* * *
Двухкомнатная квартира, расположенная на улице Академика Лаврентьева, оказалась весьма чистой. Словно в ней и не жил никто. Потому я, наверное, и не решалась разуваться у порога и проходить вглубь помещения за парнем, который, едва заметно прихрамывая, скинул с плеч кожаный плащ и закинул его на настенную вешалку у подобия трельяжа. И всё же стянув с ног сапоги, я неуверенно сняла с себя платок и грязное пальто. Подойдя к зеркалу, ужаснулась, стоило увидеть собственное отражение. Треснувшая губа опухла, а запёкшаяся на ней кровь так вообще кусками отваливалась, раздражая кожу подбородка. Волосы были разлохмачены, точно я побывала в каком-то очень неприличном месте. Хотя бы синяка на скуле не было от удара — уже неплохо. Щёки тут же покраснели, стоило только подумать о том, что всё это время Никита видел меня такой — неопрятной и потрёпанной. Пригладив волосы и собрав их в далёкий от аккуратного хвост, я избавилась от засохшей крови с подбородка, и, морщась, потёрла губу, чтобы убрать остатки бордовых пятен. Поправив свитер, я тихо выдохнула, всё же направляясь за парнем, ушедшим в одну из комнат. Кащей переодевался, когда я, зайдя следом, громко ойкнула и тут же спряталась за стеной в коридоре. — Прости, я не знала… — чувствуя, как краснеет собственное лицо, я зажмурила глаза, коря себя за то, какой была глупой, раз не додумалась хотя бы позвать его или спросить разрешения войти в комнату. Неловкость ситуации едва не грызла меня, а у самой в голове то и дело всплывал образ крепкого торса и сильных рук, костяшки пальцев которых выглядели намного страшнее моей губы. — Да чё ты паникуешь, я ж не голый, — Никита усмехнулся, откровенно забавляясь моим смущением, а до меня донёсся шорох надеваемой одежды. Переодевшись, он вышел ко мне в коридор, в очередной раз улыбнувшись, стоило ему заметить красные щёки, да и в принципе вжавшуюся в стену меня. — Девушка, которая пацанов перед ментами отстаивала, боится меня без майки увидеть… Забавно, — Никита покачал головой, а его губы растянулись в ещё более широкой улыбке, чем прежде. Казалось, его забавляло, как старательно я прятала взгляд от него. — Пойдём, накормлю тебя, катастрофа моя. Лицо в ссадинах и кровоподтёках заставляло моё сердце сжиматься в судороге. Ему впору было умыться и обработать весь этот беспредел, а он едва переодеться успел, накормить меня поспешил. Хотя, признаться честно, мне и самой следовало бы привести себя в порядок, да и пальто почистить наконец, чтобы до следующего дня высохло. Только одна проблема не давала всё это сделать перед ужином, — ждала Серёжу, который сменную одежду обещал привезти. «Катастрофа моя» — от этого прозвища щёки румянцем покрывались, и сердце удар пропускало, стоило только услышать его. Я чувствовала себя маленькой девочкой всякий раз, когда Никита называл меня так. Маленькой, наивной и готовой пойти за ним куда угодно, лишь бы он не прекращал ласково произносить эти слова, будто с их помощью касаясь самой моей души. Иначе я не могла объяснить возникающий где-то внутри трепет, сравнимый разве что с бабочками, крыльями щекочущими внутренности. Наивная… Если бы я знала, что эти самые «бабочки», поселившиеся в моём животе, являлись не чем иным, как признаком тревоги рядом с этим человеком, быть может, вовремя одумалась и многое могла бы предотвратить. Само моё тело подавало сигналы об опасности, пытаясь уберечь нервную систему от удара той самой первой любви. — За что мусор ударил тебя? — поставив на плиту маленькую кастрюльку с супом и чайник, Никита скрестил руки на груди и повернулся ко мне. Его взгляд скользнул по моему лицу, заставляя нахмуриться, после чего Кащей подошёл к окну и открыл форточку. Высунув руку на улицу, он буквально через пару секунд достал оттуда небольшой куль фарша. Видимо, за окном у него имелась зимняя морозилка, поскольку иных вариантов, откуда в квартире без балкона из-за окна можно было достать продукты, в моей голове не укладывалось. Кащей быстро закрыл окно, а после, достав вафельное полотенце, заботливо обернул в него куль и протянул его мне. — Спасибо, — робко произнесла я, прикладывая к губе быстро ставшее холодным полотенце. — Так что случилось в том кабинете? — вопрос этот не давал парню покоя, чем только убедил меня, что менять тему Никита даже не думал. Я лишь пожала плечами, а после с необычайной для себя лёгкостью рассказала обо всём, что произошло в злосчастном кабинете майора Камаева. Рассказала про его вопросы, требования, про моё объяснение и его содержание, ну и про пощёчину, что