Но Оливер пытается снова, едва разлепляя пересохшие губы: — Слушай… Не обязательно ведь так радикально. Я имею в виду, — он сбивается, не в силах выдерживать этот холодный, болезненный взгляд, — мы ещё можем… ну… что-то придумать. — Нет, — качает головой Джордан, поднимаясь со стула, — нет, эта глава закрыта. Оливер забывает, как дышать, и в ушах почти что звенит. Хочется, чтобы Джордан подошёл к нему, тепло придержал за диафрагму, другой рукой расправил ему лопатки, мягко потрепал затылок — как раньше. Может, тогда у Оливера бы не подгибались колени и не перехватывало бы солнечное сплетение; но в эту самую секунду «как раньше» кончается и неумолимо растворяется в его сознании. Часы совместной работы. Травка. Переплетённые пальцы. Брейнштормы. Бессонные ночи. Пиво. Поцелуи украдкой. Джордан, который его слушал. Джордан, который его учил. Джордан, который его понимал — чуть ли не единственный на планете, как Оливеру казалось. Джордан, который его любил. Которого Оливер любил в ответ, больше всего, что когда-либо знал, больше музыки, больше зависимости и может быть даже больше жизни. Он не был идеальным, и с ним было сложно — Оливер это знает. И всё-таки он старался. Иногда одних стараний недостаточно — Оливер знает и это. — Плевать на группу, Джорд, — почти шепчет он, — Уходи, если хочешь, развивайся дальше, как угодно, я тебя поддержу. Но тебе не обязательно, — запинается он, вдыхая слишком резко, слишком отрывисто, словно у него в лёгких болтается лезвие, — тебе не обязательно уходить от меня. Вот так. Совсем. Джордан разворачивается к нему, и в его глазах не видно ничего, кроме сочувствия. Он хороший человек, может, даже слишком — но Оливер бы вынес любую другую его эмоцию гораздо проще, чем вот эту вот милосердную жалость. — Я ценю годы нашей совместной работы и… не только, — говорит Джордан, скользя взглядом по его ногам, — но у меня семья и свои амбиции, и моя жизнь больше не может крутиться вокруг тебя. Может быть, Оливер это и заслужил, но слышать это всё равно невыносимо больно — вот что. Джордан тащит сумки к выходу, открывает дверь, выносит в коридор — Оливер слышит только скрип двери и шуршание по полу; не смотрит, так и стоит эти пару минут, расфокусированным взглядом пялясь куда-то в потолок. Он не уверен, что это не слёзы, застилающие глаза, так сильно размазывают блики ламп. Когда Джордан касается его плеча, Оливера прошибает током — обходя его, он вдруг оказывается очень близко. Оливер чувствует его тепло, запах парфюма и шампуня, видит тени под его глазами и узкие зрачки — может, и не в последний раз, но так близко — точно. — Оли, — серьёзно говорит Джордан, и от его взгляда Оливер не укрылся бы даже в самом глубоком бункере Земли, — пожалуйста, отпусти меня. А у Оливера и нет выбора — он давно научился терять. Конечно, это не всегда было так — и всё, чему он там научился, летит к чёрту, когда Джордан целует его, и даже не то чтобы «как в последний раз», а буквально. Это нечестно. Это больно. И это очень, очень хорошо — как он нежно прикусывает Оливеру нижнюю губу, держит его где-то под правой лопаткой и позволяет зарыться рукой в свои мягкие кудри. Может, это не совсем похоже на целомудренный поцелуй на прощание, и, может, это не должно быть так нежно и так душераздирающе; но Оливер суёт свои догадки о том, что и как должно быть куда подальше, пока Джордан здесь, под его губами и ладонями, эти жалкие секунды перед концом. Джордан отстраняется, когда у Оливера по лицу начинают течь слёзы — то ли это выводит его из транса, то ли он намеренно ждал, когда тот расколется перед ним окончательно, Оливер не понимает уже ничерта. Но вот что он понимает очень ясно, так это то, что больше Джордан ничего не говорит и не делает — просто выходит из студии. Как и всегда, Оливер не смотрит.