Город на Костях

Дядя Слава родился в городе К***, где прожил всего 15 лет в благополучной семье, где отец работал на заводе по производству молочной продукции, а мать кассиром в магазине на их улице, в пяти минутах ходьбы от дома. Жили они от зарплаты до зарплаты, иногда могли ограничивать себя в каких-либо продуктах, в покупке дорогих вещей и мебели, но это не мешало им жить как обычная и любящая семья. По праздникам у них были друзья, они и сами ездили в гости. Слава каждый день бегал играть с друзьями во дворе, говоря маме, что идёт на часок, однако всегда приходил поздно ночью, держа в руках сорванные ромашки, чтобы мама сильно не ругалась. Сам мальчик был больше отдан самому себе, ибо родители всегда были то на работе, то у кого-то в гостях, то просто гуляли, оставляя сына дома за главного. А тот не унывал. Сам себе готовил еду, уже в семь лет умел включать газ и готовить на всю семью ужин, иногда прося помочь соседку тётю Люду, что всегда была дома и никогда не отказывала детям в помощи на кухне. Об этом, к слову, его мама и не знала, как и о многих разбитых тарелках, сгоревших кастрюлях и рассыпанных круп, которые мальчик так или иначе «задел». И несмотря на то, что родители редко бывали дома, почти не занимаясь его воспитанием (конечно, пока дело не оказывалось слишком серьёзным), Вячеслав вырос довольно приятным молодым человеком, с богатым внутренним миром, острым юмором и неплохим умом. Образованным назвать его было сложно, ведь он большую часть оценок попросил у учителей, при этом откровенно забивая на сами уроки, но зато мальчик научился лавировать между разными людьми, находить связи и добиваться своего гуманным способом. Но это всё было до 15 лет нашего Славы. Когда родители его решили разорвать все связи с роднёй и переехать в другую страну, то есть, в Россию, в город О***, парень оказался не в самой приятной ситуации. Казахстан, то есть страна, в которой он родился, было тяжело покинуть, но они это сделали. И всем пришлось не по вкусу новое житьё. Мать Славы лишилась подруг, а найти новых себе смогла только спустя несколько лет проживания в новой стране. Ей было тяжело. Она путала тенге с рублями, нередко вздыхала по родному году, считала всё в тенге, сравнивая цены. Жаловалась сыну и мужу на то, что здесь всё другое, всё неизвестное, и законы странные, люди неулыбчивые, молоко не такое вкусное, творог искусственный, культуру не ценят и так далее. Со временем, конечно, даже влюбилась в эту страну, в культуру её, в искусство, но перед этим пережив всю прелесть стадии отрицания. К слову, даже произношение её слов стало другим, движения, скорость произношения. Она стала проглатывать некоторые гласные и перестала тараторить при разговоре с коллегами, слегка растягивая слова и делая плавные движения руками. Сама стала узнавать про новые места, где можно погулять с мужем и куда же стоит пристроить сына. Конечно, год эта женщина боялась даже из дома выходить, но на второй стала потихоньку выходить. На третий год уже была, можно сказать, как рыба в воде. Присвоилась и к климату. Муж её так и не смог приспособиться к новому месту. С тоски замолк, смотря на маленькую зарплату, которую ему дают, несмотря на огромный опыт работы. Его даже слушать не хотят, а другой работы найти он не смог. На работе все над ним смеялись, давали слишком много работы и могли лишать выходных, ведь у него ещё не было гражданства. Но даже когда он получил гражданство, все равно остался на этой должности, молча выполняя свою работу, даже в болезни, глушащей его изо дня в день. Исхудал, изболелся, измучился, несчастный, а сказать ничего не смог против. Стыдно было возвращаться домой, а на родину уж тем более. Если его супруга была женщиной яркой, не умеющей сидеть на месте, бодрой, взрывающейся с полуслова, активной и очень болтливой, то он же был тихим, со скудно выраженной мимикой, неуклюжим, ведомым и добрым, даже не особо думающим. Нелегко ему далась жизнь в новом