стала итогом этого содержания. Я не упустила ни одной детали. Хотелось выговориться, может, даже услышать, что я молодец, раз не сдала их, несмотря ни на что. Хотелось, чтобы этот группировщик переживал за меня, да так, чтобы отходить не думал ни на метр, чтобы как пёс верным оставался у ног. Только… на что я надеялась? Никита ведь ничего о верности не знал. Если себе верным быть не мог, то и мне подавно. Откуда у меня были такие мысли в голове — ума не приложу. Здравый смысл в тот день будто покинул меня. И это ещё мягко было сказано. Та часть меня, которая вырвалась наружу, словно не моей вовсе была. Обычная я ни за что бы не стала писать брань в документах милиционера, я бы ни в коем случае не стала дерзить человеку в погонах и уж тем более гордиться тем, что вывела его из себя. Обычная я была вежливой, покладистой, трусливой и как минимум нигде не теряла чувства самосохранения. Во мне, казалось, переключатель щёлкнул в том кабинете. Откуда взялась эта напускная смелость? Сдала бы их всех и дело с концом. Брата с Никитой всё равно бы прикрыла как-нибудь, но эта чёртова сердобольность… Если бы не дядя Мирза, кто знает, чем бы закончилось моё пребывание в обществе Камаева. Никита слушал меня внимательно, он то хмурился, то удивлялся, то улыбался, но тут же пытался спрятать эту невольную улыбку, как бы показывая, что, вообще-то, не поддерживает моих действий. А я, дура, гордилась этим. Гордилась тем, что удивляла его, гордилась тем, что глаза его блестели, стоило ему услышать, что именно я в объяснении написала и с какой дерзостью уточнила про карту. — Серьёзно? «Карту приложить»?! — Кащей прыснул в кулак от смеха, но смешок всё же решил замаскировать кашлем, а оттого звучно прочистил горло, чуть отвернувшись, чтобы я не видела его лица. — Боже, Евка, да ты вообще безбашенная, оказывается. И это даже не комплимент. Ты хоть представляешь, как налипнуть могла?.. Я лишь поджала губы, невинно хлопая ресницами, всем своим видом так и говоря, мол, да-да, это я. Только я хотела услышать похвалу, а не осуждение. Я наивно полагала, что Никита оценит эту безбашенность, но никак не признает это дуростью. Что за подростковая гордость распирала меня, я не понимала. Было бы ещё чем гордиться воспитанной взрослой девушке перед бандитом, боже. Зачем я неосознанно пыталась соответствовать ему, — загадка всего моего поведения, объяснения которому я найти не могла уж точно, хотя крылось оно в очевидном, — влюблённость застлала глаза розовыми линзами. Я знала, что нравилась этому парню. Знала, что интересовала его. И была уверена, что мысли его занимала едва ли не с той встречи на дискотеке. Но почему-то этого было недостаточно. Хотелось большего. Хотелось ещё больше нравиться ему, хотелось интерес вызывать каждым своим движением и из головы не выходить днями напролёт. Потому что сама едва ли не давилась этой симпатией к нему, потому что сама с нескрываемым воодушевлением поглядывала на него, потому что образ его представал передо мной всякий раз, стоило глаза прикрыть. Внутри у меня всё было на максимуме, точно струна натянуто, коснись которой, и она непременно задрожит. — Глупая, я же просил не геройствовать, — Кащей опустился передо мной на колени и, обхватив мою свободную ладонь, которой подол юбки сжимала, коснулся кончиков пальцев губами, не сводя с меня взгляда, взволнованного и полного некой тоски. — Я так переживал, — не отпуская ладони, Никита положил голову на мои колени, что дрогнули, стоило ощутить тепло столь неожиданного чужого прикосновения. Кащей закрыл глаза, продолжая оставаться в том же положении, пока на газу разогревался суп в маленькой кастрюльке и чайник ему в унисон посвистывал. Газ на конфорке мерно шипел, а ветер за окном, точно в такт, насвистывал какую-то мелодию, поднимая и кружа снег с крыш хрущёвок. Я замерла, смотря на копну спутавшихся кудрей, не решаясь даже шелохнуться. Однако рука, держащая завёрнутый в полотенце куль с фаршем, отложила в сторону белый вафельный свёрток и, точно заговорённая, легла на тёмную макушку, перебирая растрёпанные волосы. Я и сама невольно прикрыла глаза, откинувшись на спинку деревянного стула, что жалобно заскрипел позади. — Почему?.. — я неосознанно перешла на шёпот, продолжая касаться непослушных кудрей. — Потому что я хочу быть с тобой, — Никита, вторя мне, сам перешёл на шёпот, оставляя поцелуй на внутренней стороне моей ладони, по-прежнему покоящейся в его руке. Моё сердце гулко ухнуло, точно провалилось куда-то в желудок, вызывая чувство головокружения и некой тошноты