Самое сложное в жизни — это знать, какой мост перейти, а какой сжечь

Отец сказал бы, что Марат заморачивался по пустякам, что он слишком много думал о том, что следовало бы забыть. Отец сказал бы, что нужно жить дальше — а сам по вечерам глушил водку и невидящим взглядом смотрел в стену. Марат его привычно, как делал всю жизнь, не слушал, но в этот раз не из-за неуважения или нежелания слушать, а из-за понимания — знал, что под фасадом ничего не значащих слов скрывалась горькая правда. Знал и понимал. Никогда раньше Марат и помыслить не мог, что именно смерть Вовы заставит их понять друг друга. Он собрался и вышел из дома, по пути проиграл в голове все слова, что мог сказать ему отец. На остановке закурил, но вскоре выбросил почти целую сигарету — не хотел приходить с тянущимся за ним шлейфом запахом табака. В автобусе долго смотрел в окно, рассматривая то жирные отпечатки пальцев на стекле, то безмятежно-синее небо без единого облака. Мысленно попытался возразить метафорическому отцу, но потерпел поражение — даже такой отец отказывался его слушать. На кладбище Марат поставил рядом с могилой Вовы очередную банку огурцов — даже не хотел думать, куда делась предыдущая. Мама уже не обращала внимания на их исчезновение из кладовки, только крутила новые с усталым вздохом. Сел, кинул взгляд на стоящую неподалеку бутылку самогона — значит, Кащей заходил недавно. Он тоже был из постоянных посетителей, носил Вове то алкоголь, то закусь. Недавно вот даже конфеты положил, те самые, что Вовке из московской командировки каждый раз привозил отец, — жуть, какие дорогие. И не жалко было оставлять здесь такую дефицитную сладость? «А мне огурцов жалко стало», — одернул себя и мигом помрачнел. В памяти отчетливо застыл потерянный взгляд Вовы при их последней встрече и собственное чувство злобы, которое задавило в зародыше желание помочь. А ведь Марат мог вынести вещи и эти проклятые огурцы, расспросить и задержать, уговорить от поездки на отцовский юбилей, спасти… Какая уже была разница? Вова гнил в земле, пока Марат, как полудурошный, носил к его могиле банки с огурцами, надеясь хоть так заслужить прощение — то ли у умершего брата, то ли у своей совести. Послышались шаги, но Марат не обернулся. Смотрел на свои руки — ни крови, ни ссадин на них не было, потому что он стал примерным комсомольцем и гордостью семьи, а вора и пропащего сына оставил позади — и пытался игнорировать расползающееся по телу подобно лихорадке уныние. Интересно, Вова бы гордился им за вступление в комсомол? Или разочаровался бы за сдачу Универсама милиции? — Ты что здесь делаешь? — спросил Марат, когда обладатель уверенной поступи шагов остановился позади него. Хотел произнести равнодушно и незаинтересованно, а вышло устало и тоскливо. Гадство. — Мы сегодня договаривались английским позаниматься, я к тебе домой пошел, — ответил Андрей. Он подошел к могиле и положил две гвоздики. — Твоя мама сказала, что ты к Вове ушел. — Бля, из головы вылетело, — виновато ответил Марат. Правда ведь забыл, потому что всю ночь ему снился Вова, отчего с раннего утра возникло зудящее желание сюда приехать. — Да неважно уже, — Андрей сел рядом с ним. Марат бы извинился, но они перед друг другом до сих пор не извинялись, пусть вину и признавали — не от всех пацанских правил, что вросли в них подобно корням деревьев, смогли избавиться. Но Андрей относился к короткому списку людей, перед которыми Марат готов был извиняться вечно. Прости, что из-за меня ты пришился, прости, что из-за меня и ворованной шапки твоя мать лежит в психушке. Прости меня, Вов, что тогда не вынес огурцы и твои вещи, что обвинил тебя во всем, что не поддержал и не сказал, что уважаю и люблю. Прости меня, Айгуленька, что привел в видеосалон, что не спас, не оказался рядом, когда был нужен, не сказал, что люблю тебя. Андрей сжал его руку, вырвав из тягостных мыслей. Марат тяжело вздохнул, вспомнив прошлый раз, когда они были здесь вдвоем, — он тогда сам впивался как клещ в руку Андрея, держался, как утопающий, и не смел отпустить. И не смог тогда объяснить Андрею, что он был его якорем, причиной, почему Марат все еще находил в себе силы улыбаться. Как признаться человеку, что он своим присутствием отгонял тьму, что он вдыхал в него жизнь? Марат мог существовать без него — но с Андреем он жил. — Вова мне снился ночью, — тихо признался. Перед глазами все еще стоял сегодняшний сон — поддернутое пылью несовершенной человеческой памяти воспоминание — как Вова учил