***
Как вы думаете, что такое комфорт? Я, например, чищу каждый день зубы, у меня чистая постель, всегда стиранная одежда, дома даже небольшой беспорядок не бывает, чем я, впрочем, не хвалюсь. Я считаю, что комфорт — это постоянство вашего внутреннего мира, что можно определить по состоянию вашей комнаты. Не люблю бардак — это некомфортно, и никому не будет удобно от такого. И пустых углов не люблю, и слишком переполненной комнаты. «Во всем нужна золотая середина, а она и есть комфорт!» — так говорила моя мама, и я с ней полностью согласен. Ведь комфорт — это не только чистота и порядок, но и гармония внутри и вокруг нас. я с ней обсуждал эту тему полчаса тому назад. Кстати, именно мама воспитала во мне это мнение. Отец, к сожалению, ещё воюет… но это не мешает ему воспитывать меня через маму и своих друзей, что так и заходят ко мне и кулаком грозят, чтобы я маму защищал и ни в коем случае не обижал. А их обидеть легче, чем мою мать! Её может обидеть только мой друг Коля. Они виделись только один раз, а мою маму он страшно обидел… причём я не знаю, как и чем именно он её обидел, но я точно знаю, что они были знакомы ранее. Вы бы знали, как горько она тогда плакала! Никогда такого я от неё не видел, от чего очень испугался. Неделю с нашим главой не разговаривал, представляете? А он и слова не сказал! Даже глазом не повёл, хотя ко всем невероятно внимателен. Он со мной после, как ни странно, был добрее. Знаете, этот человек такой холодный, отстранённый, таинственный… Бывший офицер, воевавший совсем недавно. Он свой чин сам не употребляет, говоря, что всё ерунда, и что ему не нужно на данный момент ходить в погонах, пугая народ своими медалями, полученными за всю жизнь. И все знают, что он страшный человек, жестокий, безжалостный, но никто не знает, какой он вне наших бандитских деяний. Только если по слухам, и то, непроверенным. Мама моя тоже многое говорила о нём с подругами, шёпотом. А вот она снова с кем-то по телефону говорит на балконе. Я бы подслушал, но босс меня прибьёт. Я уже опаздываю на серьёзное дело, и всей душой надеюсь, что мне доверят пушку. Особенно наш босс… Путь до нашей спецбазы нелёгок: через сотню улиц, поворотов, дворов ты только доходишь до ярмарки, где с тебя требуют кодовое слово. Мама всегда говорила, что с памятью у меня проблемы, ведь она совсем не могла заниматься мной. Но это не так! У меня мама самая лучшая, просто работает вечно и почему-то не любит выходные. Ну и ладно! Я писать умею, а значит, что учить ничего не надо. Кодовое слово я вам по секрету скажу, только не думайте, что это ромашка или варенье! Мы же взрослые! Мы не дети, как те, что на площадках, на качелях катаются и пальчики свои лижут. Мы взрослые люди, как говорит мой друг, «ответственные и осознанные». Вот и я, написав на бумажке «бобы», иду рассказывать хмурым дядькам, какой я взрослый и осознанный, чтобы меня пустили к другу. К слову, эти дядьки настолько высокие, что, думаю, были бы ростом с динозавров! Они были в костюмах, будто те, кого наша банда грабит, и в странных туфлях. Они были такими длинными, что моя нога утонула бы в них. И эти кошмар какие длинные ноги преградили мне путь, так жутко ко мне обращаясь, словно к щенку, а они нередко так выражаются и называют меня. — Потерялся, щенок? — сказал один из них, хихикая, как девка. Чтобы вы понимали, они были настолько похожи, что поменяй их местами, я их и не отличу. У них только цвет глаз отличался. У одного карие, а у другого зелёные. Я это однажды увидел совершенно случайно, и навсегда запомню их именно такими. — Я к судье, — ответил я, злобно улыбаясь, чтобы они завидовали. Думаю, мне и впрямь завидовали. Я прямо видел, как они на меня через чёрные, как тьма, очки, округлили свои глаза и выпрямились. Один из них даже дёрнулся, сделав шаг в сторону. — Судья в судах, а я Николай Романыч, — вдруг тихо проскользнул к нам мой друг сзади, как-то сурово меня осмотрев, — Давай, ты