от волнения. Пальцы в его кудрях замерли, едва дрогнув, а сама я открыла глаза, боясь, что происходящее окажется сном. Но нет, всё было наяву. Парень передо мной, чья голова покоилась на моих коленях, его рука, сжимающая мою ладонь, и слова, что эхом в ушах звенели. Такие громкие и такие, казалось в тот момент, искренние. Я готова была наизнанку вывернуться перед ним, лишь бы он руки моей не отпускал, лишь бы продолжал говорить слова, от которых желудок сводило от трепета, лишь бы он рядом оставался, лишь бы действительно со мной был. Кащей, оставив быстрый поцелуй на моём колене, поднял голову, а я от неловкости, испытываемой под его взглядом, вновь принялась теребить край юбки. Место поцелуя жгло, даже несмотря на то, что тёплые колготки скрывали кожу, оттого я под его пронзительным взглядом как-то машинально потёрла колено, а после и вовсе замерла. Должно быть, время остановилось, пока мы, замерев, смотрели друг на друга, точно видели впервые, словно у нас оставались секунды на то, чтобы запомнить каждую черту друг друга. Моё сердце будто в лихорадке билось — так быстро и так громко, что мне начинало мерещиться, будто сам Никита, сидящий напротив, слышал его. Я шумно сглотнула, а после прокашлялась, робко отведя взгляд. Стало в какой-то степени неловко, оттого я не знала, куда деть себя, лишь бы щёки перестали предательски краснеть, вызывая улыбку у Кащея. Правда, стоило мне вновь смять в руках полы юбки, как мужская ладонь накрыла мою. В этот момент я почувствовала себя такой маленькой по сравнению с Никитой, точно так и должно было быть. Эта разница наших рук — аккуратные женские ладони и грубые мужские — вызывала во мне некий трепет, создавала мираж безопасности, прильни я к нему всем телом, — забудусь в его объятиях, останусь в них навсегда. Он просто смотрел на меня, а я дар речи теряла, осознавая, что взгляд его принадлежал мне. Он просто целовал мои руки, а у меня сердце замирало от нежности, что разрядом электрическим всё тело прошибало. Он просто был рядом, а мне хотелось прижаться к нему. Он просто стоял на коленях передо мной, а я всем своим естеством желала, чтобы он поцеловал меня, ведь то был самый подходящий момент. «Боже, пусть он догадается, что пора…» — точно пластинку заело, лихорадочно крутилось в голове раз за разом. Мои мольбы словно были услышаны, мужские руки легли на стул по обе стороны от меня, а сам Никита подался вперёд, двигаясь ещё ближе, чтобы наши лица оказались на одном уровне. Я даже взгляда завороженного отвести от него не могла, точно под гипнозом сама к Кащею навстречу склонялась, готовая поймать его губы и наконец ощутить жар их поцелуев. — Ев, — выдохнул Никита, переместив руку на мою талию, а другой оглаживая пылающие щёки, — не стесняйся меня. Его взгляд был предельно серьёзен. В зелёных глазах не было сомнений или чего-то постороннего, помимо нежности, от которой я едва ли не плавилась прямо в мужских руках. Тепло чужого дыхания коснулось моих губ, и я уже была готова раствориться в этом человеке, в объятиях его тонуть, воздуха в лёгких лишаться от нежности прикосновений. Казалось, это было всем, в чём я нуждалась в тот момент. Я подняла взгляд на него, и Никита, не медля, склонился надо мной, оставляя на губах один-единственный поцелуй, на который я едва успела среагировать. Словно я делала так чуть ли не каждый день, мои губы подались навстречу его, не позволяя завершить этот поцелуй, который наверняка должен был стать лишь игривым и молниеносным событием того вечера. Парень от такой смелости опешил, оттого даже замер буквально на секунду, прежде чем с новым напором прикоснуться к моим губам. Я боялась даже дышать, — вдруг этот поцелуй прекратится так же внезапно, как и начался. Тепло чужих ладоней, сжимающих то талию, то плечи, только распаляло нечто новое, неизвестное внутри, да настолько, что собственное тело разума не слушалось — само льнуло к крепким рукам, что опомниться не позволяли. Дыхание у нас обоих становилось учащённее, сливаясь и растворяясь в страстном поцелуе, соединившем, казалось, не только наши губы, но и сердца. Я теряла голову рядом с этим парнем, растрачивала рассудок в крепких объятиях, даже не думая, что от него бежать следовало без оглядки. И я любила его. Любила без памяти с каждым днём всё больше и больше, совершенно не думая, что ни к чему хорошему эта любовь не приведёт. Я поддавалась поцелуям, жадно хватала ртом воздух всякий раз, стоило Кащею оторваться от моих губ. Таким был наш первый поцелуй — как ураган, сносящий всю мою застенчивость, и