AU – 2024. Теплые сказки.

Засыпать под новогодней ёлкой – это особое, лишь на несколько дней в году, удовольствие. Засыпать в обнимку вдвоем, не на привычной кровати в привычной спальне –на узковатом для диванчике, под красным пледом… и все-таки здесь, непременно в гостиной, и непременно в обнимку вдвоем. Потому что здесь – новогодняя ёлка. Ёлка все еще пахнет хвоей… и шоколадом от уже распотрошенных конфет, и еще чуть-чуть – нафталином. Ватные игрушки, и стеклянные игрушки, бережно переложенные для сохранности пожелтевшей от времени ватой… в картонной коробке на антресолях среди старых шарфов и поношенных шапок. Хрупкие, тонкие, переливчатые, поблескивающие металлическими оттенками шарики, сосульки и шишки… сколько всего они пережили, и вот – ничего им не сделалось, снова висят на колючих еловых ветках и мерцают, когда гирлянда выхватывает из темноты то белого медведя, то золотую рыбку, то гранатово-красный домик с заснеженной крышей, то зеркально-серебряный дирижабль. Бок у медведя – изумрудно-зеленый. Но зеленый медленно гаснет, и так же медленно – разгорается оранжево-золотой… угасает и он, и в совсем других местах – появляется сапфирово-синий… - Мишка, а Мишка… - А?.. Огоньки от гирлянды отражаются в узорах на окнах, и игольчатые морозные ветки тоже делаются искрящимися и синими, а потом – красными, точно гранат. За окном – морозная темнота и, наверное, звезды. И в комнате – темнота, теплая темнота, и переливающаяся огнями елка у самого изголовья. - Мишка, ты такой красивый, - говорит Эйзенштейн в темноте. – Такой красивый. Я каждый день смотрю на тебя и с трудом верю, что на свете бывает такая красота. В тебе всё совершенно. Ты точно архаический Аполлон, или Рамзес в час победы, или беломраморные Марсы Кановы. Как может живой человек быть настолько прекрасен? В тебе всё – сама Красота и само Совершенство. - Я знаю, - говорит Мишка. Он это действительно знает. И сейчас, в этой пахнущей хвоей и шоколадом темноте с переливами красного, синего, золотого, зеленого цвета, под серебряным дирижаблем, до которого – протянуть руку, и под красным пледом, теплым и шерстяным – и незачем говорить ничего другого. Ни спорить, ни скромничать. Сейчас, вдвоем в обнимку на узком диване – не надо говорить ничего. Только: « я знаю». И Мишка говорит это. - Я вас люблю, - говорит Мишка. В темноте чуть касается губами его виска. Это так странно, но волосы у Эйзенштейна мягкие. Очень мягкие. И очень теплые. На крае волос и на выпуклости высокого лба лежит изумрудно-зеленый блик, и когда Мишка касается их губами, наверное, блик переходит и на него. – Очень люблю. – Он легонько дует ему под волосы. У Эйзенштейна волосы вечно торчат как ни попадя. Собственно, они так и растут. Волосы шевелятся от дыхания, и зеленый блик ускользает. Теперь другой блик – рубиново-красный, и он на плече, одетом светлой фланелевою пижамой. - Мишка, посмотри на ёлку внимательно. Что ты видишь? Ведь правда же, каждый огонек гирлянды – это чистый цвет; цвет как такой в его чистом и беспримесном виде? - У меня два ответа. Мишка ерошит мягкие и смешно торчащие волосы. - Первый: да. Второй: очки на этажерке, мне отсюда ближе тянуться, если надо, могу вам подать. А я увидеть это пока не могу, я кроме цвета различаю и сами лампочки. - У тебя картезианский взгляд на мир. - Тогда уж скорей платонический. Я же не отрицаю ИДЕИ чистого цвета. Эйзенштейн прижимается к нему головой, натягивает на плечо красный плед и под пледом находит своею мягкой рукой большую Мишкину руку и сплетает с ним пальцы. Это удивительно, какая у Мишки большая рука, по сравнению с Эйзенштейновской маленькой и мягкой ладонью. - Мишка… - говорит Эйзенштейн в темноте. - Да?.. - Я знаю.