опять опоздал. Проходи. О нас с другом много сплетничают. Это видно, когда мы проходим вместе, обходя людей. Николай Романыч держит меня за руку, чтобы я случайно не потерялся. Точнее, держит меня он за грязный рукав, потому что, ну, как мне кажется, боится заболеть. Он и перчатки носит, чтобы не заболеть. Он хоть и болеет туберкулёзом, а все равно боится чем-нибудь ещё серьёзнее заболеть. Даже смешно. Однако это только наши догадки. Сказать честно, звучит для меня эта теория правдоподобно, ведь он когда-то ходил в маске и скрывал своё лицо. Ну, проехали. На счёт тех, кто о нас сплетничает… Даже больше не о нас, а о нём самом и о его дяде. Я даже могу рассказать вам, кто именно. Это видно, ведь, оборачиваясь случайно, нередко замечаешь, как кто-то шепчется, показывает на нас пальцем и даже хохочет. Только вы боссу не говорите, а то он их в поле закопает, при этом опять заставит нас копать ямы, особенно меня, ведь я стажёр. В общем, у нас целый рынок, где продаётся всё запрещённое: наркотики, люди, мясо экзотических животных и даже людское, пистолеты, автоматы и всякое такое. Мне не нравится, что тут продают, да и люди, которые здесь торгуют. Они нередко кидаются на меня, как собаки, и предлагают им чем-то помочь. Один меня даже к себе затащил в подсобку и чуть не зарезал! Благо дядя Николая Романовича меня всегда спасал. Но когда он про это шутит, я хочу ему вмазать… Так вот, наши пожиратели людей, с третьего прилавка, что далеко находился от нас, нередко сплетничают. Там много гадких слов… И наркоторговцы много мне рассказывают про его дядю, особенно про его любовь к маленьким мальчикам. Расскажу про одну сплетню, которая меня больше всех тревожит: сплетня о том, как он с моей мамой имел жуткий роман. Я сразу скажу, что ничего такого не видел. Однако дядя Толя с прилавка напротив много говорил мне о том, как когда Судья вернулся откуда-то, он не раз появлялся здесь с моей мамой, и что он сам хотел подсадить её на что-то тяжёлое и страшное, а после вообще водил к одному нашему людоеду, чтобы покупать у него кровь для «каких-то обрядов». Многие говорят, что наш Судья служит дьяволу или кому-то страшному и ужасному, кому он продал душу, сердце и человечность. Поэтому он режет свои руки, что видно по его забинтованным запястьям и локтям, и поэтому он вообще здесь, где могут убить и закопать там, где никто и никогда не найдёт. Я не знаю, что они имеют в виду, да и звучит ужасно глупо, но, сказать по секрету, я им верю. Ведь не знаю ничего о нём, кроме того, что он дружил с моим папой. Дошли мы до машины с другой стороны ярмарки, то есть, нашего «чёрного рынка». Кстати, я так и не рассказал, как он выглядит… Если вы живёте в нашем городе, то наверняка гуляете по дворам, заходите в подозрительные места и знаете каждый бар, коих здесь немало. Так вот, каждую зиму в центре города, вроде как на невском или на площади восстания, находится ярмарка. Говорю про неё только потому, что так легче вас сориентировать. Так вот, зайдя на неё и дойдя до катка, вы можете выйти через тот выход и, пройдя пару шагов, зайти в дом. Там пройдёте через магазин с сувенирами и пройдёте через дверь. Это будет дверь, ведущая на наш чёрный рынок. Он невероятно огромен! Находится он под открытым небом, однако с обеих сторон он закрыт стенами из красного кирпича. Не очень красиво, правда? Или каким модным словом называют такие места… «неэстетичными»! Да, точно. Прилавки очень маленькие, однако у каждого прилавка есть свой маленький кабинет внутри. Ну, не прям уж и кабинет… Просто комната, в которой разделывают, готовят и проверяют товар. Так же эту комнату называют «комнатой отдыха» или «спальная». Очень удобно, но за неё приходится платить. Поэтому она не у всех есть. Есть она даже не у половины, вот настолько она дорогая. Печально, но многие молодые случайно попадают на наш рынок и, неосознанно, попадают в комнаты к людоедам, к торговцам наркотиками и даже