как паводок, подтапливающий каждый уголок внутри вместе с бабочками. Тогда Никита Кащей целовал не только мои губы, тогда он целовал само моё сердце и тогда же касался самой моей души. Прервал эту идиллию настойчивый стук в дверь, раздавшийся совершенно не вовремя. Понятно было, что приехал Серёжа с вещами. Как чувствовал, когда именно нужно прибыть. Мы так и замерли, отстранившись друг от друга буквально на миллиметр. Никита первый виновато опустил взгляд, а после, шумно выдохнув, быстро чмокнул меня в раскрасневшуюся щёку, встал с колен и удалился в коридор. Только сейчас до меня дошло, что суп в кастрюле кипел, а вместе с ним на плите разрывался чайник, пища на всю квартиру, и как долго — непонятно. Я, испытывая разочарование, поднялась со стула и выключила плиту. Коснувшись губы, словно пытаясь задержать на ней остатки былой страсти и мужского тепла, я вдруг осознала, что отёк всё же спал и она не болела так, как несколько минут назад. Из коридора донеслась какая-то возня, а после в кухне появился старший брат, по уставшему виду которого было понятно одно, — рад он по-прежнему не был тому, что я осталась у Кащея, невзирая на его отказ и игнорируя все его попытки «вразумить» меня. — Отвечаю, он без рук останется, если тронет тебя, — первое, что выдал брат, увидев меня, а у самого словно гора с плеч упала, стоило только заметить на моём лице спавший с губы отёк и отсутствие синяка на скуле. — Порядок? — я, пряча пылающие щёки, кивнула, а Серёжа протянул пакет, в который уложил мои вещи. — Я могу остаться здесь с тобой. — Тогда я постелю тебе в подъезде, — следом в кухню вошёл Никита, тут же плечом подпирая выкрашенный белым косяк и скрестив руки на груди. Серёжа, обернувшись к Кащею, злобно зыркнул на того исподлобья, а затем сквозь зубы процедил: — Гостеприимностью тебя, смотрю, обделили. — А ты ко всем в дом просишься, как пёс беспризорный? — Слышь, ты кого псом назвал?! — Серёжа сжал руки в кулаки и хотел было сделать шаг к Кащею, пока я не среагировала вовремя. — Так, хватит, — я уже встала между ребятами, забирая пакет у брата и ставя его на стул, на котором совсем недавно сидела. — Серёж, тебе пора. Всё будет хорошо, завтра буду дома. Спасибо, что вещи привёз. — Имей в виду, я всё узнаю. Руки распускать не вздумай, догнал? — Власов-старший двинулся к выходу, едва не задев плечом Никиту, что по-прежнему невозмутимо подпирал дверной косяк. Проводив мимо проходящего брата косым взглядом, Никита посмотрел на меня, точно убеждаясь, всё ли в норме, а после направился следом за Серёжей запирать дверь, усмехаясь тому, как быстро я отвела смущённый взгляд. Я неловко переминалась с ноги на ногу, не зная, что делать дальше и вернёмся ли мы к тому, на чём остановились. То был мой первый поцелуй. И как же меня штормило от осознания, кем он был сорван, — парнем, питающим безмерную нежность ко мне, парнем, от которого у меня все внутренности трепетали. Кащей, придя ко мне, продолжил хлопотать на кухне, то и дело сетуя, что суп перегрелся, да ещё и картошка в нём развалилась, потому ужинать придётся «кашей». Я же, наблюдая за ним, понимала, что моему желудку было абсолютно всё равно, что есть. Как говорила моя мама, голод не тётка, оттого носом воротить от предложенного супа желания не было, наоборот — я была готова съесть что угодно, ибо начинало казаться, что урчание моего живота слышала вся пятиэтажка. И всё же наконец нам таки удалось поесть. За ужином я узнала, что квартира, в которой жил Никита, досталась ему от покойного отца, которого тот похоронил в Казани пару лет назад. Матери его уже давно в живых не было, — рак забрал. От этого даже стало слегка неуютно, но парень быстро сменил тему, спросив о моей учёбе в институте и даже загоревшись тем, что я получаю высшее образование, должно быть, считая меня эдакой комсомолкой, которая своими знаниями и упорным трудом смогла поступить в престижный институт, правда, только через два года после окончания школы, но не в этом суть. Просто мне хотелось именно в педагогический, да не абы какой, а в сам Казанский государственный. Раза четыре подавала документы, и всё отказывали, в связи с чем это было связано — непонятно, говорили, им хватает таких студентов, а каких «таких» — неизвестно. В итоге, смогла поступить только к девятнадцати годам, как и многие, посредством «блата», — папа нашёл выход. — А ты не думал бросить всё? — убирая в раковину посуду, робко спросила я, собираясь помыть её. — Не трогай, я сам, — аккуратно оттолкнув меня от раковины, Никита открыл воду и принялся