месте, даже когда жена старалась сделать ему легче. Она даже ругалась с его начальником, браня его такими словами, которых он в жизни не слышал. Но несчастный супруг лишь опускал виновато голову и возвращался туда же, просто потому что не знал, куда ему уйти, не хотел снова переживать новые унижения, менять что-то, ведь там может быть ещё хуже. Так он и затих, совсем потерявшись в себе, тая невыносимое чувство вины и разочарования в себе. Слава же уже в первый день понравился классу. Школа находилась далеко от дома, в часе езды. Была старой, худой, слегка поломанной. Туалеты без дверей, коридоры длинные, пустые, тёмные, а кабинеты небольшие, светлые, тёплые, как надо. Десятый класс был тяжёлым, но договориться с учителями он сумел. Одноклассники тепло приняли, однако компания «плохих парней», которая с ним особенно пыталась общаться, решила предложить ему стать их товарищем. Тот, конечно, сомневался, однако решил согласиться и примкнуть к несчастным. Обаяние и харизма Славы были полезны в криминальной компании подростков и взрослых уголовников, где парнишка освоил навыки стрельбы и перестал удивляться огромным количествам денег на столе. Уроками он занимался в школе, за партой, а вне школы был самым настоящим дилером. Его ни разу не поймали, ибо парень действовал разумно, аккуратно, не рискуя без особой надобности, чем, собственно, и понравился многим криминальным персонам. Школа закончилась быстро, так же и колледж. Поступил он по связям, да и жизнь свою успешно построил именно через кого-то. У него появились свои жизненные ценности, приоритеты, цели и планы на будущее, о которых он раньше мог только мечтать. Но Слава не гордился своими поступками. Ему не нравилось грабить людей, отбирать последнее, наказывать за малейший проступок, вышибать невинных и иметь дела с явно нездоровыми на голову людьми. К сожалению, вырваться ему не дали, ведь лучших никогда не упускает рынок. Вот и пригрозили ему спортиками. Испугавшись кары и признания своей слабости, стал он идти на серьёзные дела лишь из-за скуки, забыв свои прежние правила и принципы. Пошли первые убийства, необдуманные действия, драки, перестрелки, спонтанные грабежи и ссоры с коллегами по цеху. Парнишка уже в двадцать потерял смысл существования, потерял себя, погрузился в рутину, опускаясь с каждым годом всё ниже и ниже в социальной пирамиде. В тридцать два года Слава поменял около пяти лучших группировок, участвовал чуть ли не во всех происшествиях, после чего поехал в Петербург, чтобы немного отдохнуть от всего и забыться в веселье. Было сначала скучно, даже слишком, однако уже через пару дней, в баре, нашёл его мафиози, позвав к себе, чтобы подружиться. Звали эту шишку Борисом Рихтером. Это был человек чуть старше его, ростом маловат, метр семьдесят, с голубыми глазами и кривыми пальцами. Выглядел он на лицо ванильно, несмотря на мрачную одёжку и суровый взгляд, доставшийся после всем его детям, особенно дочерям. Носил он строгий костюм в полоску, тёмно-синий, словно стереотипный злодей из фильмов про восьмидесятые. Даже забавно, что его туфли были с рисунком змеи, а золотые зубы-тройки блестели так же, как и его злодейские глаза, желающие задушить. И перчатки, которые он поминутно потягивал, красноречиво скрипели, будто не из кожи были сшиты, а из струн, которые специально фальшивили. Говорил на самом примитивном русском, с немецким акцентом, иногда шипя, словно гадюка. И воротник его костюма был похож на её ушки… словом, человек, с первого взгляда, неинтересный, и со странностями. Борис притащил его на свой чёрный рынок, где и устроил его, после длительного общения, в котором Слава показал себя достойным человеком. Мафиози познакомил его со своей женой Еленой Владимировной и их пятью детьми: голубоглазыми близнецами братом и сестрой с плохим зрением, двумя девочками, очень похожими на отца своими грубыми лицами и сыном, что был похож на мать, особенно большими глазами, страдающий от эпилепсии. Семья