к нашим извращенцам. Хоронят их, естественно, на своих же рынках. Их тела продают людоедам, тем, кто делает из людской кожи вещи и мебель, чучела и так далее. Косточки нередко отдают собачкам, чтобы погрызли. В общем, место опасное, страшное и некомфортное, ведь здесь довольно шумно, по ночам толпа народу и ужасные люди на каждом углу, которые видят в тебе товар, а не коллегу… Мой друг открыл мне дверь машины и закрыл её за мной, причём так рассеянно, словно чем-то был расстроен, или, может, был задумчив слишком… но это делу не навредит, надеюсь. Он умеет брать ситуацию под свой контроль, даже если она плачевная. Да и его сменят наши товарищи, которые не меньше умеют вести дела. Я уверен, сегодня мне наконец-то дадут пострелять как следует! Я обязательно буду полезен, я уверен! Я буду! Буду! За рулём сидел босс, а по сиденьям разбежались наши товарищи: Владимир Ильич с кличкой «Лев» (из-за его причёски, за которой он постоянно ухаживал, от чего она очень похожа была на гриву льва, но немного болеющего, ибо были заметны проплешины, не дающие ему покоя), Иван Иванович (что является как именем, так и кличкой, которую всегда говорят наскоро, как скороговорку) и Фома Георгиевич с кличкой «гиант санс тите» (судья говорит, что это по-французски «гигант безголовый», но мне почему-то кажется, что там что-то нехорошее). Расскажу про каждого поподробнее: Владимир Ильич — это бывший семьянин, попавший к нам из-за долгов. Он некогда сам участвовал в бандитских разборках ещё в девяностых, но завязал в двухтысячных, как только женился. Его просто жена уговорила уехать в Швейцарию, где они и прожили несколько лет. Уехали оттуда из-за того, что закончились деньги на жильё, на танцы, алкоголь и кучу сладостей для любимой и ребёнка, родившегося совершенно больным и неспособным питаться чем-то другим, что прописали ему врачи. Деньги тратил причём не Лев сам. Всё потратила его жена и её любовник, пока тот буквально жил на работе. Зарабатывал Владимир Ильич достойно, хватало не только на лекарство, питание и корсеты с игрушками для львёнка, но и на парочку раз сгонять в кино с любимой львицей, бутылку шампанского и иногда покататься на машине в город, чтобы как следует погулять. Всё остальное уходило на оплату дорогущего жилья, долгов, которые набирала его жена с любовником и деньги на лечение для её умирающей матери. Но как после оказалось, её мать все эти деньги пропивала, не щадя печень. Когда жить стало невыносимо из-за недоедания, недосыпа и усталости, наш Лев решил доплатить последнее и вернуться со своей львицей домой, в Россию, но та отказалась и ушла к любовнику, оставив ему ребёнка и страх за будущее своего маленького львёнка, которого всё ещё необходимо было кормить грудью и за которым нужно было смотреть в оба. Как вы поняли, Владимир Ильич справился, вырастил сына и даже смог найти работу мечты, сменив сотни возможных. Но сын так и не смог узнать, что же такое материнская и, к сожалению, даже отцовскую любовь. Лев по природе не мог высказать своей любви, даже к самому близкому и дорогому для него человеку. Так и вышло, что сын рос в холоде, в отстранённости, даже в страхе, который не смог спрятать его отец. Но львёнок вырос, сейчас живёт с девушкой, работает, но вот про своего отца совсем забыл. Живёт в своё удовольствие, но к отцу звонит только за помощью, ведь он юрист. Владимир Ильич хороший человек, однако ни жизнь себе устроить не смог, ни сына воспитать, ни жену удержать. Так и живёт от всех отстранённо, в детские дома деньги все отдаёт, а сам живёт бедно, носки новые себе не купит, тортиком себя не побалует. Человек он лет пятидесяти, худощавый, медленный, очень тормозящий. Блондин с пышными, кудрявыми волосами, которые не заходили дальше его больших ушей. Глаза у него добрые, выпуклые, уставшие, будто он никогда не спал. Одет в широкий свитер цвета сырого асфальта, а брюки цвета жёлтых стен наших домов. Такие же бледные, сырые