Елочка для кравчего

Последний день пред сочельником промчался в хлопотах и заботах. Густые сумерки окутали Слободу, предвещая ночь ясную и морозную — такую, в какую не хочется казать носа из терема, а хочется сидеть у печи, слушая потрескивание дров да пить ароматные взвары, кутая озябшие ноги в меховой покров. Тонкий месяц круторогим изгибом едва-едва серебрил пышные, скрипящие под ногами редкого путника сугробы. Алмазные осколки звезд рассыпались в чернильной вышине млечными путями, словно ожидая скорого явления проказливой ведьмы, что соберет небесные сокровища в подвернутый подол домотканой поневы, а после скроется в трубе, не оставив опосля себя и следа. Словно вторя им, мерцали запаленными свечными огоньками окна высоких теремов и низких хаток, укрывшие православный люд от всякого зла и мороза в эту почти предпраздничную ночь. Мирным и покойным казался нынче и двор, и сам дворец великого государя Ивана Васильевича, царя первого русского… казался, да токмо покой самодержцу являлся лишь снами. — Царенька, свет мой! — продолжал канючить Федор, обходя кресло и нависая над Иваном уже с другой стороны — едва дождавшись, покуда царь явится с собора, он снова завел уже надоевшую государю тему, и тот едва удерживался от гнева, памятуя, что на дворе все еще пост и потому держать себя надобно покаянно. — Ну, хоть маленькаю! — вообразив чего-то, Федька сдаваться не привык, и потому изводил полюбовника уже седмицу, всякий разговор сводя к просьбам и уговорам. — Федор! — не выдержав, Иван Васильевич в сердцах ударил кулаком по столу так, что пергаменты подскочили и чернильница жалобно звякнула, лишь чудом устояв и не разлившись безобразным пятном. — Уймись! Молвил уж тебе не раз и повторять боле не желаю — не бывать древу бесовскому да языческому во дворце царя православного! Дурости эти брось, не латыняни ж мы какие, — нахмурившись, Иван поглядел на Басманова так строго, что тот даже отступил на шаг, будто испугавшись, вот только покорности в нем не прибавилось — капризно надувшись, Федька скрестил на груди белы рученьки и совсем по-детски вздернул нос, словно стараясь скрыть мигом задрожавшие в лазурных очах прозрачные капли. — Вот как ты меня любишь! — в сердцах вскричал Федька, топая ногою, обутой в золоченый сапожок на золоченом же каблучке, отчего даже толстый ковер не скрыл полностью звука его недовольства. — В малейшем мне отказываешь! — слезы потекли по разрумянившимся щекам двумя блестящими ручьями, а соболиные брови сошлись печальным изгибом. Причина истерики Федькиной была Ивану ведома — не далее, как на прошлой неделе, листая толстую книжицу с пестрыми рисунками, Басманов увидал среди малеваний пышное дерево, изукрашенное по ветвям свечами, яблоками да орехами, и теперь требовал принесть из лесу елочку, чтоб обрядить ее на манер иноверцев, с чем царь был не согласен категорически. На Руси елей к Рождеству не рядили, а украшали терема срезанными ветвями плодовых дерев, что распускались в тепле, вопреки сезону, и оттого горницы полнились ароматами совершенно весенними — яблочными, вишневыми, грушевыми. Бывало, что девки вязали на тонкие веточки длинные, пестрые ленты, но чтобы рядить орехами и огнями… нет, государь решительно затеи Фединой не понимал и не одобрял, но и ссориться с юным полюбовником в канун самого светлого да долгожданного праздника ему не желалось. — Полно, ангел мой, — мягче молвил Иван Васильевич, — побереги слезинки, Федюша, все равно древу тобою желанному во дворце не бывать! На-ка, — царь вынул из ларца, стоявшего на столе, алмазный перстень, засверкавший в свечных огнях всеми цветами, и протянул Федьке, — прими от меня в утешение! Федька на миг задумался, засмотревшись на украс заморский — уж больно велик был соблазн — но из упрямства природного уступить не пожелал. — Не надобно мне утешений таких, — спесиво и капризно вымолвил Федя, отступая еще на шаг и убирая руки за спину. — Ничего от тебя не надобно! — и, сам себе пугаясь, он развернулся на каблуках поспешно и выскочил за дверь, едва не столкнувшись с шедшим к государю постельничим, после встречи этой сменившим маршрут — никто не желал на себе гнев самодержца испытывать. — Федор! — вскричал Иван, поднимаясь так резко, что с грохотом упало кресло, но кравчего простыл и след. — Бесстыжий мальчишка! — царь в ярости зашагал по горнице — ему хотелось выбежать следом, схватить Федьку за ворот бархатный да вытрясти всю спесь и упрямство юношеские. Замерев, Иван Васильевич выдохнул медленно и протяжно. «Не пристало государю самодержавному за юнцами вздорными до дворцу следовать, — помыслил он, поднимая кресло и усаживаясь снова за оставленные ради Федора бумаги, — сам пожаловать изволит!» Федька, однако ж, обозлился не на шутку и к царю не собирался вовсе. Ворвавшись в свою