Самое сложное в жизни — это знать, какой мост перейти, а какой сжечь

— Зачем? — непонимающе спросил Андрей, когда утром перед школой Ирина положила на стол несколько монет. — Я знаю, что тебе совсем немного не хватает до покупки шапки, — с улыбкой на лице, такой искренней, что Андрей мог бы в нее влюбиться, если бы его глупое сердце уже не выбрало другого, пояснила она, — решила помочь. Ты заслужил. Андрей не стал возражать и говорить, что справится сам, что ему не нужны подачки. Мысль о том, что шапка снова будет с ним, оказалась важнее гордости, и он смиренно сгреб со стола монеты. — Спасибо, — скомкано поблагодарил. Вечером Андрей наконец купил шапку. Он боялся, что мужчина заломит цену, поняв, насколько сильно Андрей хотел вернуть драгоценную вещь себе обратно, или, еще хуже, скажет, что уже продал шапку, но судьба в этот раз оказалась на стороне Андрея — и он наконец держал подарок Марата в руках. Шапка выглядела так же, как он и помнил, ничуть не изменилась и не поменялась, только на голове из-за отросших волос смотрелась нелепо, но Андрей все равно почувствовал странное спокойствие, зная, что он смог вернуть обратно то, что так не хотел потерять. Когда Марат позвал его погулять, Андрей не ожидал, что все закончится дорогой до кладбища. Но вот они были здесь — стояли перед могилой Вовы в скорбном молчании. Марат крепко держал его за руку, сжимал так, что наверняка позже появятся синяки — Андрей даже в лице не поменялся. От него он принял бы как ласку, так и боль. Вова с фотографии на могильном камне смотрел на них с осуждением — или Андрею, застигнутому внезапным приступом горя Марата, так показалось — потому что он не хотел бы, чтобы они разводили здесь сырость. — Ни Айгуль, ни брата у меня больше нет, — свистящим шепотом проговорил Марат. В его глазах не были заметны слезы, в голосе не слышно было рыданий, но Андрей видел, как его трясло. Андрей положил свою ладонь поверх его — старался сделать это медленно и ласково, как сделал бы с Юлей. Ему тоже было больно, но показывать это никак нельзя — ведь не говорить Марату, что он оказался не готов так скоро вернуться сюда. Даже бутылка самогона от Кащея исчезла. И сказать нечего. Да и что бы Андрей прошептал Марату: «Мне жаль», «Все будет хорошо», «У тебя остался я»? — Только ты, — сдавленно сказал Марат, точно прочитав его мысли, — только ты и остался у меня, Андрюш. Сердце обливалось кровью, и Андрею захотелось разрыдаться — здесь было ветрено и морозно, но его будто обожгло кипятком. Нельзя было так: ни читать его мысли, ни говорить их вслух. Но Марату всегда было все равно на условности. Он дрожал, как осиновый лист, — стоял зимой в своей ярко-синей куртке с распахнутым воротом — и молчал, точно это признание лишило его последних сил. Может, так и было. Андрея оно, к примеру, лишало рассудка. Андрей отнял ладонь от его ледяной руки, снял шарф и обмотал им шею Марата. Забота получилась так себе, но когда Марат перевел на него удивленный взгляд — серый шарф с яркой синевой куртки не сочетался от слова совсем — то его лицо посветлело. — Да, — согласился Андрей, попытавшись вложить в сказанные Маратом слова иной смысл, — у тебя все еще есть я. И всегда буду. Иронично, что, несмотря на наплевательское отношение к учебе — Андрей даже домашку делал небрежно и спустя рукава — и на показательно незаинтересованное лицо на уроках, английский у Андрея все равно получался. Знал он его, точно в подкорку мозга кто-то ему вшил словарь — ответ всегда сам по себе возникал в голове. «Может, стоит стать переводчиком, если вариант с консерваторией не прокатит», — размышлял Андрей перед сном, когда на него накатывало странное отчаяние. Так думаешь, бывало, о будущем, когда не знаешь, чего хочешь: перекидываешь бесцельно варианты в голове будто карты. Пианист, переводчик, учитель английского… Проблема была в том, что сейчас Андрей знал только, с кем он хотел это пресловутое будущее. В один из дней учительница по английскому — она была моложе Флюры Габдуловны и совсем ее не напоминала — оставила его после уроков. Светлана Григорьевна походила на яркую звезду, пышущую надеждами и мечтами, энергией и энтузиазмом, и Андрею стало почти завидно: он-то чувствовал себя