Город на Костях

Прошло полгода с того момента, как в армии началась разруха. Были разногласия, споры, даже бои между своими. Наступали холода, уходили старики по домам, словно всё это время не вели страшные бои «за истину», а играли во дворе, пока мама не позовёт. Это и раздражало Николая Романовича, что был вынужден чуть ли не всё брать в свои руки и вести войско в сторону врага, по указу высших, не позволяя отступать. Многие руководители предсказывали провал идеи и уходили, оставляя дело на руках молодого офицера, что был единственным, кто уверен в победе и успехе их людей. Однако поддерживающих было недостаточно, многие уходили на противоположную сторону. Приходилось думать, как же привлечь людей и достичь того уровня, чтобы наконец доказать всю мощь его армии, на которую сам президент поставил всё, что только можно. Это давило на юную голову, просящую хоть какую-то помощь от взрослых, опытных военачальников, имеющих не только опыт, но и влияние, власть, способность намного больше, чем он. Николай был опытен не по годам, умён, обаятелен, даже мог бы быть лидером, однако руководить без достаточного звания довольно трудно, когда молодые парни не уважают, не слушают и каждое слово ставят под сомнение. Он банально не был похож на того, кто способен нести идеи в массы, человеком с революционными идеями, с силой, влиянием. Да что уж там, его с автоматом представить трудно, ибо казалось, что ему будет слишком тяжело. Слава распространял о нём слухи своим друзьям, а те остальным, приправляя их всякими небылицами. Особенно баловался этим офицер Андрей, втираясь к Николаю в друзья, а после рассказывая, какой тот ребёнок и идиот, наивно полагающий, что они смогут что-то сделать. Что его мысли ужасно детские, идеи глупые, и сам он фантазёр ещё тот. Собственно, и сам Андрей был не в сем по вкусу. Его отношение к миру и к людям часто были грубым, жестоким, бесчеловечным. Многие говорили, что он нередко отзывается об их армии некорректно, однако сам признавался, что уходить не собирается, несмотря ни на что. Ему будто нравилась идея тотального проигрыша и отчаяния этих людей. Кто-то даже шептал генералу, что он шпион. Собственно, это подозревал каждый, кто с ним хотя бы раз поговорил. Снег. Холод. Голод. Хотелось поскорее закончить этот ужас. Люди уставали от регулярно менявшегося плана, походов и прощупывания почв, не получая никакого результата. Еду не поставляли вовремя, от чего многие были недовольны. Было тяжело шагать по сугробам ради того, чтобы сделать только небольшой шажок в сторону хоть чего-то. Парни и мужики ворчали, критиковали, даже вступали в спор с Николаем, однако либо он был не в состоянии отвечать из-за припадков, либо старался объяснить, но его затыкали, утверждая, что он дурак. Да и сочувствовать он им пытался, идя на уступки. К сожалению, людям он не нравился из-за своей чрезмерной осторожности и мягкости к ним. Оставалось лишь оставить их в покое и ещё более погружаться в дело, пытаясь найти правильное решение. Обычно, Николай Романович ходил в думах, рассуждая вслух о делах, пытаясь хоть что-нибудь придумать. К счастью, время позволяло, терпело. Вообще, человек бывает так задумчив, что смотришь на него и даже становится смешно от его глупого выражения лица, от его оторванности от мира и напуганных глаз, которые смотрели куда-то в пустоту или бегали из стороны в сторону. А когда его потревожишь из вне, что мгновенно выбило из колеи, его глаза смотрят на тебя, как на что-то не из этого мира. Как на зверя или маньяка с ножом. А на самом деле это вы, и просто хотите переспросить, в котором часу следует выйти. Многие смеялись над ним за это, а кто-то и с жалостью гладил его по плечу, оглядываясь. Офицер явно был чем-то напуган, о чём говорила его зажатая походка, закрытые позы, частое курение и хождения взад-перёд. Слава даже разок публично его обругал, потащив за нос пару метров, с издёвкой после потрепав по голове, будто маленького мальчика, вызвав не