была недружной, грубой, в которой царила жестокость, особенно это касалось мальчиков. Доставалось больше всех эпилептику, ибо он, в отличии от всех, родился случайно, не с какой-либо целью. Звучит дико, однако у каждого ребёнка должен был быть смысл: близняшки должны стать мамиными помощниками, а дочки должны стать учёными. Без особой фантазии, однако дети воспитывались уже гениями. Только младшенький был лишён какого-либо внимания. Учиться ему не дали, дружить было не с кем, ведь на улицу не пускали. Он был отдан самому себе, словно зверёк, который никому не нужен. В развитии он явно отставал, а его эпилепсия ужаснула родителей, особенно отца, который даже не знал, что человек может выглядеть настолько ужасно в приступе. Этот животный крик в самом начале, даже похожий на волчий вой, уже пугал тех, кто даже не подозревал о данной «особенности» несчастного. И всё человеческое в такие моменты пропадают, лицо искривляется, зубы стучат, словно кто-то играет с его головой, а конечности трясутся так страшно, что мать падала в обморок, а сёстры и друзья родителей прятались в ужасе. Слава был одним из тех, кто боялся этих приступов, отворачиваясь, не в силах даже звук издать от полного ужаса. Ребёнок сидел в углу часами, наблюдая за семейными скандалами, разборками и обычными разговорами. Говорил мало и скудно, прижимался к стене, обнимая себя. Был очень раним, неуклюж, растерян. Отличить разницу от обычных предметов не умел, не всегда понимал, что от него хотят. Даже когда отец вытаскивал его с угла, тот, не сразу понимая, что происходит, тут же срывался и, словно дикий, срывался и орал на него, пытаясь вырваться, чтобы вернуться на место. Мальчик тяжело переносил свои приступы, а их последствия сводили его маленькую голову с ума. Он бредил о смерти, о людях с жёлтыми лицами, о снеге в груди и червяках в ушах. Чесался, мог по неделе лежать в постели и не приходить в себя. Много плакал, виня себя в своих приступах, пугающих людей, что его подкашивало и сбивало с ног. Порой, он вставал на колени перед мамой и просил прощения за то, что родился на белый свет. «Ребёнок был глубоко несчастен с самого рождения! – говорил Борис тихонько своим друзьям, в том числе и Славе. – Я уверен, он повесится лет в двадцать, только потому что жизни испугается. Тряпкой будет. Мне такое не нужно». И Рихтер старший, подумав ещё пару месяцев, решился отдать своего младшенького Славе и его друзьям, чтобы нашли ему какое-нибудь дело. К большому сожалению, это были просто ужасные люди, которые и эксплуатировали несчастного по полной. И тот ужас, что происходил в съёмной квартире одного из этой компании, Славу шокировал, спустя столько лет рутины и существования без любых иных эмоций, кроме отвращения и презрения. Друзья втянули его в свои «эксперименты». Жизнь стала играть совсем иначе. Чтобы не очернять Славу, скажу, что за дикаря он заступался иногда, даже водил к терапевтам, занимался с ним, лечил. Друзья этого не оценивали, поэтому он делал это тихо, закрывшись с малышом в комнате. Как бы ему не было противно обнимать это тоскливое создание, испытывающее невероятные страдания, не зная, что с ним происходит, Вячеслав старался хоть немного заменить ему родителей, любя его, но из жалости, от чего мог ненавидеть мальца. Да, он настолько жалел его, что испытывал страшную ненависть, подключаясь к издевательствам, чтобы после ложиться нему ночью, чувствуя себя не таким одиноким в своих чувствах. Они оба чувствовали себя одинокими, ненужными, подбитыми, чем помогали друг другу: Славка проявлял заботу, чувствовал себя человеком, иногда выпускал пар, накопленный за всю жизнь, а тот узнавал, что же такое любовь, тем самым борясь со своей проблемой с головой. Тоска и скукота исчезали из жизни мужчины, ведь, заботясь о малом, он испытывал новые эмоции, ждал скорее завтрашнего дня, чтобы успеть к педиатру, ходил в магазин не за алкоголем, а за разными сладостями, тщательно проверяя состав, чтобы