потухшей свечой, смятым окурком, оставленным в пепельнице. — У тебя светлая голова, Андрей, но не самые лучшие оценки, — обтекаемо сказала Светлана Григорьевна, проведя ручкой по колонке оценок в журнале. Андрей молчал — все это он и сам прекрасно знал. Не видел просто мотивации стараться, — и я понимаю, что у тебя сейчас трудности, — она замолкла, не зная, видимо, как мягко и тактично назвать его связь с улицей, нахождение матери в психушке и нынешнее житье у молоденькой милиционерши, — но я думаю, что внеклассная деятельность поможет тебе это исправить. Андрей глубоко вздохнул. Ну, сейчас заставит его что-то делать. Он уже собирался выпалить отговорку про музыкалку и заботу о младшей сестре, как Светлана Григорьевна успела произнести первой: — Позанимаешься с мальчиком из параллельного класса. Умный он, вот только усидчивости нет. Предчувствуя, что Андрей все равно откажется, она резко встала и также стремительно вышла из кабинета. Андрей хмуро смотрел ей вслед: ему и с Маратом хватило занятий в прошлом. И кто согласился бы заниматься с бывшим группировщиком? Да и встречаться с Маратом из-за этой «внеклассная деятельность» пришлось бы реже… «Отвяжусь», — принял решение Андрей, бездумно вертя карандаш в руке. Как только выйдут за ворота школы, скажет он этому ценителю английского, что есть у него дела поважнее, чем учить чушпанов разнице между Present Simple и Past Simple, и пригрозит, чтобы не посмел жаловаться учительнице. Послышался цокот каблуков, и Андрей обернулся, чтобы первым разглядеть неусидчивого школьника — пронзить его своим хмурым взглядом. — Вот твой подопечный, — произнесла Светлана Григорьевна. Андрей поднял глаза — на него, широко улыбаясь, смотрел Марат. Когда они вышли за ворота школы, Марат похлопал по карманам куртки, ища сигареты — он, как всегда, не застегивал молнию, и Андрей мысленно подумал о том, чтобы подарить ему шарф, — и, найдя открытую пачку, передал ее другу. — Как ты умудрился опять отличиться на английском? — спросил Андрей, вытаскивая сигарету. — Да не понимаю я, зачем его учить, если жить я все равно буду в Союзе, — пожал плечами Марат. В его движениях чувствовалась легкость, да и улыбаться он не переставал, несмотря на сигарету в зубах, и Андрею, глядя на него, хотелось улыбаться тоже. — Зато ты опять учить меня будешь. Может, в этот раз даже серьезно. — Ага, — легко согласился Андрей, подхватив его веселый настрой. — Пойдем к тебе домой, ты представишь меня своей маме и заставишь делать за тебя всю домашку? — А потом сходим посмотреть на кепки-сеточки in shop, — выдохнул табачный дым Марат. — In the shop, — поправил Андрей с ностальгической улыбкой на лице. Марат пихнул его локтем в бок, но не больно, по-дружески, и даже морозная зимняя погода вдруг показалась Андрею по-весеннему теплой. Мама Марата смотрела на них, как на балбесов, — но взгляд у нее был мягкий, как у Марата, когда он оказывался доволен жизнью, — и даже спросила, хочет ли Андрей снова сыграть на их пианино. Марат ответил за него, что, конечно, Андрей сыграет, но после того, как они позанимаются — ведь негоже комсомольцу не понимать английский язык. Андрей закатил глаза, но даже не возразил. Пошел следом в комнату, как верный пес. И в этом тоже было что-то ностальгическое — потому что один из них всегда следовал за другим. В комнате до сих пор стояла кровать Вовы, висели его фотографии и медали. Андрей мазнул по ним взглядом, почувствовав едкую смесь горечи и зависти: у него от Адидаса не осталось ничего, кроме воспоминаний. Марат, впрочем, на вещи Вовы даже внимания не обратил, подошел к столу и начал сгребать с поверхности все фантики и обертки от жвачек. Андрей не удивился беспорядку — Марат всегда оставлял после себя следы и не мог никогда уйти незаметно — достал с полки учебник, который никто из них не носил в школу, и задумался, как лучше английский объяснить. Да так, чтобы все не закончилось бездельем, как их прошлые занятия. К его удивлению, Марат и правда прилагал усилия. Даже сказал на английском, что он из Казани. Андрей не сдержал улыбки, услышав это — ностальгия окутывала его, точно пушистое одеяло. — Это единственное, что ты тогда запомнил? Марат фыркнул и потянулся, точно