и болезненные. Туфли каши просят, бурые такие, некрасивые. И шнурки, всегда завязанные в неумелый бантик, как и пальто, надетое всегда неумело, наскоро, небрежно. Губы толстые, как сосиски, идущие к пиву, а нос картошкой. Пальцы всегда грязные, колющиеся, будто шарф бабушкин. Иван Иванович — полная его противоположность. Парнишка чуть старше меня, лет на пять, ужасно ленивый, весёлый и всегда готовый над кем-то похихикать. У него и голос противный, чтобы портить всем настроение одним своим «Доброе утро, Судья и подчинённые!» и «Я протестую и претендую на хороший день! Кто-то будет против?» или типа того. Звучит глупо, но нашему судье нравится. Ну, он просто молча смотрит на него и ничего не говорит. Видно, не против. Всем нравятся анекдоты нашего Вани, но мне они не кажутся смешными. Особенно пошлые. Некрасиво, некультурно и невоспитанно. Говорит мат через мат и не может жить без подкатов ко всему движущемуся. Не знаю, как он к нам попал и почему, но мне кто-то рассказывал, что он здесь ещё с восьмого класса. Торговал травой для иностранных специалистов и школьникам на экзаменах протаскивал мефедрон, который подсовывал как таблетки от головы или тошноты. Противный тип… У него «московский акцент» и он плохо выговаривает букву «Л». Человек он буйный, драчливый, самоуверенный и гордый. Никого не боится, кроме нашего Судьи, естественно. Его все боятся. Но даже боясь его, Ванька умудряется ему же в лицо говорить гадости, шутить про него и распускать всякие больные слухи, о которых я, впрочем, рассказывать не буду, ибо это выдумки больного человека. У него, как говорит Лев, «гормоны шалят». Сам он парень высокого роста, в очках, с тонкими губами, небольшими вдавленными глазами, что были посажены довольно близко, маленькими зубками и густым гнездом на рыжей голове. Ходит в чёрной толстовке со странными буквами и в полосатых брюках, на коленках которого были заплатки с пухлыми женскими губами. Веснушки у него были настолько яркими, и их было настолько много, что нельзя было разглядеть цвет его лица. Причём щёки его всегда румяны, губы красные, будто он их красит помадой, а лицо то ли бледное, то ли это веснушки так контрастируют. Фома Георгиевич — обычный накаченный мужик, который то и делает, что ухаживает за собой. Он всегда молчит, о нём никто ничего не знает. Говорят, конечно, что это именно он поджёг какой-то торговый центр, убив сотни человек, но никто не мог этого подтвердить точно. Либо он так хорошо сработал, либо это ложь и клевета на такого честного и тихого человека. Однако все знают точно, что он совсем не умеет читать и писать. Зато хороший художник. Также он неплохо умеет считать цифры. Впрочем, Гигант и мухи не обидит, его берут только для защиты и для того, чтобы поднимать тяжёлый груз. Да и он умеет выслушать… Скажу по секрету, я ему часто на мамино отсутствие в моей жизни жалуюсь. И на Николая Романовича. И на папу, но только чуть-чуть. На Инну Ивановну, учителя математики тоже жалуюсь. Больше всех на неё жалуюсь! А он слушает, так внимательно, даже слова против не скажет. Даже плачет иногда со мной. Я ему про папу расскажу, а он молчит. Молчит, но как я плакать начну, так и он заплачет. Тихо так, чтобы я не заметил. И обнимет крепко-крепко, по голове гладить будет, успокаивает, как никто другой. Добрый он слишком для нашей работы. Добренький, простенький, как автомат Калашникова. Но я уверен, что он на многое способен, просто в тихом омуте-черти… Ну и наконец, Николай Романович… Про него так много можно сказать, но так мало… Я знаю только то, что он офицером был, но после чего-то он бросил службу и вернулся в Петербург, чтобы забыть прошлое. Здесь отец дал ему работу, мать следила за его работой. Они довольно серьёзно отнеслись к этому делу. Позже дали ему нашу команду – меня, Ваньку, Льва и Гиганта. Судья им не понравился с первого взгляда. Так получилось, что… наш судья не выглядит как мужчина. Точнее, у него