всё убирать. — Чё «всё»? — Ну, группировку… не знаю… — Нет, — ответ показался мне чересчур резким, чем я хотела бы слышать, однако я не восприняла его за стоп-сигнал и продолжила развивать тему бандитизма. — Почему? — Ты бы свою семью бросила? — Мне рано или поздно придётся оставить её. Хотя бы потому, что у меня своя собственная будет. Муж, дети… — Моя семья — это улица. Так всегда было и будет. — А как же брак? А любимая женщина? Это не перекроет тягу к беспорядкам, что вы устраиваете?.. — Ев, ты не путай. Меня вырастила улица, а не мамкины пироги. Я здесь должен быть всегда. Как старший Универсама, я пацанам нужен, иначе кто, если не я? То, что ты беспорядками называешь, мы считаем порядком, который должен быть на нашей улице, да и вообще везде. — Обворовывая людей, которые честным трудом зарабатывали на свой хлеб да одежду? — я чувствовала, как начинала закипать от гнева, потому как казалось, что Никита намеренно игнорировал то, что я пыталась до него донести. — А школьники, у которых вы забираете деньги? Причём деньги даже не их, а их родителей, Никит… — Вот чё ты у своего брата это не спросишь? Или в твоём понимании только я какой-то злодей? Ты же знала, с кем ходить начала. Чё, нет? — Кащей отложил тарелку и вперил в меня свой хмурый взгляд. Он будто в лице изменился, смотрел на меня волком ощетинившимся, будто я на его святую святых позарилась, будто оскорбила то, что было дорого ему. — Не знала бы, на танцах не прилипла, в тачку мою не садилась, в кино бы со мной не пошла. Так чё не так тогда? Я растерянно захлопала ресницами и, поджав губы, отвела от парня взгляд, точно обожглась. И зачем я только начала эту тему? Не время для этого разговора было. Хотя я понимала, что, несмотря на это, он мог быть помягче в своём ответе, но он принял решение рубить с плеча, быть прямолинейным и не подбирать слов перед девушкой, являющейся его гостьей и объектом симпатии. — Прости, всё нормально, — только и ответила я, взглядом цепляясь за пакет с вещами, как за спасательный круг. — Я пойду приму ванну и пальто почищу. Никита, видя мою внезапно появившуюся понурость, молча отвернулся к раковине и продолжил мыть посуду, позволяя мне в тишине удалиться с пакетом. В самой ванной комнате я закрылась на щеколду и, стянув с себя вязаный свитер и колготки с юбкой, уселась на борт чугунной ванны в одном белье. Не понимала я этих понятий и всё тут. Ещё когда только голову пробило осознание причастности брата и Никиты к группировщикам, я глупо понадеялась, что могла бы вразумить их обоих, переубедить в том, что у них совершенно другие жизненные пути. Я-то думала, что сложности могли бы возникнуть только с Серёжей, а на деле… Никита даже слушать не хотел меня. Улица была роднее, пацаны были важнее, разбой, что на улицах казанских они устраивали, ближе. Казалось, что я всего лишь маячила где-то там фоновой мелодией на радио, которую никто никогда не слышал, утопая в быту. Пока это безумие, что у Кащея семьёй считалось, находилось на одной ступени с гимном, что народ каждое утро слушал в шесть часов, зная и напевая как «Отче наш». Мне не нравилась та резкость, с которой Никита ответил мне, точно дав понять, чтобы попридержала язык, словно всё это время я оскорбляла его родителей. И мне не нравился сам факт того, что, несмотря на наличие в его планах собственной семьи, улица и пацаны всё равно были важнее, да настолько, что расставаться со всем этим он даже не думал. Как вёл асоциальный образ жизни, так и будет вести его без изменений. Как был бандитом, так им и останется. Как возвышал над всем остальным свою идею «порядка», так и будет это делать. И самое противное, от чего меня воротило, это его переменчивость, когда дело улицы касалось. Дура ты, Ева Власова, не оставит он ради тебя своей приверженности к истреблению нравственности и не избавит от переживаний, что где-то на улице с ним беда случилась. От слёз крокодильих, которые глотать потом будешь, не убережёт да не пощадит, когда в вашем же доме оперá будут мебель переворачивать в обыске. Всё же предельно было ясно, — ему вызов действующей партии бросать всякий раз хотелось да нарушения свои плевком в лицо общества характеризовать, но никак не семью строить, детей людьми честными растить да женщине любимой подарки купленные, а не ворованные дарить. Ему вместо труда честного подавай грабежи, за бесчисленное количество которых он перед самим Богом не рассчитается, да бесчинства, что бедами на невинных рушатся, которые он признаёт неотъемлемой частью свободы. Никита был не для меня, это