только всеобщий смех, но и осуждение среди самых переживающих парней. Много было споров и негодований, и Слава стал самым обнаглевшим. Ему даже нравилось, что данным поступком он очень даже отличился, а безнаказанность тешила его гнилую душу, требующую зрелищ. Вячеслав даже пытался повторить нечто такое, однако быстро налетели защитники, которые быстро его остановили и убедили залечь на дно, так что, хотел он того или нет, пришлось отступить. Николай Романович часто засыпал прямо за рабочим местом, прямо падая на свой план, точнее, на очередной «мозговой штурм», который был, видимо, нужен только ему, ибо никто к нему не присоединялся. И всегда он держал в руках фотографию с маленькими двумя девочками, одна из которых была грудничком, а другая была лет четырнадцати. На счёт этого тоже шептались, но никто не смел спросить его об этом. Да и мало кому это было интересно. Только как вариант угроз или убеждений, манипуляций. И пока Романович сидел над планами, солдаты стремились к самостоятельности, руководя всем в тайне. И руководили в основном своём самые громкие. Хотя, бывало и так, что руководили не в тайне, и даже специально всем видом своим показывали всё своё лидерство, отвагу и мужество, высмеивая офицера. Тем самым они показывали только своё невежество, которое считали главным плюсом в своей личности. Те, кто воевал и до этого, всегда игнорировали такие детские выходки, однако среди них тоже были крикливые и нетерпимые. Обычно именно они и громче молодёжи кричат о «несправедливости», требуя поставить себя на место главнокомандующего. Обычно эти старики и мужики были дилетантами, либо молодыми мальчишками, которые больше всех прятались за преградами, молясь всевышнему и прося мамашу забрать их домой. Молодёжь, в общем-то, была не меньше проблемной. Молодые парни всё время требовали большего от своего же ровесника, не осознавая, какой страшный груз лёг на его плечи. Это не слежка за тридцатью молодыми мальчишками, которым ничего не грозит. Нет, ни в коем случае. Лейтенант, только в этом году получивший данное звание, стал управлять целой армией, жизни которых стоят под угрозой. И, как человек, что принял участие в гражданской войне двадцать второго года, Николай имел представление, что есть человеческая жизнь, и как же она ценна. Но ведь не объяснить двадцатилетнему парнишке, что жизнь нужно ценить каждую, и что нужно действовать осторожно, бережно, проверять каждый шаг. Молодой человек, проживший хорошую и спокойную жизнь, не сможет понять такого. Он будет рисковать, гулять на широкую ногу и совершенно отключать свою голову. На этом и завязывался весь конфликт. Один из дней был именно таким. Слава стоял на каком-то пне, что был покрыт мхом. Вёл речь так, будто копировал самого дедушку Ленина, ещё и руку похоже держал. Говорил властно, громко, с чувством, обращаясь к людям с особой «идеей», мол: «вновь попытаться свергнуть мелкого и поставить кого-то сильного, смелого, умного, с харизмой и чувством долга, патриотичного и мудрого человека!». Конечно же, он говорил это о себе, даже не скрывая, что, кстати, в его стиле. И стал говорить ещё громче, как только Николай Романович подошёл на шум, длящийся непозволительно долго в столь тяжёлый и продуктивный, как он полагал, день. С дикой обидой в душе парень смотрел на это, держась о дерево, что стояло рядом. Вячеслав же ещё больше раззадорился, спрыгнув с пня и потихоньку двигаясь к нему, пока в толпе властвовала гробовая тишина. Только было слышно, как Андрей Петрович лишь изредка покашливал и хихикал, часто посматривая на товарища Михаила Артёмовича, пока шла «война» у Славы и Николая. — Вячеслав Игоревич Андреев, прошу меня простить за столь неожиданный визит, однако не могли бы вы… — не успел и договорить Николай Романович, как вдруг его перебил дядя, тыкнув его в грудь. — Ох, малыш, как же ты жалок своими «манерами» и формальностями, которые только показывают твоё лицемерие! Ты так наивно думаешь, что твои любезности