есть плечи широкие, есть мышцы, но сам он ну очень похож на девочку! Он носит костюм, который его ещё больше показывает, как девочку. У моего друга страшная худоба, талия девичья, и руки как у хрупкой девушки. И волосы по поясницу… Борода и усы у Николая Романовича не растут, что делает ситуацию ещё абсурднее. Его никогда не узнают, принимают за девушку, причём очень хмурую, суровую, но слабенькую. Глаза у него такие… смотришь в них и чувствуешь, как внутри он тонет, как его голубые глаза кричат от боли, страха и беззащитности. Я давно это увидел, но никогда никому не говорил, даже матери. Его суровый и жестокий вид выдают глаза, что просят капельки нежности, тишины, любви… Оттого он, может, и ищет во всех девушках любви, даже в тех, кто любит за деньги. Никто искренне не любит нашего судью. А он нас всех любит, знаете ли? Он, я уверен, плачет иногда из-за этого. Любит нас всем большим сердцем, а показать боится. Поэтому и зажат всегда, себя руками обнимает и в пол смотрит, словно виня себя в своих чувствах. И то, что он говорит, мол, в чувства никогда не верил и верить не собирается- это он боится так… Я его в этом и не виню. Просто мне жаль его так, что плачу по нему иногда. Я уверен, что ему больно. Больно, но я не знаю от чего. Он испытывает невыносимую боль, которую тяжело прятать, но он справляется, хоть и не очень. Судья нередко сидит и нервно расчёсывает свои волосы, чешет руки до крови, щёки, шею, приоткрывая бинты, что развешаны по всему его телу. Не забинтовано одно лицо только, на котором был шрам как у брата Муфасы из «Короля льва» и вдоль рта, с обеих сторон, неумело замазанные тональным кремом, шрамы. Это его наказали так одни уроды, не помню за что… Никто не знает, кто он и от чего он такой, но все видят, какой он несчастный, и что у него на душе страшная ноша, которую он уже не может держать в себе…***
Дорога была быстрой, даже очень. Мы ехали молча. Молчал даже Ваня, о чём-то сильно задумавшийся, будто у него есть чем думать. Лев и Гигант смотрели в окно, а я как-то даже испугался, ведь обычно мы едем на дело намного веселее. Точнее, мы спорим, ругаемся, рассуждаем и шутим над тем, какой Ванька у нас дурак. А тут… Буквально пара минут и мы уже должны были выходить из машины, причём скорее. Я вышел из машины и чуть не упал, что, впрочем, никто не заметил. Значит, я всё ещё в строю, и никто не будет надо мной хихикать. Это важно. Если так получилось, что вы никогда не были на бандитских разборках, то расскажу, как у нас тут всё происходит. Хотя, говорить особо нечего… Мы разговариваем, покупаем или требуем выкуп, а там уже как пойдёт. Сказать честно, ничего интересного нет, если не дойдёт до перестрелки, конечно. И вот, стоит машин пять, и все в разнобой, как-то странно, будто хотели сделать рисунок ёлочки, но наизнанку. Длилось всё ну очень долго, ибо Судья сегодня совсем растерянный и больной. Он долго не мог понять, что от него хотел главарь противоположной группы, и каким-то образом путал языки, говоря по-немецки, сам того не замечая. Вы бы видели лицо того главаря, что так и морщился, уже вскрикивая на него и грозя перестрелять здесь всех к чёртовой матери. Что за товар был? Видимо, он опять заказал какие-то диски, которые его чем-то явно тревожили. Неприлично тревожили, ведь он сам признавался позже, что стеснялся назвать их содержание и название, чтобы проверить, то ли привезли. Там что-то было с его дядей, и он хотел выкупить находку, что должна была быть сожжена, но её нашли такие, как та банда – банда ищеек, что всегда найдут на вас компромат. Вот и на нашу банду «добряков» нашли какие-то записи, от которых в срочном порядке стоит избавиться. Как говорил классик: «Ничего непонятно, но очень интересно». Всё закончилось благополучно, однако Судья не хотел садиться в машину, даже когда его хватали за руки. Он явно был не в себе, что было видно по его дёргающимся рукам и дрожащему голосу. Я даже испугался, но