довольный, объевшийся сметаны (в его случае, сгущенки) кот. Рядом с ним, таким расслабленным и почти мурчащим, Андрею легче дышалось — вслух он это, конечно, никогда не сказал бы — и легче жилось. — Ну, почему? — Марат поставил локти на стол и посмотрел на Андрея, в душу ему взглянул своими черными глазами, так знакомо и, между тем, сокровенно, что Андрея привычно пронзило чем-то, так напоминающим тревогу: будто бабочки облепили пищевод. Хотя, в случае Марата, это были майские жуки. — Помню еще, как ты думал, что автор — это тот, кто песни пишет. «Может, было бы хорошо, если я так и дальше думал», — с легкой грустью допустил мысль в своей голове Андрей. И жизнь его тогда сложилась бы по-другому. Но в таком случае он бы никогда не сблизился с Маратом. Но стоило ли присутствие Марата всей боли, всего плохого, что произошло в его жизни? Разум Андрея не в силах был ответить на этот вопрос — а вот глупое сердце беспокойным ритмом отбивало: «Стоило, стоило». — Говорит тот, кто в последнем тесте по английскому ошибся в пяти вопросах, — Андрей сделал паузу, прежде чем продолжить говорить, — из шести. Марат закатил глаза и упал спиной на кровать. Его красная олимпийка задралась, и Андрей машинально мазнул взглядом по бледной коже. Он знал, что Марат сейчас опять что-то скажет, молчать он по своей сути не умел — да и говорить о прошлом ему было намного легче, чем Андрею — но тут их удачно прервала Диляра. — Мальчики, обедать будете? Иногда Андрей думал, что они тогда оба испугались: и притяжения, что образовалось между ними, и всей неизбежности их встреч, и яркого желания постоянно видеться и быть рядом. Пацаны бы не поняли, родители бы не поняли, да никто бы не понял — и они сами тоже. Андрей тогда прикипел к Ирине Сергеевне, убегая от очевидных чувств. Она ему, впрочем, нравилась: красивая, отзывчивая и искренняя. Это потом Андрей понял, что искренность ее порывов и зацепила его в Ирине больше всего: как она всегда хотела помочь и вытащить его из вязкого, как тина, болота группировки, как приглашала послушать музыку, как очаровательно улыбалась и спокойно разговаривала, никогда не срываясь на крик, даже как поцеловала в щеку в полумраке больничной палаты, точно решившись признаться и ему, и самой себе, что в их отношениях была не жирная точка, а загадочно нарисованная грифелем карандаша запятая. Марат тоже был искренним: он всегда открыто и яростно ненавидел, резко бил и честно злился, не таясь бедокурил и широко улыбался, смеялся громко и смотрел так, что становилось не по себе — то от радости, то от чего-то еще, что дрожью устремлялось по позвоночнику вниз. И даже в своем выборе любить Айгуль Марат был честен. Она была похожа на Андрея (и не только из-за имен, начинающихся на одну букву): примерная пионерка, которая училась в музыкальной школе и обладала внутренней, скрытой ото всех, душевной силой. Может, у них обоих были типажи. А, может, у них обоих были просто они — вот только скрытые за балдахином условностей и запретов. Теперь чувства прятать от себя Андрей был не намерен — и так столько времени потратил впустую, отрицая очевидное. Да и улица, и жизнь в целом были полны опасностей: он все еще мог погибнуть в любую секунду. К чему тогда прятаться от самого себя? В один из дней Андрей узнал, что Зима на свободе. Говорили, что ему влепили общественные работы вместо срока в колонии — и Андрей подумывал с ним встретиться. Не только из-за того, что они оба были из ныне не существующего Универсама, но и из-за Марата. «Конечно, дело всегда в Марате», — ворчал Пальто в его голове, но Андрей голос пацана привычно игнорировал. Именно сейчас он чувствовал себя на своем месте — когда по вечерам играл с Маратом и Юлей в настольные игры, пока Ирина на кухне готовила им ужин, — и не собирался это менять. Зима не был Турбо — он всегда отличался спокойным подходом к делу — мстить не должен был, но Андрею все равно было неспокойно. По правилам улицы Марат совершил нечто ужасное и непростительное, и даже его новый статус комсомольца не сможет спасти его от всего. Даже Андрей не сможет спасти его от всего — от себя прошлого он его, к примеру, не спас. Утром Андрей узнал, что Марат заболел — друг гнусавил в трубку телефона и