хоть немного сделают положение лучше? Что мы не сожрём тебя заживо? Какой ты ребёнок! Нет, даже ребёнок понимает, что мир жесток, особенно для таких любезностей, — Слава говорил это громко, не щадя оппонента, проговаривая «любезно» с особой издёвкой и с раздражением, будто не только других убеждая в ошибке молодого офицера, но и себя, как бы ещё сильнее раздражая, чтобы выдавить всю желчь по максимуму. — Ты что ни на есть идиот, глубоко уверенный в то, что приведёшь нас к победе, — он тыкнул его три раза в грудь, скалясь с особой ненавистью, брызжа ядом, как слюной, — да, Ты! Да Ты и яйца единого не стоишь, блоха. Только и можешь, что мямлить и просить не шуметь, когда нужно действовать! — Вячеслав Игоревич… — Что, Коля, не нравится тебе? Так ты не дома, чтобы нюни распускать! Какой из тебя главнокомандующий, когда ты даже рот мне закрыть не в состоянии? Никудышный, никчёмный, использованный кусок мяса, который только и умеет, что жалости к себе просить, дурак, получивший свои погоны чем угодно, но только не делами. Ты на что-то большое не способен, мелочь. — Вы как смеете с лейтенантом разговаривать в таком тоне? Не доросли ещё по званию, чтобы меня критиковать. — Ах вот как?! Да я… я… я тебя воспитывал! — рассмеялся Слава, явно шумя чисто ради развлечения, говоря это всё не серьёзно, а так, чтобы пошалить и показать всем, что он это может себе позволить. — Печально. Могу только сказать спасибо за сгоревшие ладони. Как говорится по-французски? A défaut du pardon, laisse venir l’oubli? Так ведь? Ну, вы у нас Ange à l’église et diable à la maison? Вам, государь, виднее. Тишина. Среди иностранцев было не так уж и много французов, а те и не расслышали эти фразы то ли из-за его акцента, то ли из-за его тихого голоса. Коля хоть и хорошо знал много языков, но его акцент… это ужас. Слава нахмурил брови, смотря на названного племянничка так, будто тот сказал самую настоящую чушь, которую только можно придумать. Будь он матерью, он бы демонстративно достал телефон, делая вид, что звонит в психиатрическую, жалуясь на бред сынишки. Однако телефона у него с собой не было, да и он не настолько опустился, поэтому лишь молча смотрел на это существо, смотрящее на него самыми красивыми и наглыми глазами, которые только могли быть в это мгновение. Явно было видно, что этот метр с кепкой был на него страшно обижен, и эти язвительные фразы были специально сказаны на другом языке, чтобы доказать своё… превосходство? Вот дурак! Знаете, он так часто делал, когда не было аргументов. Нет, человек он, конечно, умный, однако какие-либо споры ему запрещены. В любом случае, на Славу это не подействовало, и после невероятно долгой минуты молчания, он щёлкнул его по носу. После постоял, осмотрелся и, наконец, захохотал, как не в себя. Коля аж вздрогнул, зажмурив глазки, словно ударили по лицу. Он, будто ёжик, поморщил носик, шмыгнул и раскрыл удивлённые глаза, что забегали, как и носик с губами. Раздался смех со всех сторон, даже от самых нежных солдат. Славе понравилось смотреть на лёгкий испуг своего мальца, что уже, наверняка, успел несколько раз перекреститься перед тем, как что-то ему высказать. Николай Романович ужасно краснел, когда его так просто обводили вокруг пальца, как сейчас. Это всё было шуткой, чтобы напугать бедного офицера, который успел побледнеть раз десять от ужаса. На щелчке и закончился концерт. Все весело разошлись, никто не был обижен, наверное, кроме самого Николая, что за свой нос держался ещё, может, неделю, проходя мимо дяди. Что примечательно, он сам смеялся над этим, как ребёнок, но тихо и, как бы укоряя себя, и всё равно проходя мимо не мог сдержаться, чтобы не рассмеяться себе в воротник, держась за носик, чтобы не случилось того казуса. Никто не пострадал, и все с детским хихиканьем вспоминали этот случай, пытаясь изобразить удивлённое выражение молодого человека, его приоткрытый рот и как он зажмурился и дёрнулся, когда по носу произошёл наиглупейший щелчок.