решил, что будет лучше, если буду стоять в стороне, пока Лев несёт его на руках в машину. Как мне после сказали, он заболел, поэтому не мог и двух слов связать. Что-то явно случилось, от чего он совсем теряет рассудок, становясь более нервным и тревожным, даже более женственным. Ну, в том смысле, что и голос его, и движения… и вздрагивания с мимикой казались девичьими, что, казалось бы, куда ещё больше? Его решили оставить с дядей и со мной, пока к нему не зайдёт врач, что осмотрит его как следует и скажет своё мнение. Он нас выгнал из комнаты, поэтому мы остались в коридоре… Дядя моего друга, то есть, Судья — это человек иностранной моды. Он носит английские костюмы, увлекается японской культурой и пользуется немецкой и японской техникой. Не доверяет отечественному производству, только иностранному. Причём сам он хоть и похож на обычного русского, но на деле вырос он Казахстане и имеет небольшой акцент. Казахского он почти не знает, к слову. Но когда ты с ним долгое время общаешься, начинаешь замечать, как он выговаривает некоторые слова, и когда ругается, слышишь нотки «иностранного произношения». В общем, слова «Манал», «Жамсе», «Рахмет» и оскорбления, которые он прямо выплёвывает — это его прикольчики, оставшиеся совершенно случайно. Слава, конечно, не самый красавец, но его волосы по шею, густые и мягкие, вместе с небольшой бородкой —делают его очень даже красивым, по сравнению со многими мужчинами, которые здесь есть. Да и сам по себе он хорош собой. Движения его изящны, плавны, равномерны. Одет он в жилетку, ибо костюмы ему всегда малы. Понимаете ли, он два метра ростом! Длинный, как палка, но не широкий. Худощав, как племянник, но только если Славу это красит, то Судью это делает ещё болезненнее, ужаснее. И голос у него приятный, добрый, даже ласковый. Относится он ко мне всегда с заботой, хоть и шутит про мой возраст и рост. А я ему до живота еле достаю… ну и пускай! Я не стремлюсь его обогнать. И как бы он не был ко всем внимателен со стороны, это не так. Дядя Слава никем не интересуется, только для приличия. Он не лицемерит, говорит всё в лицо. Никогда ни перед кем не прогнётся и поставит человека на место, если это, конечно, понадобится. В общем, человек свой. Ему доверять можно. Он слабых не обижает, да и на тех, кто сильнее, не рыпается. Судья говорит, что он «пример» для меня, но меня даже настораживает то, что эти двое никогда не говорят на людях. Даже не прикасаются друг к другу, словно чужие. Думаю, они избегают друг друга из-за чего-то страшного… С ним было забавно сидеть. Он мне нос и щёчки тискал, хвостики плёл и анекдоты рассказывал, пока не было врача. Знаете, он хоть и не такой душевный человек, как мой папа, но, кажется, на некоторое время он для меня им стал… Следили мы с дядей Славой, наверное, полтора часа. Врач пришёл к нам не в халате, а в костюме деда мороза, что было некстати, ибо до самого нового года, казалось, было очень далеко. Зовут врача дядей Мишей, и он давно здесь работает, ведь у нас нередки случаи войны между конкурентами, мелких перестрелок, битв на ножах и драк до потери пульса. Также наркоманы и алкоголики, которых нужно спасать, ведь они частенько режут себя и других. Для этих ужасных случаев и нужен дядя Миша. Делает это она просто так, не получая от администрации ни копеечки. Ему выделили уголок и иногда подкармливают. А так, он живёт за свои деньги, которые он зарабатывает, леча маленьких деток за гроши. Его все уважают, любят и ценят. Судья сам мне о нём рассказывал, но никогда не говорил, как он сюда попал. никто не может рассказать, хотя, я уверен, у него история трагичнее, чем у Льва или Гиганта. Не знаю почему, но я в этом уверен… Дядя Миша был в красном бархатном плаще, такой же шапке, с красным от холода носом и смешной кудрявой бородой, которая так плотно прижалась к его щекам розовым, что они немного всплыли, делая его глаза улыбчивыми. Валенки забавно смотрелись