точно. Разные цели были тому только лишним подтверждением. Всё же и так было понятно, как дважды два. Понимала бы я это только ещё тогда, когда он обесценил наше будущее двумя словами — улица да пацаны. Кран жалобно скрипнул, как только я открыла воду, а после, раздевшись, залезла в ванну. Не должно быть так, чтобы мужчина ставил тебя на какое-то там место, кроме первого. Это несерьёзно в любых отношениях. Я, намочив волосы, намылила их хозяйственным мылом. Казалось, то, с каким остервенением мыла голову, я будто пыталась вместе со всей грязью и пóтом вымыть её и изнутри, — лишь бы мысли навязчивые о том, что после неприятного разговора, хотелось домой, оставили меня. Осадок тяжести никак не сходил, а чувство вины и недосказанности будто пиками пронзало грудную клетку. Ополоснув голову когда-то дома приготовленным уксусным раствором, привезённым Серёжей, чтобы после хозяйственного мыла волосы легко расчёсывались, оставаясь мягкими и шелковистыми, я, проведя в ванной ещё какое-то время, наконец переоделась в чистое домашнее платье и вышла. Никита был в гостиной. Лежал на диване, слушая радио, и, сложив руки за голову, закрыл глаза. Я лишь бесшумно прошла мимо, взяла грязное пальто и вновь вернулась в ванную, где спустя несколько минут смогла таки вернуть ему ту опрятность, с которой уезжала в кино. Оставалось только повесить его на спинку стула в кухне да приставить к батарее, чтобы за ночь просушилось. Обернувшись к выходу из ванной, я вздрогнула, увидев стоящего в проёме Никиту, лицо которого не выражало абсолютно ничего. — Тебе не нужно лезть в это, — прохрипел он, как только я подошла к нему, чтобы выйти. — Мне казалось, я уже залезла, когда с тобой спуталась, — пожав плечами, я прошмыгнула между ним и дверным косяком, уходя в кухню и оставляя там пальто. — Я постелил тебе в спальне, — игнорируя мой ответ, выдохнул он, очевидно, нервничая и сдерживаясь, чтобы снова не развить поднятую тему. — Ты злишься на меня? — провожая в комнату, Кащей не спешил оставлять меня одну. Я лишь тяжело вздохнула и, проходя в комнату и садясь на край кровати, поджала губы от досады. Он не понимал, что это его хулиганство не было для меня пустым звуком. Я как минимум не хотела беспокоиться, что с ним что-то случилось, что он мог после одной из своих потасовок попасть в больницу, тюрьму или, того хуже, в морг. Пусть он и жил этими бесчинствами, но мне всё же хотелось верить, что я не была для него пустым местом, что была ему так же дорога, как и он мне. Я хотела верить, что у нас было будущее, а не только настоящее. Мне надёжность мужского плеча была дороже страха, что каждая встреча могла оказаться последней. — Я потерять тебя боюсь, — протянула я, смотря куда-то вниз. Ах, Ева-Ева, было бы что терять, глупая. Чтобы что-то потерять, для начала это нужно заполучить, а Кащей не был твоим, он ещё до встречи вашей потерянным был. Отчего же ты это понять всё никак не могла?.. Никита опустился рядом, матрас под его весом прогнулся, а я всё же подняла на него взгляд. — И не потеряешь, дурёха моя, — сильные руки легли на мои плечи, притягивая к мужской груди, а в висок пришёлся лёгкий поцелуй. — Я никуда не денусь. Его б слова да Богу в уши, не иначе. Понимал ли он в тот вечер, когда мы заснули в одной кровати в объятиях друг друга, что солгал? Не знаю. И вряд ли когда-нибудь узнаю. Я хотела уверенности в завтрашнем дне рядом с ним, но сама же сомнения внутри подавляла, — понимала, что не будет её, уверенности этой, как и этого самого завтра. Может, поэтому была согласна довольствоваться «сегодня», избегая мыслей о будущем с Кащеем. Не доросла я тогда до будущего с ним, воспитанием не соответствовала да мировоззрениями отличалась, среди которых не было от косых взглядов соседей скрываться да от правосудия бегать. Любила его. Без памяти любила. Почти была готова поступиться принципами, закрыть глаза на его разбои, отдаться чувствам, наплевав на всё, но ох уж это «почти»…* * *