его «сыночек» не чесался. И как ребёнок изменил человека, что столько лет не мог признаться матери в переживаниях, но от одного взгляда этих голубых «океанов» на личике семилетнего несчастья начинал плакать, рассказывая всю свою жизнь, извиняясь перед всем миром и перед самим маленьким кусочком надежды на его спасение. Однако исповеди сменялись жестоким обращением со стороны четырёх мужчин и двух женщин, которые делали с мальчишкой всё, что хотели. Слава тоже совершал преступление над всем светлым нежного создания, что мучило его невыносимо. Человек поддавался влиянию друзей, не съезжал и оставался в этом ужасе, будто и не уезжал из дома вовсе. Существование в такие моменты не имела смысла, становилась безобразной и мерзкой. Этого долго он терпеть не мог. Слава прожил в Санкт-Петербурге ещё три года вместе с этими людьми, постоянно сбегая из квартиры, но как только пришла беда в виде военных действий — он тут же уехал к себе в город О***, взяв с собой друзей, а мальчишку за шкирку притащил к отцу, словно вещь, которая уже не нужна. История умалчивает о том, что именно они наделали с бедным мальчиком, однако тот сбежал из дома в ту же ночь, взял автомат и ушёл в неизвестность с головой. Его никто не искал, никто не ждал. А тем временем Слава заперся в своём домике и не выходил из него. Даже если совсем голодал. Его что-то страшно напугало, от чего он даже окна заколотил, лишь бы не видеть белый свет этой жестокой зимы. Около пяти лет он прятался, ни с кем не разговаривая. Война обошла его стороной. Причём Слава так хорошо спрятался в области, что многие посчитали его мёртвым. А нет, этот трусишка затаился в подвале, питаясь чёрным хлебом и стаканом воды, от какой-то неизвестной ему болезни отказываясь от еды в принципе. Его мучило чувство вины за что-то, от чего он даже в отражение смотреть не мог. Когда он наконец вышел в свет, его никто и узнать не мог. Человек так исхудал, что люди ужасались при его виде. Вышел он лишь, чтобы скорее уехать из города, чтобы вернуться в Питер, к друзьям и веселью, как раньше. Его встретили радушно, даже некоторые устроили ему походы по ресторанам и клубам, где только и делали, что засыпали вопросами. Было весело и приятно, но привыкал он долго к бурной жизни. Везде его ждали интрижки, сплетни, горячие споры о политике и молодых. Но не успел он прийти в себя, как объявили ещё одну войну, куда он и решился отправиться, несмотря на отговоры друзей. Все вокруг интересовались, для чего он так жертвует своим умом и способностями, для чего же всех бросает, а тот отмахивался. Собственно, он и сам не понимал, зачем ему это нужно было. Скучно? Хочет доказать, что на что-то способен? Может, узнать своё место в жизни? Найти смысл своего существования? Слава не ответил бы на вопрос о том, зачем ему это нужно. Лишь только опустил бы голову, закрывая лицо руками. Человек был явно потерян, запутан, растерян. Казалось, никто бы в жизни не смог его понять, принять, услышать. Не получит он никогда помощи, в которой он так нуждается, но в потребности не мог признаться. Так Слава оказался на фронте в стране M***, в отряде обычных солдат. Происходила битва сторонников идеи государства и идеи народов. Гражданская война была настолько сильной, что пришлось просить помощи у союзников. Люди приезжали из разных стран, чтобы поучаствовать в истории данного события. Но все приезжали с целью заступиться за свои схожие со стороной мысль. Великая история, которую они совершали, была даже поэтична в каком-то смысле. Кровь бурлила, особенно в сердцах молодых парней, пришедших с особым делом. Слава лишь вспоминал свою молодость, когда он тоже хотел быть героем. А сейчас он даже не знал, как с постели поднялся, чтобы приехать сюда. Ему было даже стыдно, но обратной дороги не было. Пришлось стоять с другими, краснея каждый раз, когда слышал о семьях молодых солдат, которые уверены, что вернутся. Тоска так и душила его, а ведь делать нечего. Приехав на место