с его костюмом. Видно, ему купили наши коллеги, трудящиеся с нами бок о бок. Дядя Миша подарил мне маленькую конфету, потрепал по немытой голове и постучал вежливо в дверь. С минуту он ждал, когда хоть кто-то ответит на его тихий стук, неслышный, впрочем, и нам, на что дядя Слава неловко смотрел куда-то в сторону. Стеснялся, видать, как и наш дедушка мороз. Он всё-таки открыл дверь, зашёл внутрь и мы увидели Судью на табуретке, просовывающего свою голову в петлю… Нога уже готовилась спустить его вниз, да только мы отвлекли его. Признаться, я потерял голову и сам, грохнувшись на пол без сознания, нарушив тишину глухим стуком головой о деревянный пол… Разбудил меня дядя Слава тем, что поднял за шкирку, уводя из кабинета. Было больно, от чего я даже закричал, ведь он и мои волосы дёргал. Даже было начал сопротивляться, однако добрый дядька потащил меня в пекарню, что была через дорогу, откуда послышался запах свеженьких булочек и вкусного, только приготовленного чая или кофе, что я ну очень люблю. Я почуял этот дивный аромат тут же, как мы начали подходить. Он хоть и волочил меня по снегу, по дороге, травмируя мои коленки и ломая и так порванные сапожки, а я ни в коем случае не противостоял. Там уже он ловко посадил меня за стол, где сел рядышком, приобняв меня, будто согреть желая. У него не получилось согреть собой мои руки и ноги, но моё сердце он согрел мигом! Я так и закрыл глаза от удовольствия, от того самого комфорта… Нет! Этот комфорт был лучше всех. Сама пекарня была очень приятной, светлой, комфортной. Мебель из тёмного дерева и лампочки в стеклянных бутылках напоминали комнату какого-нибудь пирата, только в этой комнате уютно, хорошо и тепло, не как у пиратов, и не так, как у нас на рынке, не как в кабинете дяди, и не как у меня дома, особенно по ночам. Цветы, стоящие в горшочках, разложены по каждому столику. И музыка такая добрая, не кричащая, искренняя… вот бы и мне домой такую. Вот бы не слышать крики соседки, которую муж бьёт. Вот бы не слышать детский плачь, не слышать мамины вздохи, её разочарованные слова, которые она говорит шёпотом… — Спасибо, что вы меня обнимаете… — Обнял я его в ответ, тихо шепча: «Клянусь, меня так давно не обнимали, причём не просто не обнимали, а не обнимали с любовью, заботой, искренней теплотой, которая только может быть! Вот, как вы…» Я даже расчувствовался, что простительно, ибо я как-то должен же поблагодарить этого доброго и человечного… человека! — Да пожалуйста, малыш. А почему тебя не обнимали-то? Тебя мама же так любит… — обнял он меня ещё крепче, положив свой подбородок на мою голову. — Меня перестали обнимать, когда из семьи ушёл мой старший брат. Он покинул нас совсем случайно… его убили год назад. Он защищал какой-то неважный город, и его взяли и расстреляли, потому что-то он не хотел рассказывать. А он и не мог ничего знать! Ну, мне так папа говорил… Он и пошёл за ним. Мама была против, а он все равно мстить ушёл… Вот и с тех пор меня никто не обнимает. Никто обо мне не заботится. Гигант обо мне заботится. Лев иногда балует меня, Ваня вещи свои отдаёт. Судья и вы, дядя Слава, обо мне думаете. А мама о работе думает, о папе, о брате, но не обо мне… Я, видимо, звучал очень грустно, ибо дядя Слава замолчал на минуту, смотря куда-то в пол, неловко улыбаясь. Похоже, я снова испортил всё настроение… — Витька, а ты чего не дома-то? — спросил он меня, гладя по голове и выводя из своих глупых детских мыслей. Он умел так делать, причём всегда заставляя тебя глупо улыбаться, как дурака, которого так ловко обвели вокруг пальца, что он сразу и не понял. - Ну что вы, сегодня же нужно было разобраться с какими-то барыгами! — героически брякнул ему я, задрав нос. — А ты мог бы и мать свою поберечь. Тебе Коля разве не рассказывал ничего? Вы ещё не разговаривали по-мужски? — с печалью дядя смотрел на меня, будто в душу всматриваясь. Я и понятия не имел ни о каком разговоре, и что же там