Удар церковного колокола прозвучал как будто негромко, но раскатисто и протяжно. Я сама не до конца понимала, что привело меня к храму в то утро, всё-таки я не посещала службу по воскресеньям и молитв перед сном не читала, в отличие от родителей. Я верила в Бога, но по-своему. И обращалась к Нему, только когда совсем не справлялась. Может, тогда я действительно не справлялась? По крайней мере, на сердце тяжесть была да страх за брата и человека любимого. Мне хотелось уберечь их обоих, но я была бессильна перед ними. Единственное, что оставалось, как мне казалось, это прошение у Господа за них, пару свечей поставить за здравие, сделав так называемое подношение, да помолиться как следует, чтобы хотя бы Он берёг их, раз я того не могла. Проблема группировок в Казани никак не освещалась. Даже если где-то на автобусной остановке находили школьника с проломленной головой или у дома собственного молодого человека с энным количеством ножевых. Слышала, в местных школах вообще твердили, что бандитов в Казани нет. Дети учителям жаловались, что их избивали за то, что те, будучи из другого квартала, не на своей территории появлялись, потому и занятия прогуливали, лишь бы лишний раз не соваться на эту «территорию», а педагоги лишь головами качали и обвиняли в нежелании учиться. Парни были жестоки и не менее глупы, раз добровольно шли в эти так называемые «конторы». Если состоишь в группировке — отхватываешь, а не состоишь — всё равно побоев не избежать. Серёжа и так вечно домой возвращался как волками растерзанный, синяки на нём заживать не успевали, как к ним новые добавлялись, а руки и вовсе на человеческие похожи не были. И Никита таким же был — ни разу не видела его с лицом чистым и костяшками пальцев целыми, ссадины только прибавлялись, но никак не убывали. Не могла равнодушно смотреть на это и не могла мириться с этим. Так быть просто не должно. За что они только боролись по своим понятиям глупым, сами-то понимали? Ни семью не щадили, ни любимых, только себя понапрасну клеймили да казанцев обирали до нитки, что те на улице появляться боялись. Так нельзя… Меня ужас охватывал, стоило только подумать о том, что в один день звонок из больницы поступит, а явившись на вызов, окажусь в морге, а не в палате. Никогда не узнаешь, точно ли тебя не в морг вызывают, о таких вещах по телефону не говорили. Только по факту прибытия, только лично. Может, паранойя душила меня понемногу, но она была обоснованной. Все страхи не были больными играми разума, они исходили из суровой действительности, в которой приходилось как-то жить. Должно быть, я настолько отчаялась, раз решила всё же зайти в храм, чтобы прочесть пару молитв за дорогих мне людей. Хотя бы потому, что знала, какие проблемы могли последовать из-за их деятельности на улице. Сердце болело за них, стоило только подумать о том, где они могли оказаться из-за своих понятий. Ну не могла я просто знать и позволять им разрушать свои жизни. Надежда, что Серёжа одумается, как женится на Аньке, всё ещё теплилась внутри, всё-таки не на улице брат вырос, а в семье порядочной, где отец на заводе горбатился несколько лет, чтобы дома у детей всё было. Если родителей Никиты, способных вытащить его из этой уголовщины, давно уже не было в живых, то я хотела хотя бы попытаться стать той, из-за которой он мог бы оставить это и зажить нормальной, честной жизнью. Я полагала, что молитва поспособствует этому, а Господь укажет мне путь, которому следовать, чтобы не дать им утонуть и меня за собой утянуть. Всегда же твердили, что Он не отвернётся от детей своих, когда те будут нуждаться в нём. Мама неоднократно говорила, что только благодаря Господу дедушку из ГУЛАГа освободили да реабилитировали, что сам Всевышний свёл их с отцом да Серёжу подарил, которого зачать не могли долгие годы. Если мама верила, что Он всё видел, что Ему не всё равно, то и я верила с самого детства. Прежде чем войти в храм, я перекрестилась, соблюдая правила входа, а после, смотря на образ Спасителя над массивными двустворчатыми дверьми, трижды склонилась в молитве. Затем, сделав несколько решительных шагов, я отворила тяжёлые резные двери и, зайдя в них, проделала то же самое, после чего поклонилась на обе стороны, произнеся про себя: «Простите меня, братья и сестры». Запах ладана щекотал нос, из-за чего немного кружилась голова, а я, присоединившись к толпе молящихся, вновь крестилась, повторяя за ними тексты писаний. Батюшка, читающий молитвы, смотрел на каждого присутствующего, оттого мои осторожные движения в толпе не остались незамеченными. В церкви была особая атмосфера. Я едва сдерживалась, чтобы не начать разглядывать иконы и фрески, которыми был полон дом божий. Недопустимо было во время богослужения вести себя как в театре. Во время молитвы стоять необходимо благоговейно, с покаянным чувством, слегка опустив плечи и голову, как стоят провинившиеся перед царём, никак иначе. Молитвы струились из уст батюшки так, что время, казалось, не имело своего значения в этих стенах, пока все прихожане, в том числе и я, склонялись в поясных поклонах и вторили друг другу «Аминь». Служение сопровождалось