***

Николай решил перейти в наступление на врага, устроив целый поход к городу Д***, чтобы защитить его жителей, на которых идёт нападение на протяжении месяца. К ним были попытки прорваться, Романович и сам проводил слежку за ними, даже пару раз удавалось пробраться в город с хлебом для граждан. В третий раз их выследили и «наступили им на хвост», оставив с носом и горелым хлебом. В декабре было принято решение «взять их за хвост» любой ценой, освободив тем самым слабых. Всё было готово уже через неделю. Главной задачей было вызволить людей и дать им защиту. Слава остался с командой «запасных», у границы, где следили за ближайшим городом, следя за его безопасностью среди мирных граждан. Он большую часть времени сидел совсем один, много пил и постоянно читал газеты, смотрел «ящик» и спрашивал по многу раз приезжих, не знают ли они подробностей. Так он познакомился с одним приезжим Владимиром, что приехал к матери своей бывшей жены. Ему что-то нужно было от неё, как помнит Слава, забрать какую-то важную для него вещь или типа того. Познакомились они у границы, когда тот только показывал свои документы. Они виделись на чёрном рынке в Петербурге и знали друг друга в лицо, однако никогда не общались, не видя в этом никакого удовольствия. Встретившись уже на совершенно иной территории, оба вдруг обрадовались встрече, особенно Владимир Ильич, обнявший его с радостью. Словно друга нашёл, спустя многие годы поисков. Вячеслав тоже был в восторге от встречи с знакомым для него лицом. Он тут же повёл его в бар, где долго расспрашивал обо всём, что происходило и происходит в Петербурге без него. Спрашивал каждую незначительную мелочь, интересовался каждым именем, употреблённым его знакомым, требовал мнение самого Владимира о ситуациях, о политике и определённых вещах, которые промелькнули в их разговоре. Ему явно не хватало общения здесь, несмотря на то, как он отличился своей общительностью и доброжелательностью, если не учитывать инцидент с офицером неделю назад и некоторые споры, драки и выяснения отношений, конечно. Вячеслав Игоревич, наслушавшись про Петербург от Владимира, точнее, про то, что ничего не изменилось, и что люди как работали, так и продолжают работать, не обращая внимания на новости, вдруг разрыдался в Владимира, совсем раскиснув. Его мучила совесть за всё то, что произошло в его жизни. Сентиментальненько, вполне. Оба пьяные, оба заплаканные, сидели они вместе в парке всю ночь и жаловались друг другу на жизнь, жалели себя, других, прохожих, мир жалели. Утром продолжали пить, а вечером, когда их выгоняли, шли в парк петь и плакать. Так и прошёл весело их «отпуск», пока шла битва за город Д***. Слава с Вадей пропили все деньги, все карточки питания, даже продали обувь, чтобы напиться как следует. Эти двое гуляли по городу, пели песни о любви, о былой страсти, о «мировых страданиях», нередко крича: «они ничего не понимают, что их никто и никогда не примет, как своих!». Даже солдаты их побаивались, хотя не стеснялись выпивать с ними в баре, слушая истории, о которых невозможно молчать, и которые учат «светлому». Как странно, ведь это были самые обычные дворовые истории, по типу: «Рома и Дана», «Униженные эмо и оскорблённые панки», «Бедная какая-то знакомая, не помню имя, но она, короче, жила в такой-то квартире и красилась так-то, не так-то, в общем, сразу понятно, что женщина древней профессии» и тому подобное. Как ни странно, эти истории не вызывали отвращения, словно рассказы из программ, по типу «Следствие