шмыгал носом. Это было неудивительно: нужно застегивать куртку, выходя на улицу. Андрей пообещал, что прогуляет музыкалку и придет к нему после школы. — Как же так? — прохрипел Марат, и Андрей догадался, что он старался подавить очередной приступ кашля. — Ты пропустишь подготовку к отчетнику? А про возможность того, что он может его заразить, Марат не упомянул. — Я могу сыграть без подготовки все, что они предложат, — ответил Андрей. Он догадывался, что его учебная программа давно закончилась и что в музыкалке его держали по просьбе Ирины — чем больше времени он проведет за полезным делом, тем меньше у него останется сил заниматься пацанскими вещами. — Ты можешь сыграть у меня дома, — предложил Марат и все-таки закашлялся. Найти Зиму было несложно — если он не находился в спортзале, который занял Кащей со своими подпевалами, то стоило поискать в гараже Вовы. Зима и правда оказался там — и Андрей замер, не зная, как с ним разговаривать теперь. Вахит изучающе разглядывал его — как будто лягушку препарировал взглядом — и Андрей понимал, почему он так его рассматривал. Теперь Андрей выглядел как примерный мальчик, идеальный образец чушпана, хорошо еще, что галстук положил в карман, а не оставил висеть удавкой на шее. Даже волосы отросли, и он знал, что с густой светлой копной был похож на котенка, как однажды ласково сказала мама. — Пальто, — наконец отмер и кивнул головой. — Андрей, — поправил он машинально, потому что пусть прозвище и отдавалось сладко-приятно в груди, Андрей изменился. Зима на это заявление ничего не ответил, только хмыкнул, — я пришел поговорить. Насчет Универсама… — Его больше нет, — прервал его Зима. И руку для приветствия он все еще не подал, что Андрея нервировало. Он догадывался о такой реакции, но все равно было неприятно. — Да, я знаю. Кащей сообщил, — Кащей тогда много чего сказал, — но я хотел поговорить о Марате. Зима не поменялся в лице, только вытащил сигарету из пачки и закурил. Андрею не предложил. — А что о Марате? — поинтересовался он, выдохнув сигаретный дым. — Ты был последней главой Универсама, — припомнил Андрей, — у тебя должны были остаться связи со всеми. Передай им, чтобы не мстили Марату. Я уже отомстил. — Снова с ним подружившись? — Зима забавно картавил последнее слово, но сейчас Андрею было не до смеха. — Я избил его. — А потом простил? — Да, — ответил согласием Андрей. Он не боялся реакции Зимы, наоборот, ждал ее. Чувствовал себя натянутой струной, приготовившейся к бою: если Вахит ударит, то он ответит. Зима больше не был его Старшим, чтобы Андрей склонял перед ним голову. Но Вахит продолжал равнодушно курить. — Хорошо. — Хорошо? — Хорошо, я передам, — повторил Зима. — Что ты так зыркаешь, Пал… Андрей? Универсама больше нет, так что смысл мстить комсомольцу с ручным пацаненком на привязи? Дразнил ли он, издевался или говорил правду, желая уколоть побольнее? А, может, просто констатировал очевидное? Андрей, впрочем, его словам не поверил — не могло все закончиться так легко. Как говорил Марат? Что тех, кто сдает своих пацанов, избивают до полусмерти, гасят так, что с ними перестают здороваться даже чушпаны. Андрею Марат такой участи не то чтобы не желал — он ее и вовсе не должен был допустить. — Что ты так на меня вылупился? — Зима сплюнул на пол гаража, и Андрей задумался: а живет ли он здесь, кантуется время от времени или приходит своеобразно почтить память Вовы? — Я с момента отшивания Маратика знал, что ты еще недолго с нами пробудешь. Уж слишком вы привязаны друг к другу. Как он привел тебя к нам, так и увел. — Марат предупредил меня, чтобы я в то утро не ходил на сборы, — признался Андрей. Зима усмехнулся. Фильтр сигареты догорел, и он бросил окурок в самодельную пепельницу. — И ты все равно пришел. — Я жил в спортзале, я не мог не прийти, — Турбо его бы вытащил на сборы за шкирку, как котенка. — Да, — согласно протянул Зима, — так что я передам, чтобы Маратика не трогали. Да и так не стали бы: неуважительно это по отношению к памяти Адидаса. Он всегда хотел для брата лучшей жизни, чем улица. Вот так и оказалось, — только никто им не сказал, что выбраться из группировки окажется так сложно, — и у тебя тоже. Вон, парочку пацанских правил ты уже