чтением Священного Писания, пением псалмов и церковных песнопений, а также совершения таинств, за одним из которых я, собственно, и явилась на литургию. Считалось, это помогало православным христианам обрести духовное утешение, мир и благодать. Может, я нуждалась в утешении, а не только в молитве и паре свечей, оттого решила, что отстою литургию, обычно длящуюся час, а после обязательно поговорю с батюшкой. Однако по окончании службы решила сначала посетить церковную лавку, у которой висела табличка: «Братья и сестры! Убедительная просьба покупать свечи только в храме! Свечи, купленные вне храма, не являются жертвой, угодной Богу». Я поприветствовала старого свечника, пребывающего в одухотворённом настроении и улыбающегося едва ли не всем прихожанам. Выслушав его причитания о молодом поколении, забывающем Господа, я наконец купила две парафиновые свечи. Найдя взглядом круглый алтарный подсвечник в центре храма, я, подойдя к нему, склонилась в поклоне и прошептала молитву, а после подожгла фитили своих свечей от стоящих в подсвечнике. Как только установила одну из них в свободное углубление, хотела было рядом поставить вторую, но та заскользила в моей ладони, и я неуклюже выронила её, наблюдая, как она закатывалась под ножку подсвечника. Прихожане за моей спиной хором вздохнули и начали переглядываться, пока я, озираясь по сторонам, пыталась нашарить под подсвечником свою свечу. Сама я чувствовала, как кровь к щекам приливала от неловкости и всеобщего внимания. Наверняка все думали, что я безрукая, раз какие-то свечки удержать не смогла. Наконец достав свечу, я хотела было вновь поджечь её, но внимание привлекла другая, что я ставила парой секунд ранее, которая вообще потухла. Я была в ступоре. Начала озираться по сторонам в поисках помощи, которой, конечно же, не последовало. Казалось, словно сам Николай Чудотворец с иконы у алтаря смотрел на меня с осуждением, будто готов был вот-вот отвернуться. Дураку понятно, что потухшая и упавшая свечи не могли ничего хорошего ознаменовать. Погасшая свеча символизировала чёрную жизненную полосу, преследование бедами да невзгодами. А если свеча выпадала из рук или подсвечника, считалось, что молившегося в скором времени ожидали дурные вести или проблемы. Мурашки от страха, нагоняемого суевериями, пробежали вдоль позвоночника, а руки леденели, сжимаясь в кулаки. Было не по себе, и это ещё мягко сказано. Для верующего не было ничего страшнее оказаться самим Богом отвергнутым. И тогда меня точно в лихорадке потряхивало от ужаса этих предзнаменований, а рядом не было никого, кто мог бы утешить и сказать, что всё в порядке. Я точно в карьер провалилась, не умея плавать. Наверное, я даже не до конца осознавала, что чувствовала, но в одном была уверена точно — где-то внутри холодок затаился, не давая о себе забыть. В какой-то момент я даже поймала себя на мысли, что зря храм посетила в тот день. Хотелось спрятаться или упасть на колени с мольбой о прощении, или вообще сбежать. Я нервно поправляла платок, не зная, куда взгляд стыдливый прятать. Казалось, всё внимание прихожан вмиг стало прикованным ко мне. По храму разносился сочувствующий шёпоток, сливающийся в одно громкое жужжание, точно я находилась на пасике, а не в доме Господа. Я уже хмурилась, смотря в испуганное лицо то одного прихожанина, то другого, а сама сквозь землю провалиться хотела, будто в меня осуждение копьями со всех сторон летело. Ко мне подошла пожилая женщина в пёстром платке и, взяв меня за руку, ласково погладила ладонь. — Ты не переживай так, — прокряхтела бабушка, чьи губы растянулись в вымученной улыбке. — Нагрешила ты где-то сильно, оттого Всевышний отверг твою жертву. Помолись, и Господь отпустит твои грехи. — Дочь моя, суеверие — дань язычеству, — бабушку одёрнул поп, возникший рядом буквально из ниоткуда, а после, когда женщина отпустила мою руку и шагнула назад в толпу, обернулся ко мне: — Не переживай, такое бывает из-за сквозняка, да и ты наверняка разволновалась, вот и выронила свечу. Попроси прощения у Всевышнего и попробуй ещё раз зажечь свечу. Я сделала так, как советовал батюшка, а тот одобрительно кивнул, не спеша отходить от меня. Однако спокойствия всё равно не последовало после того, как две свечи загорелись в подсвечнике, язычком пламени подрагивая всякий раз, когда мимо кто-то проходил. Казалось, словно сам Господь и в самом деле отвергал моё подношение, не желая оберегать ни Серёжу, ни Никиту. Это вызывало замешательство и страх одновременно. Неужели этим двоим уже не мог помочь никто?