случилось с моей мамой и моим другом. И как же мне обидно стало, что он именно сейчас решил о ней сказать! — Нет, ничего такого не было. А что с моей мамой?! — Я тебе не папа, чтобы… — ох, здесь он осёкся, тут же замолчав. Его вина гложет, видимо, что аж лицо руками закрыл. Видать, что-то с моим папой случилось… как говорил мне позже дядя Слава, я страшно побледнел, задрожав всем телом. Мне прямо хотелось ударить кого-то или что-то от злости, от страха, непонимания. Перед глазами всё мылилось от слёз, и я чуть ли не терял землю под ногами. Но добрый дядька довольно быстро меня успокоил, предложив вкусную ватрушку с творогом и горячим чаем. И ватрушка была настолько вкусной, настолько сладенькой, что я даже забыл про «разговор» о папе, хоть и держал его в голове. — Вить, а как ты вообще попал к этим бандюкам? — спросил дядя, смотря на то, как я ем ватрушку. — Попал? Я не попал. Я сам пришёл. Мама работала, про мою учёбу совсем забыла. А мне её же оплачивать нужно. Я ребёнок, как она говорит, особенный… Не знаю, что у меня за болезнь, но у меня часто меняется настроение, я могу в один момент слечь и болеть месяцами. Причём пару дней я буду радоваться всему, а потом опять месяцами болеть. Мама не покупает мне таблетки, не оплачивает школу. Она вся в работе и в мыслях о папе. А мне нужны лекарства, и я был очень голоден. Мне предложили найти Иван Иваныча, чтобы он меня научил прятать закладки. А я… я испугался… Меня отдали Льву, он меня жалел, просил только за оружием следить. Я и этого делать не мог, руки и ноги не держали. Гигант не хотел брать. Нас всех отдали Судье. Вот, он обо мне и начал заботиться. Кормит меня, билеты в цирк и кино покупает, разрешает домой к себе приходить, лекарства покупает… и вы, как мне известно, сладости мне приносите. Да и играетесь со мной. Ведь так? — Вот оно как… Малыш, а не хочешь ли ты, чтобы я поговорил с твоей мамой? — осторожно он спросил меня, гладя колени. — А о чём вы с ней поговорите? Она слушать не умеет. Точнее, слушать может… выслушает, но не услышит. Снова пауза, уже втрое больше, чем была. Я ковырял свои маленькие изгрызанные ногти, а дядя очень задумался, держа худые длинные пальцы на бородатом подбородке. Его явно заинтересовал мой трогательный рассказ, и он уже размышляет, как же ему вмешаться и помочь. Как жаль, что сколько бы я не говорил своим взрослым друзьям, ни у кого ещё не получалось достаточно постараться, чтобы мне помочь. — А вдруг я достучусь до неё? —сказал наконец быстро он, словно в его голову пришло вдохновение. — Попробуйте. Но если она ребёнка своего не услышала, то сомневаюсь, что кого-то другого услышит… Каюсь, разрешил себе заплакать. Я доверяю дяде Славе, а он не обидит меня. Даже слова не сказал—молча прижал меня к себе и тихо шептал что-то, пытаясь меня успокоить. Дальше я ничего не помню. Помню только, что снова оказался в кабинете у Судьи. Меня накрывала его рука его же плащом. Погоны старшего офицера щекотали мне нос, я вновь почувствовал заботу и тепло, приливавшая ко мне через кровь в виски. Всё бы отдал, чтобы даже в дикий холод и неизведанную тьму, меня всегда спасала чья-то тёплая и добрая рука, которая спрячет меня, закроет собой и утащит в тёплую пекарню, обнимет и укроет, как это происходит со мной сегодня… я приоткрыл глаза и увидел перед собой Судью, а сзади него был Славик, обнимающий того сзади. Они стояли надо мной минут пять, тихо перешёптываясь. Вскоре они игриво, словно муж и жена, приблизились лицами друг к другу, что-то мурлыкнули и убежали из кабинета, оставив меня одного. Одного, в этом мрачном кабинете, стены которого не были покрыты обоями или краской. Они были просто бетонными, неровными, мрачными. Свет тускло проходил сквозь приоткрытые занавески. Фиолетовый диван, плакат и плюшевый мишка наводили тоски. Был один письменный стол, стул и табуретка, а на люстре так и продолжала висеть петля… Интересно, поместилась бы моя голова в неё…