нарушил. Зима не выглядел ни рассерженным, ни задетым — говорил о выходе из пацанской жизни легко и непринужденно. Может, именно поэтому Вова выбрал лидером именно его, а не вспыльчивого Турбо — потому что Зима знал, какие вещи были важны на самом деле. Для Андрея, например, счастливое будущее сестры, здоровье матери и дружба с Маратом оказались важнее пацанских принципов и правил. — Вахит, — вырвавшееся изо рта имя казалось ему чужеродным, но Андрей не хотел сейчас произносить его прозвище, — есть закон выше пацанского. Слова Марата, сказанные, казалось бы, так давно, наконец, нашли отклик в сердце Андрея. Все это время он медленно и неизбежно проникался ими, анализировал и принимал. Турбо бы разозлился и ударил его по лицу, выбил бы всю дурь и отшил с концами. Вова бы нахмурился и сказал что-то благородное, как умел говорить только он. Вахит ничего из этого не сделал — он просто протянул руку. — Я знаю, Андрюх. В глазах Вахита — серых таких, и правда, зимних — не было ни гнева, ни разочарования, ни ярости. Почти что гордость пряталась в них, и, пожав протянутую руку, Андрей почувствовал уверенность в собственных действиях. Когда он пришивался, то тоже жал руку Вахиту и думал тогда, что поступает правильно, но оказалось, что именно сейчас он поступал действительно правильно. Открыв дверь, Марат беззлобно ворчал и ругался, спрашивал, почему Андрей шел так долго и зачем он вообще его ждал, как невеста жениха из армии — но волосы у Марата были взлохмачены, вид помятый, и Андрей быстро понял, что тот проснулся от его стука в дверь. Даже стыдно стало, что разбудил болеющего друга. — Есть будешь? — спросил Марат и сладко зевнул. Андрея пронзило желание то ли прижать Маратика к себе от этого зрелища, то ли смотреть, не отрываясь, на него и дальше, такого домашнего и уязвимого. Вахит на прощание сказал, что Турбо никогда не отличался прощением своих обидчиков и что даже светлая память об Адидасе не уймет его жажду мести. — Однажды он выйдет из колонии, — сказал Зима, — и даже я не смогу его остановить. — Я что-то придумаю к этому времени, — уверенно ответил Андрей. Если надо, он и Марата своим телом закроет. Знает только, что друг не позволит — и выйдут они так вдвоем против Турбо, по очереди закрывая друг друга. Но ничего, несколько лет в запасе у них было. — А ты сам есть не будешь? — спросил сейчас Андрей, уплетая за обе щеки наваристый борщ со сметаной и закусывая куском хлеба. Разве что не урчал от удовольствия — так вкусно было. — Не хочу, — отмахнулся Марат, достав из шкафа банку сгущенки, — вот, специально сюда поставил, чтобы холодной не была. Андрей закатил глаза, но промолчал. Доел кусок хлеба, пока Марат пытался насвистывать песню — с больным горлом у него получалось не очень — и возился с жестяной крышкой банки. Даже тепло стало на душе от такого зрелища. — Как доешь, сыграй мне, — сказал Марат, отвлекая его от приятных мыслей, — мне говорили, что заболевшим полезно слушать музыку. — Да придумываешь ты все, — ага, говорили ему. — Андрюша, — Марат наконец открыл банку, и довольная улыбка тут же расползлась по его лицу. — Как ты можешь сомневаться в своем лучшем друге? — Смотри, не обляпайся, — посоветовал ему Андрей и уткнулся взглядом в свою тарелку. Смотреть, как Марат поглощал сгущенку, не очень-то и хотелось — объяснить себе, почему его это волновало, оказалось невозможно и в первый раз, что уж говорить про сейчас. — Давай не «Седую ночь», — неожиданно предложил Марат. Он сел с Андреем на банкетку, наплевав, что она была рассчитана на одного человека — от его тела исходил жар, и Андрея посетила беспокойная мысль, что у Марата могла быть температура, — надоела она уже. — А что тогда? — Андрей размышлял не о песне, а о том, как заставить Марата полежать и отдохнуть, ведь и голос у него был хриплый, и глаза горели болезненным, лихорадочным блеском. — Не знаю, — пробурчал Марат. Он почти лег на Андрея, пытаясь удобнее устроиться на банкетке. Андрей задумчиво коснулся пальцами клавиш. Надо бы сыграть что-то спокойное, чтобы Марат не вздумал встать и начать танцевать в такт песне, как было с «Седой ночью». Недавно ради интереса Андрей разучивал с преподавателем несколько песен, и выбор у него