(не)уязвимые

Она приходит последней, когда силы уже на исходе, когда кажется — не осталось ничего, что можно забрать. Колдовское проклятие заменяет ему зрение, рисуя перед мысленным взором гротескный пейзаж: изломанные края кратеров, спутанные обрубки белых корней, вывороченные из земли костяные деревья и алые реки, разлившиеся в озера — руины того, что еще недавно было его телом. Хейнрикс не знает, что заберет она. Но ей ничего не нужно, она лишь стоит, окутанная золотым светом Его, будто плащом, и улыбается. А потом касается его, и боль бежит от прохлады ее ладоней, и плоть срастается, стирая уродство и раны словно ночной кошмар. Хейнрикс глотает воздух, не в силах поверить что каждый вдох больше не скручивает его в судороге боли. Она здесь, она пришла, чтобы спасти его, чтобы снова сделать его целым. Все закончилось. Может быть, ничего и не было? Не было четких, выверенных движений хирургеона, знавшего, где резать, чтобы не навредить самому важному — тонкой механике драгоценных имплантов в плену оскверненной плоти. Не было прямой спины отца и его ладони на шее матери — и костяшек, белых от напряжения, не было безмолвного приказа: “Не смей оборачиваться”. Не было и уверенных команд Калькасара, и не было взгляда, устремленного мимо тела на медицинском столе — далеко за горизонт. Все это случилось с кем-то другим. С кем-то жалким, ничтожным, уязвимым. С кем-то, недостойным милосердия Его. Гало из золотого сияния разгорается вокруг головы помазанницы Императора, Изабеллы фон Валанциус, когда она погружает ладонь Хейнриксу в грудь сжимает в кулаке его сердце, и тогда он вспоминает: Изабелла всегда приходит последней, и забирает все, что осталось. Хейнрикс кричит — не от боли, сейчас боли нет, — но от осознания: здесь нет смерти, а значит, не будет и избавления. Лишь короткая передышка, обманка, еще одна пытка — самая страшная, самая болезненная — пытка надеждой. Он вспоминает все, что случилось, каждую секунду телесной боли и каждую вечность душевных мук, зная, что ему предстоит заново пережить их все. Изабелла смотрит ему в глаза, и во взгляде ее нет ничего, кроме бесконечного милосердия. Будь оно проклято, успевает подумать Хейнрикс, прежде чем его кошмар возвращается к началу и повторяется, повторяется, повторяется, но… …но в глазах Изабеллы, что смотрит на него в этот раз, нет милосердия, а вместо былого сияния ее окружает облако незримой, но ощутимой тревоги. Резкие тени иссекают изможденное лицо, синяки и вздутые вены пятнают бледную кожу, а волосы, ее чудесные волосы — сколько раз он мечтал, как вынет из них все украшения и заколки, ломая часы чужого труда, как пропустит между пальцами каждый локон?.. Мешанина спутанных прядей липнет ко лбу и шее Изабеллы, пересохшие губы открываются в прерывистом вдохе: — Хейнрикс? Ему ли не знать, какой властью обладают имена? Хейнрикс сдается, как только слышит ее голос — осторожная радость в нем смешана с мучительной нежностью, — и зовет ее по имени, и рвется вперед, выжимая все из измученных мышц в последней и самой важной попытке вырваться из оков. Что-то с хрустом ломается — суставы конструкции или его собственные кости? — и лицо Изабеллы становится ближе. Еще немного усилий, еще немного боли, и он сможет до нее дотянуться, дотронуться, взять за руку — и вывести из этого ужасного места. Потому что это она, настоящая. Именно так она и должна выглядеть, пройдя сквозь ад. Как он вообще мог поверить тому мороку, явившему ее во всей красоте и славе? Глупость это была или слабость души? Теперь это не важно: Изабелла здесь, Хейнрикс видит ее, и не остановится ни перед чем. — Тише, тише, — шепчет Изабелла и кладет ладони ему на лицо. Ее выдает улыбка — точно такая же, как у ее предшественницы, — но уже слишком поздно: плечи и запястья вывернуты в тщетных попытках вырвать их из креплений, сил на сопротивление не осталось. Все, на что Хейнрикс способен — это удерживать крики за стиснутыми зубами, когда “Изабелла” приникает губами к его глазам и выпивает их, один за другим. Вскоре зрение возвращается, и вместе с ним возвращается уже привычный кошмар. Но что-то не так, что-то маячит на границе разума, словно игла, впившаяся в уголок глаза: воспоминание, предчувствие, предостережение? Не верь, шепчет тоненький, мучительно знакомый голосок, спрятавшийся где-то под затылочной костью. Все это ложь. Она — тоже ложь. Не верь. Изабелла Милосердная больше не имеет власти над Хейнриксом, но от этого отчего-то становится тошно. Он прекрасно знает, как это работает, техника проста и стара, как мир: измучай подследственного, дай ему надежду на избавление — и сразу же отбери. Знать, что Изабелла всего лишь морок — несомненное благо, но почему тогда Хейнрикс пытается ей поверить? Почему так хочет поверить? Как будто, если он оттолкнет ее — даже если это лишь иллюзия, — то потеряет навсегда. Не только Изабеллу, а что-то гораздо, гораздо большее. Не верь, настаивает голос. Ты же помнишь, кто к тебе приходил. Ты же видел ее истинное лицо. Это так похоже на правду. Боль — универсальный инструмент, и в умелых руках может сломать любого. Если это и правда была Изабелла… через что ей пришлось пройти на пути к нему? Какие пытки ей выпали? Что, если она не выдержала и дала волю тому, что была обязана сдерживать? Нет, нет, не может быть! Только не она, только не так! Не верь, твердит голос. Ты цепляешься за иллюзии. Не будь дураком, ван Калокс. Никому не уйти отсюда самим собой: ни ей, ни тебе. Отпусти ее. Сдайся. — Хейнрикс?.. Он вздрагивает — от неожиданности и от ужаса. Та же самая интонация и тот же прерывистый вздох. Полные муки темные глаза, искусанные губы, синие ветви вен… — Уходи, — язык едва ворочается во рту, с трудом выдавливая звуки. — Больше ты меня не обманешь. Голос на краю сознания заходится в восторженном вопле и переходит в невыносимый визг. Хейнрикс не слышит собственных мыслей, кажется, звук полосами сдирает с него кожу и мышцы, не оставляя ничего, кроме… …прикосновения к щеке. — Что они с тобой сделали? — шепчет Изабелла, но Хейнриксу сейчас нет дела до слов: прикосновение рассказывает ему все. Это не просто контакт кожи с кожей, это разговор на языке, которым он овладел в совершенстве. Чувства его так обострены, что он считывает малейшие движения, нервные импульсы, в последнюю секунду отмененные мозгом, и слышит быстрый, взволнованный пульс, и узнает его — он знает, как звучит ее сердце. — Изабелла, — выдыхает Хейнрикс ей прямо в ладонь. — Ты жива. Ты правда жива. Он открывает глаза, и весь его мир заливает непроглядный мрак. Тьма абсолютна, бездонна и бесконечна, но руки Изабеллы становятся Хейнриксу якорем. — Абеляр! Помогите мне! Металл стонет под ударами, иглы выходят из-под кожи, оковы слабеют. Последней уходит тупая боль, к которой Хейнрикс так притерпелся, что перестал замечать — давление на лоб, виски и затылок. Все закончилось. Он свободен. Но голос... нет, голос, поселившийся у него внутри черепа, никуда не делся. Он повторяет, как заведенный: не верь, не верь, неверьневерьневерь… Так сложно сопротивляться. Санкционированный псайкер, Хейнрикс чувствует свой предел: если и эта Изабелла окажется обманом, это его добьет. Что, если голос на его стороне? Что, если он пытается его спасти?.. В голове снова мутится, чернота перед глазами складывается в обрывки образов: золотой нимб вокруг замысловатой прически и спутанные пряди, закрывающие изможденное лицо. — Кто ты? — спрашивает Хейнрикс, пока его рука нашаривает в темноте ее руку и осторожно движется вверх по плечу, по шее. — Ты надежда или безумие? Он задерживает дыхание, пальцы замирают, боясь совершить неотменимое, не желая воплотить кошмар в любую из форм, но трусость — это грех, и… — Я — это я, — отвечает Изабелла. …и секунду спустя ладонь Хейнрикса накрывает коротко выстриженный затылок, и остатки кошмара растворяются в темноте, и голос в его голове утихает, сдавшись.