для того, чтобы познакомиться с главнокомандующим и встать под его заботливое крылышко, Слава был особенно печален, уже представляя, как позорно вернётся домой и кинется в Урал топиться. Было даже смешно от себя, но и горестно. Как же он пришёл к такому? Не таким он был в молодости. Кстати, о молодых: молоденький офицер проходил мимо них и оглядывал каждого мельком, словно задумавшись, медленно делая шажки вдоль молодых парней и стариков. Майор строго обращался к прибывшим, особенно к Славе, не понятно почему, будто не был в настроении. Те даже чуть не поругались из-за того, что Славик шутить с ним пытался. Но как только подошёл офицер, раздался тихий вскрик ужаса, от которого он аж отпрыгнул назад, будто маленький зверёк. Весь шум, стоявший пару секунд назад, вдруг исчез. Парень делал шаги назад, доставая револьвер, но его останавливал наш майор. Этот жирный старик схватил его за локти, пытаясь успокоить, а он смотрел на Славу, бледнея с каждой секундой:  Он пришёл убить меня…! – вырвалось вдруг у парня, и он упал в обморок, на руках взволнованного старичка. Слава от страху вздрогнул, ибо тут же узнал своего маленького мальчика, с которым просыпался, жил, узнавал что-то новое, однако который напоминал ему о тех самых трёх годах, что вспоминались с диким чувством отвращения. Майор потребовал солдат помочь ему донести несчастного офицера до коморки. Там его пытались привести в себя полковник и генерал и полковник, а толпа солдат, в том числе и Славик, наблюдали за процессом, чуть ли не стоя впритык к ним. Было забавно смотреть солдатикам на столь весёлую сценку того, как бедного парня пытались пробудить. Его били по впалым щекам, дёргали за худые дрожащие руки и даже прыскали холодной водой. Ни нашатырь, ни громкие звуки, ни угрозы-ничего не помогало. Офицер никак не мог очнуться, как бы не старались подсказывать солдаты и врачи. Решили попробовать коньяк генерала, припасённый на праздник. Открыли бутылку, поднесли к носу. А тот, приоткрыв глаз, схватил бутылку и залпом половину выпил, и то, у него вовремя отобрали её. С жаром генерал отнял у него бутылку, убирая подальше. Майор с полковником выдохнули, а Слава лишь с неприязнью смотрел на виновника шума. Он растворился в толпе быстро, вернувшись в строй, как и некоторые тихие солдаты. Ему была неприятна мысль, что мальчишка проболтается, а может, и натравит своих на него. Однако ничего такого не было. К Славе даже наоборот, обращались с уважением, иногда с перебором, что его удивляло. Солдаты кланялись, не смея хихикать в его присутствии, ему пожимали руки важные люди, улыбаясь и общаясь с ним с большим удовольствием. Кто бы мог подумать, что так всё хорошо пройдёт? Славке давали лёгкую работу и не пускали на рискованные задания. Было приятно, очень приятно, однако ему не давала покоя причина такого хорошего к нему отношения, несмотря на ту сцену с обмороком. И ведь никто не отвечал ему на эту тревожность, смеясь, что он странный, но добрейший человек, который задаёт глупые вопросы. И лишь этот молодой офицер пленил его покой, насмеялся над ним и посадил на цепи, периодически дёргая за них, как за ниточки, словно кукловод. А ведь они не разговаривали, даже не подходили друг к другу. Но стоило Славе сесть на привал со всеми, его сердце начинало невыносимо выть, как только офицер оставлял на нём свой тревожный, усталый, но мягкий взгляд, что длился всего миг. Что-то в нём было. Вот вроде он смотрит сурово, строго, будто ругая, виня его, а вроде с некой человеческой любовью, с жалостью, даже прощением. Он умел надавить на рану совести бедняги, от чего тот жестоко ненавидел офицера, желая его растерзать на этом же поле. Слава с удовольствием вспоминал, как этого офицеришку когда-то в детстве терзали собаки, а после все укусы и царапины его друзья специально поливали лимонным соком, чтобы проучить мальчишку за то, что он так доверяет собакам. И настолько ему нравилось это вспоминать, настолько это тешило его