был. Конечно, лежащий на нем Марат отвлекал — но Андрей его спихивать не стал. Не хотел мешать болеющему другу. — Я пытался уйти от любви, — начал петь он, и пальцы запорхали над клавишами. Петь Андрей никогда не любил — он не был таким, как шумный, яркий Марат, что плевал на стеснительность и чужое мнение. Но сейчас упрямо вспоминал слова. — Я брал острую бритву и правил себя, я укрывался в подвале, я резал кожаные ремни, стянувшие слабую грудь. Но Марат молчал, не подпевал, только жался ближе, как брошенный котенок, просящий крупицу тепла. Это было на него не похоже, и Андрей не сразу понял свою ошибку — текст этой песни до боли напоминал об Айгуль. — Я хочу быть с тобой. Андрей не знал, что именно он сейчас чувствовал, играя на пианино, — слишком много чувств, чтобы так просто разобрать этот коктейль, — то ли жалость по умершей девочке, то ли печаль по охватившему Марата горю, то ли раздражение, что даже сейчас, когда они были вдвоем, призрак Айгуль стоял между ними. Андрей появился в его жизни раньше, но Айгуль была первой любовью. Это было нечестно и неправильно — ревновать к мертвой девочке — но Андрей только сильнее ударил по клавишам. — В комнате с белым потолком, с правом на надежду, в комнате с видом на огни, с верою в любовь, — закончил песню он. Повисло молчание. Не неловкое, а, скорее, скорбное, как непривычно тихий Марат. Андрей посмотрел на свои пальцы — чистые, не покрытые кровью, — и сказал: — Не стоило эту песню петь. — Да нет, — глухо ответил Марат, не двигаясь со своего места, — песня-то хорошая. И поешь ты неплохо. Даже не пошутил. Андрей нахмурился. В голову ему лезла Айгуль — он ее почти не знал, да даже не разговаривал толком, не познакомился нормально, только пересекался в коридорах музыкалки еще до пацанской жизни. — Мне жаль Айгуль. Марат напрягся всем телом, подобно статуе, и Андрей мгновенно пожалел о сказанных словах — сегодня он казался самому себе неловким и неуклюжим. — Она мертва, так что какая уже разница, — Марат резко встал и вышел из комнаты. Андрей глубоко вздохнул, закрыл крышку пианино и провел рукой по лакированной поверхности, выжидая — пыли на подушечках пальцев не оказалось, что было неудивительно с такой хозяйкой, как Диляра. Отсчитал мысленно до пятидесяти, зная, что к Марату лучше прийти, когда он уже выплеснул самые яркие эмоции, затем встал и пошел следом. Марат оказался у себя в комнате. Лежал на кровати Вовы, все еще заправленной, ожидающей своего владельца. Интересно, почему ее не убрали? И тошно ли было Марату, просыпаясь, видеть ее каждое утро? Андрей сел на краешек кровати. Сам хотел, чтобы Марат лежал и отдыхал, ну, вот, получил — способ только для этого выбрал не самый лучший. Марат выглядел поникшим, и сердце Андрея тревожно сжалось. В отличие от Марата, он никогда не был таким эмоциональным — копил все в себе по крупицам, когда как Марат выплескивал так много всего сразу, что часто не выдерживал и гас. — Все нормально, — сказал он, заметив взгляд Андрея, — накатило просто что-то. Андрей помнил, каким выглядел Марат в их встречу на лестничной клетке после его отшивания: усталый, погасший, с глазами, точно потухшими углями. Если бы Андрей мог выбрать, то стер бы из памяти это — потому что Марат ассоциировался у него с счастьем и солнцем, с мандаринами и сгущенкой, а никак не с горем и остывающим пеплом от потухшего костра — но не знать о такой стороне Марата было бы еще хуже. Ведь и в горе, и в радости… Марат прижался спиной к стене, освободив место. Андрей намек понял сразу — лег на кровать. Потолок у комнаты был обычный, Андрей видел его далеко не в первый раз. Вот, сбоку, пошла едва заметная трещина. И от этого знакомого зрелища Андрея охватило спокойствие, что волной рассеяло возникшую из-за песни и мыслей об Айгуль нервозность — это, конечно, был не его дом, но тут прошли лучшие дни его жизни. Марат рядом с ним тяжело дышал, прерываясь время от времени на кашель. — Может, тебе попить принести? — спросил Андрей, собираясь встать с кровати. Но Марат поймал его за руку и дернул на себя. Кожа у него и правда была горячей. — Не уходи, — не просил, приказывал. — Марат… — Не уходи. Спорить с таким больным, лихорадочно на него смотрящим Маратом не