его играть на гитаре. Он курил сигарету за сигаретой, говорил с важным видом, что с музыкальным инструментом нужно обращаться аккуратно и ласково, совсем как с девушкой, смеялся с неудачных попыток Марата сыграть дворовые песни, лохматил его волосы и приговаривал, что все у Марата получится, главное, никогда не унывать. Тяжело было просыпаться после таких снов и натыкаться взглядом на соседнюю заправленную кровать. Марат знал, почему отец наказал маме не убирать ее — тоже хотел верить безрассудно-отчаянно, что Вова просто уехал в Гагры, что он вернется однажды с красавицей-невестой, тысячей историй и счастливой улыбкой на лице. Андрей не ответил, только крепче сжал его ладонь. Он всегда был немногословным, и Марата странным образом это успокаивало — потому что в молчании Андрея он чувствовал уверенность и силу. Как и сейчас Марат ощутил знакомое собственническое желание Андрея защитить его и окутать заботой. Марат положил голову на его плечо и посмотрел вновь на могильный камень. Суворов Владимир Кириллович, годы жизни и маленькая круглая фотография брата в погонах. «Вернулся с войны и прожил совсем нечего», — все причитала одна из дальних родственниц на похоронах, пока не услышала об убийстве Желтого. — Он тебя ни в чем не винил, — с железной уверенностью в голосе сказал Андрей. Марат возражать не стал — понимал, что Андрей был прав. Вова нередко на него злился и называл идиотом, мог даже подзатыльник дать для профилактики, но никогда не винил. Таким уж был Вова. Это Марат кинул в него деньги и обвинил во всех смертных грехах, даже вещи с огурцами не вынес. Так и умер Вова замерзшим и голодным — без капли ненависти в сторону своего неблагодарного брата. — Знаю, — глухо ответил Марат, — но мне от этого легче не стало. Андрей умудрился повернуть голову так, чтобы поцеловать лежащего на его плече Марата в лоб — и Марат, как слепой котенок, жадно потянулся за его теплыми губами. Андрей притянул его к себе и крепко обнял, начал успокаивающе гладить по спине, так ласково и нежно, как умел только он один. И Марату стало чуточку легче. На обратном пути Андрей предложил переночевать у него. Понял, что после встречи с Вовой Марат домой возвращаться не хотел — от мысли о заправленной кровати брата и висящих на стене медалях становилось тошно. Марат согласился. На остановке Андрей под недовольное бурчание Марата поправил ему шарф, крепче повязав на шее — сам подарил неделю назад, наказав не снимать в такой лютый февральский холод. Марат тогда глаза закатил, но шарф послушно носил. Не из-за суровой зимней погоды — морозы ему были нипочем — а из-за того, что этот шарф был подарком Андрея. Ночью они курили в комнате Андрея, открыв окно нараспашку. Марат выдыхал табачный дым и наслаждался ночной прохладой, приходящейся колючими поцелуями по его лицу. Думал еще отвлеченно о чем-то далеком и совсем неважном. Марат кинул взгляд на Андрея — он тоже задумчиво смотрел на улицу, изредка затягивался — вот даже сигарета почти истлела, а Андрей и не заметил. Под светом уличных фонарей, доходящим до окна, его кожа казалась фарфором, и Марат четко мог разглядеть все веснушки на его лице, точно россыпь звезд на ночном небе. Это было так красиво, что Марата охватило желание коснуться каждой веснушки своими губами и пересчитать, несмотря на то, что он делал это десятки раз. И не надоедало же. Марат так и сделал — коснулся губами веснушки на подбородке. Андрей вышел из своего задумчивого состояния, обернулся к нему. Взгляд его мгновенно смягчился, и это привычно перевернуло все внутренности Марата. Ну почему он всегда смотрел на него так, по-особенному, с самой первой встречи? Сначала с опасливым восхищением, потом с обидой, а теперь вот так — с невыносимой ласковостью. — Ты знал, что у тебя на лице девятнадцать веснушек? Невыносимая ласковость в глазах Андрея никуда не исчезла, а, наоборот, разрослась и заполнила собой голубую радужку. Он фыркнул и затушил сигарету, подошел к Марату и наклонился, чтобы наконец поцеловать. Марат много думал о вступлении Андрея в комсомол — знал, что и Андрей размышлял об этом, видел его задумчивые глаза, когда предупреждал, что сегодня задержится из-за комсомольских дел, — и даже предпринял попытку это осуществить. На первый взгляд безобидный Коневич оказался то ли пауком, то ли волком — в зависимости от добычи, что заползала в его лапы — и Марату на самом деле это нравилось. Не сам Коневич, конечно, а его цепкая жажда наживы и стальной стержень, потому что