гнилую душу, что он страдал, и страдал неимоверно, засыпая с тихим воем от своей ненависти к несчастному ребёнку. Не было ему так стыдно за свои чувства очень давно. И вот, он вновь переживает этот избыток чувств к малейшему «раздражителю». Молодой офицер снился ему в каждом сне. Каждый раз, когда Слава укладывался, видел сон: его старая комната с кучей мебели, наполненная майским тёплым светом, с огромным окном, заплесневевшим от сырости. Кровать с цветочками, красивыми узорами стояла под подоконником, на котором стоял цветок его матери. Ковёр бабушки, крошки у кровати, кот у полки с телевизором сопел, будто тоже видя сон, но красочный, сладкий, как его пушистые пухлые щёчки. Высокий потолок, с которого сыпалось, пыльная люстра, паутина. Прямо как в детстве, на даче, где проходили его летние каникулы, наполненные весельем, наивностью, воспоминаниями о первой сигарете, любви, баночке пива, и тем самым запахом шашлыка, которые готовят дедушки. В этой комнате Слава играл с соседями в карты, бегал с мальчишками, представляя себя пилотами или моряками, мечтали. За окном был вид на поле, где стояла одинокая берёза, под которой он впервые поцеловался с девушкой, подрался за неё с лучшим другом и после помирился. Всё так веяло прекрасным, однако всё хорошее быстро кончается. Слава, просыпаясь на своей старой кровати, видит на подоконнике Колю – своего ненавистного офицера. Он лишь молча смотрит на него, не говоря ни слова. Лишь расчёсывает свои длинные волосы, которые он скручивает в причёску, пряча под каску. Поправляет форму, изредка поглядывает на погоны, перчатки подтягивает, однако молча, будто немой совсем. Бледный, как при смерти, вздыхает и смотрит, на все вопросы Славы не отвечает. И напуганный вдруг от страха начинает оправдываться, чего в жизни не делал никому, кроме него, вскакивает, бродя по комнате от него на расстоянии, словно боясь чего-то. Его что-то заставляло говорить и говорить, виня себя и через несколько предложений оправдывая, виня кого угодно, но только не себя, будто он был совсем не при делах. И когда оправдываться стало совсем невыносимым, он срывался и накидывался на Колю, желая растерзать. Однако стоило ему схватить того за запястье, слыша этот мягкий всхлип, сон тут же обрывался, и Слава просыпался в холодном поту, осматриваясь кругом. Видя своего офицера, мужчина проклинал его, чуть ли не крича, что вскроет ему вены рано или поздно. «Он будет моим, да, только моим, и никак иначе!», – грозился Вячеслав, пугая сослуживцев своей неоднозначной фразой. Его, впрочем, не смущал это факт. Он и не понял, что сказал, однако цель была поставлена. Дорога «белых» протекала через леса, через поля, ледяные реки, деревни, города. Ходить приходилось много, очень много. Днями и ночами армия шла по новым местностям, встречая милых местных жителей и их детей. Те их угощали, рассказывали им что-то, даже разрешали потискать детей, что обожал генерал и несколько солдат, заставляющие и Славу, что так и сдерживался, чтобы не показать господам свою мягкость. Как бы то ни было, а через ещё два-три обхода деревни, слава уже всех детишек перетискал, каждого за щёчки подёргал и каждого на ручках подержал. Даже молодого офицера случайно с ребёнком перепутал, тиская его впалые щёчки, над чем все смеялись, передразнивая Славика и хихикая над ним. Как так получилось? Просто Николай Романович стоял с одной из матерей, спрашивая у неё по-французски о недавних нападениях и о том, не нужна ли помощь мужская. А Слава, что всех видит размером с ноготок, детишками, вдруг начал его за щеку тискать, что-то невнятно визжа на своём языке невероятно огромной любви к маленьким существам, которых необходимо тискать. Понял он только тогда, когда генерал начал хохотать, падая с ног, к чему подключились его товарищи. Хохот был таким громким, что даже «ути-пути-тю-те-чки» Вячеслава перебили, застав того врасплох, от чего тот вдруг в ужасе отскочил, отворачиваясь и закрывая лицо