хотелось. Андрей лег обратно, и Марат уткнулся лицом ему в плечо. Руку из своей хватки так и не выпустил. «Я никуда не уйду», — хотел сказать Андрей, но не знал, поверит ли ему Марат. Ведь Айгуль ушла, Вова ушел, даже он сам однажды развернулся и ушел. Но вернулся. Да и куда теперь уходить? Андрей встал сегодня против Универсама, готов был встать в будущем и против жаждущего мести Турбо. Может, однажды, даже будет готов за Маратом последовать в комсомол — не сейчас, хватит с него пока что пришиваний — и в дальнейшую совместную жизнь, если друг позволит. Андрей повернул голову — утомленный болезнью Марат спал, уткнувшись ему в плечо. «Песня посвящалась тебе», — подумал Андрей с непонятно откуда взявшейся нежностью. Он мягко коснулся губами виска Марата, надеясь, что ему снилось что-то хорошее. «Я хочу быть с тобой», — повторил мысленно слова песни. Я так хочу быть с тобой. К следующей неделе Марат выздоровел. В понедельник и вторник он прилежно ходил на все уроки, следуя заповедям комсомола — но к среде поймал Андрея на перемене и предложил прогулять. — Я заебался, — признался он. — У тебя сегодня английский, — припомнил Андрей. Их занятия недавно принесли пользу: Марат хвастался, что в последней самостоятельной работе он допустил рекордно низкое количество ошибок. — А у меня есть репетитор, — непринужденно ответил Марат и улыбнулся. Его яркой улыбке Андрей отказать не смог. На улице было холодно, и Андрей, беспокоясь за только что восстановившееся здоровье Марата, предложил ему зайти к себе. Юля была в садике, а Ирина еще работала, так что никто им не должен был мешать заниматься — Марат, услышав эти слова, поморщился, ведь он-то очевидно надеялся не учить английский, а бездельничать. В квартире Андрей попросил Марата достать учебник из тумбочки. Позаниматься им все равно стоило бы, даже полчаса — Андрею, честно говоря, нравилось видеть, как под его руководством Марат достигал успехов в английском. Но Марат неожиданно замолчал. Андрей повернул голову — сам он до этого копался в портфеле — и заметил, как друг держал шапку, ту самую, что сам подарил и которую Андрей недавно смог выкупить. — Я думал, ты ее выкинул, — поделился своими мыслями Марат, — давно не видел на тебе. — Я ее продал, — зачем-то объяснил Андрей, — поэтому ходил в магазин и подрабатывал. Чтобы вернуть. — Зачем? — спросил Марат так, будто ответ был для него важнее всего на свете. — Это же твой подарок. Марат держал шапку в руках и смотрел на нее, как на самую драгоценную вещь во всем мире. А потом поднял голову и взглядом коснулся уже его, точно пулей проломил череп и добрался до беззащитного мозга. Нельзя было так смотреть: словно Андрей был светом в конце туннеля, словно он был раем и адом одновременно, словно он был лучшим, что случалось в жизни. Но Марат смотрел больно-знакомо, как до Айгуль и Универсама, когда они были одни во всем мире и против него. — Андрюш, — ласково-тоскливо позвал Марат, и, конечно, не выдержал первым. Марат завалился на него, упал на колени и потянул за собой. Он был горячим, обжигающим, огненным почти, как кипяток или огниво. Андрею казалось, что он обожжется о его кожу, что он сгорит, превратится в жалкую горсть пепла — и крепко схватил за кофту, не давая упасть. Ведь если гореть — то только вместе. Марат столкнулся своими губами с его, и Андрей вспомнил раскуренную сигарету на них двоих, крепко сжатые мизинцы, взгляды и многое другое, прежде чем его разум опустел. Совсем. Окончательно. — Да зассал я тогда, — после признался Марат, когда они лежали на кровати, переплетя конечности, как осьминоги, — испугался, что подумает Вова, родители, пацаны. Что с ними общается самый настоящий пидор. — Пидор тоже человек, — припомнил слова Марата Андрей. Чувствовал он себя абсолютно счастливым — в тепле, любви и с Маратом под боком. — Пидор тоже человек, — передразнил его Марат, но без злобы, с едва слышимой нежностью в голосе, — сам тоже зассал, за милиционершей своей бегал. Андрей не стал упоминать, что они сейчас были у милиционерши в квартире и что Марат уже давно называл ее Ириной Сергеевной и признавал, что она оказалась не такой плохой, как он думал. — Не зассал, — сказал Андрей вместо этого, — просто был не