горницу, Басманов шарахнул дубовой дверью с такою силою, что облупилась фреска, и перепуганный Демка уронил щетку, которой чистил боярский кафтан. — Федор Лексеич! Кормилец! — он в изумлении захлопал серыми глазами в обрамлении длинных, но редких русых ресниц. — Случилося чего? Всполошенный ты какой-то! — Не бывать, значит! — зло заговорил Федька, яростно заходив по светлице и сжимая кулаки. Холопа он будто и не слышал. — Поглядим еще, бывать али не бывать! — он с силой пнул кованый сундук, расписанный яркими красками. — Демка! — взревел он, поглядев на слугу так, будто теперь только его приметил. — Седлай коней, да топор сыщи! В лес поскачем! Немедля! — Как же это, Федор Лексеич? Ночь уж на дворе, какой лес, помилуй! Тебе вставать заутра ранехонько, пир стряпать рождественский, негоже пред делом ответственным таким по дубравам скакать аки заяц какой лесной! — Демьян попробовал вразумить хозяина — тащиться в такой мороз лютый да тьму кромешную из натопленного терема ему не желалось вовсе. — Ты совсем ума лишился, пес неблагодарный? — в ярости Федька бывал особливо груб — вот и теперича подскочил он к холопу и уже замахнулся, как вдруг остановил занесенную для оплеухи руку. — Собирайся, говорю! — Как прикажешь, кормилец, не гневись токмо, — залепетал Демьян, на всякие случай отодвигаясь на дальний край лавки, а оттуда уж поднялся и поспешно выскочил за двери. — Не бывать, как же! Все по-моему бывать будет! — оставшись один, Федька капризно всхлипнул и измученно опустился на скамью — непривыкший к отказам, избалованный во всем потакающими ему родителями, Федор чувствовал себя обиженным и оскорбленным — право дело, попросил о сущей безделице, так отчего же не получил? «Государь упрям, да я все равно упрямей!» — снова сжав кулаки, Федька резво вскочил на ноги, накинул подбитый темными соболями опричный плащ и спешно вышел за дверь. Мороз на дворе стоял лютый — щипал за покрасневшие мигом носы, кусал нежную кожу на холеных Федькиных щеках, пробирался ледяными пальцами под наглухо застегнутые одежды, и Басманов быстро пожалел, что не надел шубы. Недовольные ночной этой вылазкой кони капризно фыркали, проваливаясь во взбитые перины сугробов по самые животы, и оттого ехали медленнее обычного. — Почто нам в лес, Федор Лексеич? — все же решился озвучить терзавший его вопрос Демьян, кинув на хозяина взгляд опасливый и быстрый. — За елкой, — буркнул Федька, потрепав Вихрюшу меж вороных ушей в ответ на его раздосадованное ржание. — Почто же елка тебе, кормилец, среди ночи? — Демка в изумлении уставился на боярина — тот часто выдумывал глупости, но это было слишком даже для него. — Почто, почто! — зло передразнил Федька. — Не холопского ума дело! Надобно! Снег меж тем стал мельче, и кони пошли оттого легче. «Гойда!» — вскричал Федор, поддавая коню в бока и уносясь в серебрящуюся даль, взметнув за собою белый, пушистый шлейф, и Демке ничего не оставалось, кроме как последовать его примеру. Лес стоял темен и недвижим, и впечатление производил премрачное — подъехали напрямик к ельнику, что тянулся отсюда и до самого озерца, и Федька принялся капризно осматривать лесных красавиц. Многолетние ели убегали в темные небеса черными кружевными ветвями, одетыми словно широкими рукавами, а промеж них молодые, стройные деревца красовались юбками-колокольцами, припорошенными снежными оборками. Чем дальше они заезжали в лес, тем тревожней становилось Демьяну — всякий знал, что место это таинственное, к людям недоброе, а потому человек всякий и днем осторожен быть старался, а ночью и вовсе сюда не заступал. Боясь Федьки пуще лешего и свиты его, Демка меж тем молчал и волнениями своими делиться не спешил. — Вот! Эту руби! — наконец решился Федор, спрыгивая с коня подле ровной и пушистой елки и тут же оказываясь по колено в снегу. — Как прикажешь, боярин, — Демка тяжело вздохнул и, спешившись, перекрестился, прочел «Отче наш» и только опосля замахнулся сверкнувшим тусклым всполохом лезвием. Елочка, выбранная Федей, была в вышину едва ли более самого Басманова, а потому и стволом успела обзавестись не сказать чтобы толстым — словом, управиться можно было минут за десять, но терзаемый хлещущими через край эмоциями Федька не мог устоять покойно и этого времени, а потому все вышагивал взад и вперед, пиная стволы и что-то сердито бормоча себе под нос под мерные удары топора, разрывающие ночную тишину. Вдруг Федька оступился, взвизгнув от неожиданности, и кубарем покатился по не примеченному им в темноте склону, подобно тому, как катался в детстве с ледяной горы на резвых санях, продолжая вскрикивать и браниться, когда колючие, промороженные ветки хлестали его по лицу. Раздался ломкий треск и тихий всплеск — и снова все смолкло, чтобы секундой спустя рассыпаться осколками Демкиного зова.