руками, словно его приговаривали к смерти. Офицер же молча кивнул, сурово оглядел его и с важным видом направился к генералу. Кто Славу не стебал, тот… да нет, все его стебали. Стебали с утра до вечера, показывая пальцами на «униженного и оскорблённого». Слава обижался, однако полковник успокаивал его хлопками по плечу и фразами, по типу: «да ладно тебе, пущай мальчишки побесятся». А что поделать, если эти самые «мальчики» его уже близкие товарищи, которых он ценит и уважает, несмотря на их разницу в возрасте. Со взрослыми он не любил болтать, ведь считал, что именно они пришли побаловаться, пока молодые шли на героический подвиг, защищая чужую страну, от лица своей родины, чьё имя навсегда останется на страницах истории, которую будут обсуждать следующие поколения. И даже с таким неприятным мнением о взрослых заводчанах и некогда героев гражданской войны, закончившейся всего четыре года назад, он все равно прислушивался к их мнению, нередко говоря с ними по душам ночами, удивляясь, как же много он в жизни упустил по своей глупости, от своего узкого кругозора и банального нежелания жить. Утро. Генерал, слегка обнимая одного из солдат, а если точнее, Андрея Петровича, ещё одного офицера, что приехал из Франции, однако он русский. Этот парень довольно быстро нашёл со всеми общий язык, как самая настоящая душа компании. Генерал особенно его любил за общительность и любвеобильность, как и майор. А Коля лишь брезгливо на него смотрел, говоря с ним высокомерно и недоверчиво, ибо совсем не доверял ему. Не редкостью были вспышки агрессии, оставшиеся ещё с детства, много неуместных оскорблений и прямолинейных замечаний. Даже не давал к себе подходить слишком близко. Он никому не разрешал подходить слишком близко, кроме старших, однако этому парнишке особенно не позволял, порой, даже разговаривать ему с ним запрещал, чего никто не мог понять. Зато Слава с Андреем имел восхитительные отношения, чем и злил нервного. Собственно, французский офицер, поглаживая свои усы, весело с генералом пел о любви, что подхватывали и другие, подпевая им. Старик очень любил петь песенки, особенно когда подпевают все. Он часто так делал, когда шёл со своими бойцами по длинной и спокойной дороге, набирая цветочки и делая из них венок. Было так хорошо на душе, так легко, словно идут не к врагу, а гулять по майским дорожкам на рыбалку или пикник. Боевой офицер не подпевал, ведя себя отстранённо, особенно тревожно, обнимая себя руками, будто замерзая. Генерал, мужичок лет сорока, в грязной и неухоженной форме, с запачканными рукавами и порванными локтями, даже напялил на него венок, от чего тот даже по-детски обаятельно улыбнулся, хоть и глупо, смотря на Славу, засмущавшегося от такого неожиданного внимания. И, сам не зная, как так получилось, он тут же подбежал к нему, протянув локоток, предлагая за него взяться. А офицер и не был против, протянув ему стеснительно ручку. Каким же красным от смущения был Слава от глаз солдат, смеющихся над его неловкостью движений. И когда Николай положил ему голову на руку, прижавшись, тот совсем потерял голову, заробев. Все танцевали, прыгали, кричали, смеялись и вели себя беззаботно. Мужики плясали от души, как в последний раз, напевая строчки из выдуманной на ходу песни. Вячеслав особенно стал весел, даже попросил у офицера танец. И, получив положительный ответ, он повёл танец, медленно делая шаги, чтобы больные ноги его мальчишки успевали. Слава очень переживал, с осторожностью обращался он с ним, желая растянуть этот момент на целую вечность, чтобы видеть этот печально-нежный взгляд, чтобы держать его маленькие пальчики в белых перчатках, чтобы вести его по этой щекочущей траве и больше прикасаться к его талии, пока он неловко хихикает и просит убрать руку, но прося так, словно ему это нравится. И плевать он хотел на то, что все смеялись. Он впервые почувствовал что-то хорошее, тёплое, милое его сердцу, от чего не хотел отказываться. Офицеры Андрей и