с таким комсомольцем Марату было работать интереснее, чем с нелепым кудрявым чудом в очках. — Андрей Васильев? — переспросил Коневич. Марат был уверен, что Коневич прекрасно знал Андрея и притворялся забывчивым по какой-то своей особой причине. — В школе со мной учится и живет с Ириной Сергеевной. Я уверен, что ты его видел раз сто, — Марат не любил играть в словесные головоломки. Коневич снял очки и протер стекла заранее подготовленной тряпочкой. Делал он это медленно и вдумчиво — Марат понял, что специально. Чтобы вывести его из себя. — Вспомнил, — кивнул Коневич и надел очки. — И зачем комсомолу бывший группировщик? «Как будто в комсомоле никогда не было бывших группировщиков», — хотел едко возразить Марат, но так и не произнес ядовитые слова. Став комсомольцем, он был вынужден научиться терпению — пытаться научиться — выучиться не говорить все, что придет в голову, а знать вес словам. Это с Андреем Марат отпускал себя и становился прежним, но не здесь, где красный галстук на шее превращался в удавку. — Когда я вступал в комсомол, тебя это не смущало, — не удержался Марат. Знал, что Коневичу нравилось, когда он так себя вел. Не ошибся — уголки губ Коневича поползли вверх, как только он услышал его слова. Иногда Марату казалось, что они с первой встречи танцевали один известный им — точнее, этому кудрявому хитрющему комсомольцу — танец. Сначала Коневич сыграл в благородного спасителя, что даровал ему возмездие за погибшую Айгуль, а потом изредка демонстрировал волчьи клыки, напоминая о силе, что скрывалась в его нескладном, тщедушном теле. Как сейчас. — Ни один вступивший в комсомол бывший группировщик не может похвастаться кражей видеомагнитофона у одинокого старика и избиением человека до полусмерти. И не смотри на меня так — так называемый Колик не был забит до смерти, потому что ты остановился сам. Марат даже спрашивать не стал, откуда Коневич все это знал. Догадывался, что не расскажет. Зато понимал, что пора переходить к следующему «па» в их разговоре. — Андрей исправился. Разве комсомол не верит во вторые шансы? Иногда в глазах Андрея мелькало что-то темное и жестокое в своей безразличной кровожадности, но редко — Марат был уверен, что человек, который следил, чтобы он носил шарф и застегивал куртку, который нашел подработку вместо шакальства, не мог снова встать на старую дорожку. — Комсомол верит в реальность и доверяет статистике. А согласно ей, довольно малый процент бывших группировщиков встает на законопослушный путь. И зачем тогда комсомолу так рисковать? Марат глубоко вздохнул, удерживая вскипающую ярость. Терпеть он не мог словесные баталии, хотя знал, что такие разговоры с Коневичем готовили его к будущему. Потому что так решали проблемы люди, реально имеющие власть. Недаром Кащей мастерски умел вешать лапшу на уши. — И как убедить комсомол, что Андрей входит в этот довольно малый процент? Коневич потер ладони с довольной ухмылкой на лице, — знал, мудак, что Марат был готов торговаться ради Андрея, отдать многое (все) ради его светлого будущего. И, между тем, Марат не мог этой его проницательностью не восхищаться — не каждый смог бы отыскать его слабость и надавить на нее, вынудив прогибаться под свои условия. — Ты можешь поручиться за своего друга. Только не как в твоей бывшей группировке, а по-комсомольски. Не только словом, но и делом. Марат прищурил глаза — понял, что ему предложили добровольную кабалу. Даже отказаться не мог из-за Андрея — и так недостаточно сделал для Айгуль и Вовы, и поступить так с последним дорогим ему человеком не мог. — Хорошо. — Ты думал, что после школы будешь делать? — попытался протоптать дорожку для серьезного разговора Марат. Не начинать же со слов: «Вступай в комсомол, я за тебя поручился». — Не знаю еще, — пожал плечами Андрей. Сегодня ему не нужно было идти в музыкалку, и они бесцельно слонялись по улице, не желая расходиться. Марат все смотрел на руки Андрея, желая коснуться тонких, длинных пальцев, но пока себя отдергивал — нечего разводить тут слащавые милости. — Думал, в Москву в консерваторию поступить, а если не получится, то пойти на учителя английского. Я после тебя кого угодно научу английскому, — улыбнулся Андрей, и Марат залип на его улыбку — редко мелькающую и делающую его таким красивым, что Марат каждый раз удивлялся, почему это никто, кроме него, не замечал — прежде чем понял смысл сказанных слов. Пихнул Андрея в бок и проворчал беззлобно, что он, вообще-то, потрясающий способный ученик — Андрей поймал его за локоть, нашел руку и переплел их пальцы. Зима медленно сменялась весной, на улице становилось теплее, и они ходили без перчаток — а потому кожа к коже, в отличие от перчаток, ощущалась особенно ярко. «Ты что, а вдруг увидит кто», — хотел сказать Марат, но они забрели в гаражи, где разве что алкаши или нарики могли их увидеть. А им под своим дурманом все равно было на двух обжимающихся школьников. — И я думал, что мы вместе поедем, — сказал Андрей. Марату стало хорошо и от того, что Андрей всегда угадывал его желания — пальцы, например, переплести — и от его слов. Сам тоже самое планировал и не помышлял иного, ведь невозможно было представить, что они могли после всего произошедшего разойтись. — Я теперь от тебя не отстану, — разогнал его сомнения Марат. Черты лица Андрея смягчились, и Марату опять захотелось сделать что-нибудь безрассудное: уронить его на землю, например, и зацеловать каждый миллиметр кожи. Марата вообще должно было раздражать то, как он слабел и млел перед Андреем, точно девчонка, как его рассудок крошился подобно песочным пирожным — но этого не происходило. — Пошли за мной в комсомол. С Коневичем я уже договорился, — выпалил безрассудный Марат. Он решил не строить с Андреем сложные словесные конструкции — тот легко раскусывал любое притворство. Андрей ожидаемо нахмурился. Марат знал, что после Универсама он не хотел никуда заново пришиваться — но такой шанс нельзя было упускать. Вступление в комсомол могло помочь Андрею не только с переездом в Москву и поступлением в консерваторию, но и закрыло бы перед ним все возможные пути в другие группировки. Пусть Кащей завлекает в свои преступные сети других пацанов, Марат ему Андрея не отдаст. — С Коневичем договорился, — повторил его слова Андрей и тут же помрачнел. — Значит, за моей спиной действовать решил? Марат ощетинился. — Кто бы говорил, Андрюша, — издевательски протянул его имя. — Я вот недавно шел по улице и, представляешь, с Зимой встретился. Думал, бить меня будет, мстить за Универсам, а Зима мимо прошел. Не интересно тебе, почему? Марат вспомнил, как замер, увидев знакомое лицо. Он даже схватился за спрятанный в кармане кастет Вовы. Думал, что придется отбиваться, что сейчас Зима изобьет его до кровавых соплей и сломанных ребер — но тот прошел мимо и даже показательно отвернулся, делая вид, что не заметил. Марат тогда сразу понял, с бешено бьющимся от пережитого страха сердцем, что дело было не в его вступлении в комсомол. Не было тогда рядом с ним комсомольцев, чтобы защитить. Конечно, Марат помнил, что у Зимы были свои принципы — даже когда он сдал Универсам милиции, Зима, проходя мимо него, не плюнул, а только лыбился, как идиот, — но они не распространялись на предателей. Марат считал, что поступил правильно, но тот факт, что законы улицы — глупые и бесчеловечные, — он нарушил, признавал. Андрей в лице не поменялся — умел он и эмоции скрыть, и врать отлично, — но Марат знал железобетонно, что ему Андрей врать бы никогда не стал. — Я поговорил с Зимой, чтобы тебя остатки Универсама не трогали, — признался Андрей. Виноватым он не выглядел — потому что и вины не чувствовал. — Я хотел тебе рассказать, но ты тогда болел, вот я и не стал. А потом не до этого было. Марат вздохнул — внезапно вспыхнувший в груди гнев так же быстро погас. Раньше он бы заехал Андрею в фанеру за сокрытие таких новостей, да чтобы эмоции выпустить, подрался бы, повозил по слякоти, но теперь, уже потеряв, в том числе из-за своей вспыльчивости, дорогих его сердцу людей, учился какому-никакому смирению. Лучше помириться с Андреем, чем снова рассориться. Марат думал иногда, что новой ссоры с ним он не вынесет. — Ты это сделал, потому что хотел как лучше для меня? — Да, — согласился Андрей. — Я с комсомолом тоже, — признался Марат и тут же поинтересовался. — Что ты такое сказал Зиме, что он решил меня не трогать? — Что я тебе уже отомстил, — неохотно рассказал Андрей. О той драке он говорить жуть как не любил. — Зима поэтому решил не мстить. Ну и в память о Вове. В груди привычно царапнуло от упоминания брата, но Марат не позволил скорби заполонить его нутро — не до этого было. — А Коневич что у тебя попросил? Марат пожал плечами. Андрей уже знал от него, что Коневич был не так прост, как казался на первый взгляд, но он в это, впрочем, не особо верил — да мало кто мог поверить, что у нескладного, безобидного комсомольца была акулья хватка — но к сведению принял. — Да всякое. Больше в делах комсомола