вели». Нет, напротив, эти истории были обаятельными, наивными, полными искренности и ностальгии по прошлому. Ах, ну как же без желаний вернуться в прошлое ради стаканчика наивкуснейшего пломбира, любимой сладости, жвачки «Orbit» со звёздочками и тех самых споров, что же лучше, «Sega» или «Dendy»? Молодёжь прямо просила услышать, как же было тогда, в молодость их родителей. Как-никак любопытно, правда ли все были послушными и зашуганными, успешными и добрыми, как им, обычно, говорят. А слыша, какими все были смешными и непослушными, парни хохотали и представляли своих родителей, что, наверняка, сами были таковыми. — А это правда, что вы кассеты карандашом подкручивали? — спросил один из самых молодых, подсаживаясь ближе. Его глаза горели, а руки прямо тянулись к мужчине, будто к свету. — Правда. Сидишь порой, мультик смотришь, а кассету зажуёт! Так мы её давай скорей вытаскивать, да подкручивать. Порой, насмотримся, а плёнка стирается или рвётся. Такая трагедия была! — довольный отвечал Слава, допивая пиво, вытирая усы рукавом. — А как печально было, если не ту кассету возьмёшь или песня, а я покупал альбомы любимых групп, причём любимая песня, окажется в самом конце! И вот слушаешь весь альбом, ибо перемотать-то нельзя. Вот вы можете перемотать, выбрать песню из альбома, а мы вслушивались, влюблялись в песни и альбомы, вслушиваясь в каждый. Стоим с парнями и в каждую песню вслушиваемся. У меня так была кассета Агаты Кристи, альбом «Mein кайф». Папа потом меня ругал, что я, мол, за Гитлера… вот старик, а! Так вот, я другой альбом хотел, но так заслушался, что этот стал для меня самым любимым. — А вы скучаете по «Orbit» со звёздочками? — поинтересовался кто-то из толпы, подняв руку, как на уроке. — О, мой мальчик, это ты зря…-- завыл Слава, закрыв лицо руками. — Да я только его и покупал! Это вам не «Red Milk» молочная продукция! А вы и этого не знаете! Там такое мороженое было! Ах, юность моя, как ты была прекрасна…! — Расскажите, правда ли, что вы на дискотеках танцевали под классику? — рассмеялся первый солдат, чуть не уронив всю мелочь из рук. — Под «Руки вверх» медляк танцевали. «Есть Серёжка у тебя… а по Алёшке ты скучаешь зря…» орали девочки, перекрикивая самые громкие колонки! Они и ревели громко, с надрывом, под песни Жукова. А группу «Краски» так вообще… Помню, одна девочка так любила песню про брата… вроде, там пелось примерно так Но ты уже взрослый, ты больше не любишь пусты… Слава остановился, пьяной головой пытаясь вспомнить старую песню. После наконец припомнил, сопроводив воспоминание щелчком — Не-не-не, помню, иначе было! Но ту уже взрослый У нас в квартире другие пластинки Другие вопросы Но ты уже взрослый Ты просто не будешь слушать сказки Всё очень непросто Ты больше не любишь группу «Краски» Парни и мужчины начали подпевать, с чувством, толком, с расстановкой, а главное — с самыми искренними чувствами. Все русские товарищи обнимались, танцевали, пили и пели, вспоминая любимые песни жён, девушек и матерей. Даже самые молчаливые пели, и они с самыми милыми и честными слезами позже говорили о любимых женщинах, о воспоминаниях, о том, как просили выключить эти глупые песни, а сами, в тишине и полном уединении, пели шёпотом эти заразительные куплеты. Парни особенно вспоминали, как их матери во время уборки танцевали под «Маленькие девочки первый раз влюбляются» и говорили о самой прекрасной молодости. Как ходили с мальчиками на дискотеки и танцевали, как в последний раз. А мужики делились историями о своей «первой любви» на