Михаил, что приехали вместе из Парижа, сплетничали с другими молодыми, пока старики отрывались как надо. И именно молодые парни услышали противника, вдруг кинувшись закрывать рот генерала, что, поняв ситуацию, приказал отцепить Николая Романовича, которому жизнь доверял, чтобы его как можно скорее толкнули на безопасное расстояние. Слава с тревогой прижал к себе его руки. И когда их жестоко расцепили, чтобы спрятать одного из главнокомандующих, Слава вдруг вновь его возненавидел, прячась вместе с ними в засаду. Враги были близки к ним, они шли на шум. Как бы они не были страшны, их армия не была сильнее. Противник шёл неуверенно, с опаской, словно зная, что они повсюду. Затаив дыхание, комом в горле, Слава и его товарищи по несчастью спрятались в траве, чтобы застать врага врасплох. И, подождав какое-то время, с четырёх сторон по команде набросились они на них, расстреливая эти потерянные и напуганные тела, как подростки бутылки пива. Кровь лилась ручьями, людей обстреливали без какой-либо жалости, без чувств, без каких-либо вопросов. Только когда оставшиеся стали отбиваться и убегать, команда «правды» выбежала за ними, отстреливая команду «лжи», как собак дворовых. Крики были слышны по всему шоссе, через которое они должны были пройти. После погнались за оставшимися в поле, где их выжидала ещё одна армия. Слава прятался в окопах, нередко с ужасом убегал от противника, боясь выйти на бой. Ему было страшно, как и товарищам, что прятались недалеко от него, молясь или горько плача, радикально отличаясь от себя до того, как их отправили на поле к врагу. Особенно Вячеслав, что только недавно пришёл с холодной головой, но сейчас прячущийся от врага за пушками. Коля же особенно участвовал в бою и был великолепен, словно родился для этого. За своих бросался и в огонь, и в воду, ползая по грязи, лишь бы спасти. Пока его обидчик прятался, этот аккуратненький, маленький парень хрупкого телосложения с виду, отдав свой автомат одному из солдат, кинулся на врага с ножом, несмотря ни на что. «Словно и хотел, чтобы его убили наконец!», -- говорили старшие, искренне поражаясь, как такой молодой человек с криком «За Победу!» кидался с маленьким ножом на врага. Слава, видя этот героизм, страшно злился. Он даже целился в него, незаметно, из-за кустов, однако не нашёл в себе сил нажать на курок, скрепя зубами от ненависти. Солдаты славно боролись, хоть и треть молодых и старых спрятались в диком ужасе. Погибло слишком много в бою, враг так и не собирался отступать. Младший офицер Николай Романович и генерал армии Михаил Порфирьевич дали приняли решение дать команду отступать. Эта битва сильно ударила по генералу, от чего тот долго не мог спать, прося молодого офицера поруководить солдатами, пока он приходит в себя. вся картина этого ужаса надолго осталась в его голове. Через неделю он застрелился, не в силах пережить чувство вины, которое накопилось у него после пяти таких страшных расстрелов его людей, которых он пытался оберегать, как своих родных детей. «Все эти люди – мои дети. И я всё бы отдал, чтобы они были живы. Но за столько лет своей практики, я не смог спасти жизни этих людей, как бы я ни старался. Я больше не выдержу смертей этих людей. Лучше бы они убили одного меня, чем этих добрых людей, которые были чьими-то сыновьями, мужьями, отцами. У меня не было никогда жены, детей уж тем более. И как же я ужасно поступаю, беря таких людей под своё руководство…», -- говорил он с офицером за обедом перед тем, как застрелиться. Он, словно кот, ушёл глубоко в лес, чтобы умереть вдали от нежелательных глаз. Его выслеживал Слава, показавший после труп сентиментального генерала. Май приносил не только окрыляющие чувства, но и огромные потери, ломающие жизни многих людей. Солдаты отказывались признать поражение, они хотели мести за своих братьев. Кто бы мог подумать, что им в скором времени подвернётся удачный момент для кровопролитной мести. Однако смогут ли они принять решение?