участвовать и все такое, — Марат догадывался, что Андрей понял, что он недоговаривает, но настаивать на более подробном объяснении не стал. С одной стороны, Марата страшно бесило, что Андрей решил его проблемы за его спиной, помог, будто Марат маленький ребенок, не способный справиться сам. Но, с другой стороны, он поступил точно так же, помогая Андрею, так что мог ли Марат его осуждать? Да и как можно было осуждать за желание защитить дорогого ему человека? — Так что вступай в бесценный комсомол и приноси пользу обществу, — протянул Марат. Хотел сказать с издевкой — чтобы Андрей понял, как Марат относился к этой пустой торжественности и помпезности — но получилось с надрывом, потому что Марат очень хотел, чтобы Андрей наконец вступил в комсомол и окончательно разорвал любые возможные пути в группировки. — Я вступлю, — чуть подумав, ответил Андрей. Марата отпустило напряжение, и он заметил, что его руку Андрей из своей так и не выпустил. — Позже. «Тянуть будет до последнего», — понял Марат, но не стал противиться. И так уже согласился, а раньше только отнекивался. Пока что этого было достаточно. — Но нам все равно надо будет уехать, — сказал Андрей. — Турбо, когда выйдет, будет тебе мстить. Он, в отличие от Зимы, прощать тебя не захочет. Неудивительно. Взгляд у Андрея потяжелел, и Марата, помимо застарелого чувства ярости по отношению к Турбо, пронзил холод, лизнул вдоль позвоночника и влился в кровь, направляясь к сердцу. Знал он такое выражение лица — глаза у Андрея всегда так темнели, когда он готовился избивать кого-то долго, вдумчиво и совершенно равнодушно. Марат и сам бы Турбо с удовольствием избил до больнички, но понимал теперь, что больше так делать не мог. Старая пацанская жизнь закончилась, и появилась новая, полная запретов и условностей, которым он должен был подчиняться — хотя бы ради их совместного светлого будущего. А то пойдут еще вместе морду Турбо чистить и загребут Андрея в колонию. И как тогда Марат его спасет, вытащит из этой грязи? Нет. Нужно было заглушить свои кровожадные порывы ради Андрея. — Уедем, — согласился Марат и выделил интонацией следующее слово, зная, что от этого Андрей отвлечется и его лицо вновь посветлеет. — Вместе. Так и произошло — глаза Андрея утратили пугающую темень, и он протянул к своему лицу ладони Марата, коснулся губами его костяшек пальцев. Марату стало неловко и хорошо одновременно — он почувствовал, как кровь прилила к щекам. Хотел выдернуть руки, но передумал — все равно никто не видел, а ему было хорошо. С Андреем, впрочем, всегда оказывалось хорошо. Марату казалось, что желание, заполонившее его тело, никогда не исчезнет, что оно вросло в него, как дерево, пустило корни, оплело вены, отравило кровь и еще много красивых слов, которые писали в крамольных книжках, что мама прятала под матрасом в спальне — зря что ли Марат их находил и читал? — потому что Андрей всегда выглядел так, что его хотелось непременно поцеловать. Вечно, бесконечно, ежесекундно. Марат навалился на Андрея сверху — кровать жалобно скрипнула, но этот звук был далеким и почти не слышимым, потому что уши у Марата будто заложило — и слепо уткнулся носом ему в шею. Андрей вздрогнул, но не отодвинулся, наоборот, положил руки ему на спину и чуть надавил. И Марату показалось, что они тянулись друг к другу, как магниты, пересекались, как прямые линии, подходили, как две половины пазла. Притяжение между ними было явное, ощутимое, как тонкие кончики перьев. От Андрея пахло табачным дымом и еще чем-то, знакомым, чем пахло от него всегда, с их первой встречи — у Марата сердце сжималось от этого. Он поднял голову, посмотрел на родное лицо, на человека родного, своего. Что простил все, что Марат совершил, что смог вернуться к нему даже после всего, что произошло. Андрей смотрел в ответ с извечным упрямством во взгляде — он всегда был сам у себя на уме — и с нежностью, будто Марат казался ему уличным котом с порванным ухом и незаживающими царапинами. — У тебя волосы отросли, — невпопад заметил Марат, не выдерживая шквала нахлынувших чувств. Они еще не были такими длинными и густыми, как в их первую встречу, но Марат все равно коснулся руками и удивился мысленно их мягкости. — Надо подстричься будет, — невозмутимо ответил Андрей, будто они находились не в провокационном положении на кровати, а вели светскую беседу. — Нет, — мгновенно ответил Марат. — Оставь, — и, чуть помявшись, признался. — Мне нравится. С густой копной светлых волос Андрей напоминал