этих дискотеках. Как их жёны сами плакали под «Алёшку» и как зажигали под «Лучший парень». Иностранцы, что были в меньшинстве армии, лишь слушали эти истории с горящими глазами, прося напеть им песни и рассказать, кто же такой сам Жуков. Хохотали, как дети, когда мужья и сыновья показывали танцы этих самых весёлых женщин и их самые прекрасные голоса, которые настолько плохи, что восхитительны. В общем, была наидобрейшая атмосфера, разливающаяся со всех сторон от искренних слёз радости мужиков и смеха молодых парнишек, вспоминающих самые забавные привычки их матерей. Слава с Владимиром не могли и глаз оторвать от этих прелестных людей, попавших, словно, по ошибке. И как же он позже долго бродил по улицам, рассуждая, как же человеческая жизнь удивительна. — Насколько же они не ценят свою жизнь? Такие хорошие, простые ребята, а идут на смерть. Причём даже не думают о том, что нас в любой момент могут разбить прямо здесь. Хотя, кого это тревожит? Только тех, кто охраняет границу. А тут так, на минутку погреться зашли, да на звук весёлый, как на запах выпечки. Думаю, они по глупости пришли. Ради глупой идеи. Ладно я, дурак, пришёл по приколу, но эти-то? Пёс с ними, — обдумывал он, смеясь с пьяной своей головы, пока прогуливался вдоль улиц с Владимиром. Я не буду говорить о том, что этот человек пару минут назад пел песни и чихать он хотел на то, что такое может произойти. Тут стоит лишь похихикать над старым любителем выпить и кому-нибудь переломать ноги. — Да брось ты. Что тут такого? Люди хотят защитить сторону страны. Да, чужой, но её интересы им близки. Плюс мы можем внести свой вклад в историю! — успокаивал его Владимир, приобняв. — Я, кстати, так и не понял, какие интересы мы защищаем… — неловко спросил Слава, гладя шею. — О, всё просто! В стране N*** расплодились сторонники мнения, что они проиграли в прошлой войне, точнее, купили победу под самый конец, когда могли продуть. А государство продвигает идею честного выигрыша. Так получилось, что в прошлой битве за территории страны Ф***, наши товарищи страны N*** действительно предлагали им какую-то неплохую сумму, однако никто не знает точно, взяли ли они эти деньги. В любом случае, определённым людям не понравилось, что их страна так глупо опозорилась, что решили устроить некую революцию, гражданскую войну, в которой будут отвоёвывать право называть себя честной страной, неподкупной, — рассказывал с удовольствием Вова, иногда останавливаясь, чтобы сделать глоток пенного, уже покрытого льдом из-за дикого мороза. — Ага… то есть, наша задача защищать мирных граждан не от чужеземцев, как я думал, а от самих же её работяг? — Ну, в основном от военных, что участвовали. Хотя, работяги тоже вышли, но по другой причине, — рассмеялся Владимир, похлопав его по плечу. — По какой ещё? — остановил его у лавочки Вячеслав, чуть не выронив бутылку. — Я вычитал в местной газете, что рабочие, работавшие на производстве оружия, работали за «спасибо», почти не получая зарплату. Причём цены возросли, а еду стали увозить солдатам на чужие территории. Они вспыхнули, ибо работать мужиков заставляли чуть ли не без выходных по всей стране, без зарплат по несколько месяцев. Сейчас бунт устроили, отказались выходить. Вот, говорили, что чокнутые защитники государства начали их стрелять в каком-то городе, а те в ответ. Шли битвы на улицах, мирные без еды и воды прятались в подвалах, боясь, что безумцы и их перестреляют. — Так вот оно что! — удивлённо вскрикнул Слава, наконец узнав, что вообще происходит.