готов. Марат начал ворочаться — Андрей крепче сжал его в своих объятиях, не позволяя сбежать, — и уткнулся носом ему в шею. — Не готов, — повторил его слова он, и Андрей пытался сосредоточиться на голосе Марата, а не на его горячем дыхании, от которого по коже бегали мурашки. — Помнишь, как мы на сборах за мизинцы держались? Я тогда подумал, что мы похожи на пидоров. А самому так хорошо было, пиздец. Так вечно бы стоял на морозе с тобой. «Своеобразное признание в любви», — понял Андрей. В стиле Марата, конечно. Ему осталось только ляпнуть что-то про сгущенку. — Мы бы замерзли. Особенно ты со своей ужасной привычкой не застегивать куртку. — Да жарко мне просто, — ворчливо возразил Марат, и Андрею захотелось ответить, что вот ему прямо сейчас было очень даже жарко, — да и ты не дал бы нам замерзнуть. Вытащил бы шарф и укутал. Андрей бы возразил, что он вообще-то так заботился о здоровье Марата — оправданно — а потому и кутал, но решил промолчать, только рукой обнял за талию и притянул к себе. Марат дышал глубоко и размеренно, успокаивающе. — Я с тобой и насмерть бы замерз, Андрюш, — признался Марат совсем тихо, на грани помутнения почти что, но Андрей прекрасно его расслышал. Однажды в голову Андрея закралась идея. Ирину даже уговаривать не пришлось. Она вообще Марату симпатизировала — умел он очаровывать женский пол — и считала его комсомольское влияние на Андрея благотворным. Хорошо еще, что Ирина не догадывалась, что именно Марат и привел Андрея к пацанской жизни — вывел из нее, впрочем, тоже он. Юльке Марат тоже нравился, пусть она это не показывала, предпочитая вредничать. Андрея ее выходки не обманули — он своими глазами видел, как Юля неоднократно разрешала Марату взять в руки свою любимую куклу. А вот Андрею это позволили только один раз, и то на свой день рождения! Так что Юля не была против. Марат, услышав предложенную идею, сначала сомневался. Андрей догадывался, что он все еще чувствовал вину и за просранную шапку, и за подарок в виде ворованной, но что можно было теперь поделать? Андрей Марата уже за все простил — а за некоторые вещи, оказалось, и не винил — так что Марат не мог не согласиться. И в один из вечеров они оказались вчетвером в психбольнице на встрече с мамой. Светлана Михайловна при виде Марата — хорошо, что она его помнила, — приветливо улыбнулась: — Давно тебя не видела, Марат. Как у тебя дела? — Добрый вечер, Светлана Михайловна, все отлично, — иногда Андрея удивляло, каким вежливым и галантным становился Марат рядом со старшими, — вот вам гостинец. С собой он принес конфеты «птичье молоко» — не торт, конечно, но Андрей был уверен, что маме понравится. Он едва сдерживал лезущую на лицо улыбку — запомнил же Марат из разговоров, какие именно конфеты нравились его маме. — Ох, не стоило, Марат… — Конфеты, конфеты! — радостно воскликнула Юля, заметив заветную сладость. Все проходило так, как Андрей себе и представлял: Марат глотнул чай и отставил кружку, поморщившись, а конфеты незаметно перекладывал Юле, пока она удивлялась, почему их у нее становилось все больше и больше. Потом Юля потащила его танцевать, наставительно сказав, что в садике ее научили, что выбирать нужно самых красивых мальчиков, а он был красивее всех. Андрей смотрел на них со своего места. Он чувствовал себя необычайно счастливым — счастье горячим шаром обжигало грудь, но это была самая приятная боль на свете. Да и не боль вовсе. — Ты улыбаешься, — тихо сказала ему Ирина. А как тут не улыбаться: Юля танцевала с Маратом и заразительно смеялась, мама хлопала в ладоши, подбадривая танцующих, и взгляд у нее был осмысленный, почти как раньше, до болезни. — Я просто очень рад, — честно ответил Андрей. Марат повернулся к нему — глаза у него были привычно темные, притягательные, манящие, как звезды на ночном небе, — и протянул руку. Юля позади него звала танцевать, подпрыгивала от нетерпения, и Андрей встал. Руки у Марата были теплые, и близость с ним оказалась утешением. Юлька, зажатая между ними, не мешала пропадать в темноте его глаз. Да и пахло от Марата привычно знакомо и терпко: табаком и необъяснимой сладостью. «Вот он, мой счастливый финал», — понял Андрей, пока Марат закружил заливающуюся в радостном смехе Юлю.