Марату котенка — бить было жалко, а оставить нельзя из-за отцовской аллергии. Сейчас, впрочем, от того удивленно-наивного кошачьего взгляда из-под густых ресниц ничего не осталось. Андрей задумчиво смотрел на него, и Марат почти наяву слышал, как крутятся шестеренки-мысли у него в голове, затем кивнул: — Хорошо. Марат наклонился и поцеловал его вновь — сквозь поцелуй улыбнулся, и почувствовал, как Андрей улыбается тоже. В груди стало тепло и сладко, вязко даже, будто там находилось не сердце, а сгущенка. В квартире уже отключили отопление, но Марату не было холодно — наоборот, жарко. И воздух в комнате был густым, тяжелым, как в бане, или Марату это только казалось? Андрей рывком перевернулся и подмял его под себя — Марат успел только моргнуть, прежде чем оказался на кровати. Но против он не был, втянул только воздух неожиданно сипло, почувствовав, как внутри все приятно зудело. Андрей был таким красивым — даже снизу вверх. Но он все смотрел, и Марат ему это позволил. Знал, что Андрей так любит. Марат, вот, любил руками, ногами, кожей — прикосновениями, когда как Андрей — глазами. — Так и будешь пялиться? — нетерпеливо спросил. Андрей хмыкнул, провел пальцами по его подбородку, очертил напряженную линию шеи — зрачки у него были расширенные, как у нарика, и Марата от этого ожидаемо повело. Если бы кайф можно было бы получать от человека, Марат бы его вечно получал от Андрея за одни такие касания. Внутривенно. — Ты такой… — протянул Андрей восхищенно, но Марат его слушать не стал: подался вперед, коснулся своими губами. Потому что — хватит уже болтать. Айгуль Марат все еще любил в глубине души — не так ярко и отчаянно, как раньше — любовь его превратилась в тихую тоску и тупую боль в груди, которую можно было не замечать. С которой можно было жить. Марат не знал, как это объяснить. Он привык, что Андрей догадывался сам по его несвязным словам, по жестам и улыбкам. Но тут все было слишком сложно, чтобы понять самостоятельно — как объяснить Андрею то, что и сам не до конца осознавал? Как объяснить, что он любил — любит — и Айгуль, и Андрея, но по-разному? Что любовь к Андрею была запретом, была чувством, которое Марат не мог признать даже перед самим собой — ненавидел он рефлексировать, и что это за слово-то такое глупое, ре-фле-кси-ро-вать? — и про которое не мог спросить у Вовы. Марат целовал Айгуль, но предательские мысли все равно возвращались к Андрею: как у него дела, что с мамой и Юлей, чем он занимается, пока Марат наслаждается жизнью с Айгуль под боком… О губах Андрея он тогда не думал — в фантазиях все оставалось на сцепленных мизинцах и раскуренной на двоих сигарете, потому что и этого было достаточно, чтобы Марат впадал в оцепенение. Айгуль такие его мысли не заслуживала — она всего, что с ней произошло, не заслуживала. Айгуль была его первой влюбленностью, и Марат хотел быть рядом с ней достаточно сильным, чтобы защитить от всех обидчиков — не получилось. Андрей был его первой любовью, и Марат рядом с ним был готов даже оказаться слабым — что он позволял себе только с Вовой и мамой. — Ты не Айгуль, — прошептал Марат в темноте ночи. Они опять ночевали у Ирины Сергеевны. Притворились, что Марат будет спать на разложенной специально для него раскладушке, но ночью Марат привычно перелез на кровать к Андрею, упал в его объятия, долго ворочался, пока Андрей железной хваткой не притянул его к себе и не поцеловал теплыми губами в висок. В темноте глаза Андрея были похожи на бездонный колодец — потому что Марат туда бы обязательно провалился, заглядевшись на водную гладь. — Я не пытаюсь с тобой забыть Айгуль, — попытался объяснить Марат, поняв, как странно звучали его прошлые слова. «Это ты», — хотел сказать. «Это всегда был ты», — хотел произнести с придыханием, с вырывающейся наружу правдой. Айгуль тоже была, но не так. Все не так. Ты, ты, ты, ты. — Я с тобой, потому что ты — это ты, — уверенно сказал Марат, но смысл слов ускользнул и от него тоже. Но Андрей каким-то невероятным образом понял, Андрей улыбнулся сонно — будто его забавляли и одновременно умиляли ночные откровения Марата — прошептал: — Если ты на русском так плохо объясняешься, то неудивительно, что и по английскому у тебя все плохо. — Да иди ты, — беззлобно ответил Марат и шутливо пихнул его в бок, что переросло в возню. Закончилась она, впрочем, в тот момент, когда Андрей перехватил его руку и переплел их пальцы. Глупо как было и сопливо… Марат подавил лезущую на лицо улыбку и положил голову Андрею на грудь. Сердце у того билось быстро, точно Андрей долго куда-то бежал. У Марата тоже, наверное, в груди сердце устраивало соревнования — вот и бабочки в животе наперегонки состязались, кто быстрее из них облепит его внутренности. — Это ты, — все-таки прошептал едва слышно, зная, что Андрей услышит и поймет. На отчетнике было, как обычно: взволнованные родители ждали выступления своего чада, школьники тихо переговаривались, бросая скучающие взгляды на сцену. Марат сидел на среднем ряду и наблюдал внимательно, слушал. Андрей, когда играл, превращался в другого человека — пропадал в музыке, сливался с ней, становился ее продолжением. Марату потому и нравилось смотреть, как Андрей играл на пианино — всегда приятно наблюдать за занимающимся любимым делом человеком. Глаз было не отвести. Когда Андрей закончил играть, Марат вскочил первым, рьяно захлопал. Он толкнул сидящих перед ним чушпанов, прошипел: «Вы что, сюда просто так приперлись? Хлопайте!», поднял голову и закричал уже радостно Андрею: — Полный раз… потрясно! — комсомольцам ругаться матом на публике было нельзя, Коневич и так устроил ему в прошлый раз получасовую лекцию после такого промаха. — Как Чайковский! Чушпаны, сидящие перед ним, только активнее захлопали. Андрей посмотрел на него со сцены и улыбнулся так нежно и устало одновременно, точь-в-точь, как улыбалась мама, когда Марат творил ерунду. Но Марат идиотом не был и знал, что Андрею было приятно и его внимание, и выкрикнутые слова, так что только улыбнулся в ответ. Весной — 22 апреля, как у Ленина — у Андрея должен был быть день рождения, и Марат заранее начал искать ему подарок. Хотел подарить что-то особенное и перебирал в голове идеи, как фантики конфет. Одежду уже не подаришь — и так регулярно отдавал Андрею свои олимпийки «на время», внутренне наслаждаясь тем, как они смотрелись на его ладном теле — сладости, которые он и так часто притаскивал, тоже не принесешь. Марату хотелось подарить что-то такое!.. Он пока не знал, что именно, но очень хотел, чтобы Андрею понравилось. Марат даже решил попросить совета у Ирины Сергеевны — та грустно призналась, что прогадала с подарком. — Я хотела вызволить Светлану Михайловну из больницы на денек, — рассказала Ирины Сергеевна, — но врачи сказали, что это может откатить назад весь прогресс, которого удалось добиться. Да что эти врачи понимали? Марат, который ходил к тете Свете уже четыре раза, прекрасно видел, что ей становилось лучше. И никакого ухудшения не было. Но слова Ирины Сергеевны все равно навели его на одну мысль. Андрей ценил все, что было связано с его семьей — от этого и стоило отталкиваться. Свой день рождения Андрей решил отпраздновать у Ирины Сергеевны, хотя Марат звал его к себе, аргументируя тем, что отец сбежал от горя и воспоминаний о старшем сыне в очередную командировку. Марат был единственным приглашенным, и он пообещал обязательно прийти — после того, как закончит свои дела. Даже к Светлане Михайловне не пошел днем. Ну не говорить же Андрею, что он не успевал упаковать подарок! Хорошо еще, что удалось подарок найти — помогли связи в комсомоле и отцовские знакомства. Дверь Марату открыла Ирина Сергеевна. — Только тебя и ждем, заходи! — улыбнулась она, пропуская его внутрь. Ирина Сергеевна выглядела счастливой, и Марат прекрасно знал причину ее довольного жизнью состояния — через неделю Андрей собирался вступать в комсомол. Марат тоже им гордился, только мысленно — знал, что Андрею было тяжело решиться на такой поступок, несмотря на данное слово. К нему подбежала широко улыбающаяся Юлька в ярко-розовом платье и с двумя хвостиками на голове — Марат поймал ее и закружил. Юля уже была для него младшей сестрой — и он следом за ней заразился невинным детским счастьем. Марат поймал взгляд Андрея, вышедшего к нему, и на секунду его взяла оторопь — все будто померкло. Казалось бы, они смотрели друг на друга каждый день, но глаза Андрея, его черты лица, даже пухлые губы сегодня выглядели иначе. Марату показалось, что сегодня он Андрея видел впервые — такого счастливого, улыбающегося не только ему — и знакомился с ним заново, и в него по уши тоже заново. — Привет, — улыбнулся Андрей с ярким блеском в глазах. — Ты что так долго? — Домой за подарком бегал, ма помогала упаковать, — объяснил Марат. — Ирин Сергевн, мама пирог яблочный передала ко столу. Вынул пирог из сумки, передал девушке — подарок решил подарить после празднования. В центре стола, на накрахмаленной белой скатерти расположился торт «птичье молоко» — видимо, любимый у всех Васильевых. Андрей наклонился к Марату и заговорщицки сообщил, что специально для него они купили банку сгущенки — и Марат, чуть замявшись, улыбнулся. Он бы ради Андрея давился куском ненавистного торта — но радостно стало на душе, что делать этого не придется. Стыдно, немного, от мысли, что Ирина Сергеевна искала на рынке эту сгущенку и тратилась на него… Но Андрей смотрел так спокойно, что Марат не мог не успокоиться тоже. Празднование удалось. Юля требовала весь вечер крутить ее любимую пластинку и подпевала, не попадая в ноты, Марат рассказывал интересные случаи из его комсомольское жизни — на прошлой неделе Коневич впряг его рассказывать октябрятам о вреде курения — и ему даже удалось потянуть Андрея за уши, следуя традиции. Один раз только, но важно было то, что Андрей позволил ему это сделать. В какой-то момент Юля начала зевать, и Ирина Сергеевна предложила лечь спать — ей еще завтра нужно было идти на работу. То, что Марат оставался на ночевку, даже не обговаривалось — все и так привыкли, что большую часть недели он проводил тут. Убрав с Ириной Сергеевной остатки праздничного стола, Марат потянул Андрея за рукав в его комнату и тихо закрыл дверь, вспомнив, что Юля уже заснула. Достал подарок и внезапно смутился — вспомнил, как просил маму помочь с его упаковкой. Даже у комсомольцев бумагу подарочную выпросил, а ленточку желтую свистнул, пока никто не видел. Хотел, чтобы получилось красиво и значимо, чтобы Андрей видел, что Марату не все равно. Андрей рассматривал коробку, благо, что решил не трясти. Поднял на него глаза и хотел что-то сказать, точно хотел. Опять, наверное, слащавую милость по типу: «Мне не важно, что за подарок там лежит, Марат, мне важно, что он от тебя». — Не тормози, открывай, — разрушил эту слащавость Марат. Андрей взял канцелярские ножницы и аккуратно провел ими по бокам коробки, делая надрезы. Наконец, открыл — у Марата сердце билось так быстро, что в ушах шумело. Андрей однажды обмолвился, что ради поездки в Москву продал менту отцовские часы, последнюю память о нем, не считая потертой черно-белой фотографии, вклеенной в семейный альбом. — Я не жалею, — сказал тогда Андрей, пытаясь убедить то Марата, то себя самого, что ничего важного в часах не было, что он не потерял последнюю частицу отца. Но Марат его раскусил. Он долго искал эти часы — столько усилий приложил, что и на бумаге не передать. Один раз даже скатился до шантажа. Но главное было не это, главное было — вернуть их Андрею. Андрей вынул из коробки часы, покрутил — руки у него тряслись. Марат сам нервничал и не знал, почему — боялся, что Андрею не понравится? Или что это окажется слишком?.. — Что… Как... Как ты умудрился? — перескакивал со слова на слово Андрей. — Комсомольская тайна. Марат вдруг понял, что он мог признаться ему в любви на трех языках — заучил наизусть, выжег в памяти заветные слова на русском, татарском и английском — но даже тогда Андрей не смотрел бы на него так сокровенно и счастливо одновременно. — Спасибо, — произнес со сквозящей искренностью в голосе. — Правда, Марат, огромное тебе спасибо. Не представляю, как ты их достал, но это… Андрей покачал головой. Он не мог вымолвить ни слова, чтобы объяснить — и это тот самый Андрей, что взвешивал каждое свое слово и всегда говорил по делу! Но Марат понял его по жестам, по наклону головы, по блеску в бездонных глазах. Предложил: — Помочь? Андрей протянул руку, и Марат закатал рукав его кофты, аккуратно одел часы на запястье, застегнул ремешок. Посмотрел на циферблат — до полуночи оставалось чуть меньше пяти минут. — Вот и твой день рождения закончился, — улыбнулся, поднял голову: хотел вновь посмотреть на счастливого Андрея. Андрей улыбался. Улыбка у него была такая, какую Марат еще ни разу не видел: широкая, искренняя, как у Юльки, когда она бежала сегодня к нему на встречу с радостным криком. Марат решил, что это теперь одна из его любимых улыбок. — Еще есть несколько минут, — заметил Андрей. Он наклонился, и их лица стали разделять жалкие сантиметры. — И я хочу еще один подарок. — Какой? Такому Андрею — широко улыбающемуся, абсолютно счастливому — Марат бы и весь мир подарил. — Тебя. Марат вдруг захотел рассмеяться, уткнуться носом Андрею в шею, положить голову на его плечо — в груди распускались бутоны счастья, и от этого приятно грело изнутри. Вместо этого Марат подался вперед — они коснулись носами — и признался: — Я у тебя уже есть. И всегда буду.