В слабости

— Грейнджер… Какая встреча! Какая встреча. Вот уж не думал встретить тебя…тут. Малфой окинул пренебрежительным взглядом ее закольцованные в наручники кисти и от чего-то нахмурил бровь. Улыбка вышла белозубой и немного похабной. Он не переживал. Это чувство у него атрофировалось. Давно. Сложно сказать, когда именно. Возможно, когда костлявая рука смерти залезла в Мэнор, или, возможно, когда не менее костлявая Грейнджер валялась там же, на его полу. Жалости в Малфое не было. Было, пожалуй, лишь деликатное любопытство, Дамокловым мечом повисшее между двумя школьными врагами. Пожалуй, именно оно и привело Малфоя сюда, на Богом забытый остров посреди бушующих ледяных волн. — Всегда считал, что преступники должны сидеть в тюрьме. — Заткнись, Малфой, — зло прошипела Гермиона. Как змея, готовая к прыжку, она поднялась с пола, чтобы, во-первых, размять затекшие колени, а, во-вторых, врезать Малфою, если тот слишком ее достанет. Если он ожидал ее увидеть тут полумертвой и заранее запас задевающие ее словечки, которыми он будет тыкать, чтобы ее расшевелить, то напрасно. Гермиона была в норме. Настолько, насколько позволял оплаканный пол. — Ооо… Наша защитница униженных и оскорбленных сама унижена и оскорблена. Какая ирония. Нужно сказать, что от голоса Малфоя несет смрадом — до того неприятно он тянул гласные — однако Драко пах дорогими духами. — Заткнись, Малфой, — повторила Гермиона. — Комиссия по защите волшебных существ во всем разберется. Они поймут, что я… Я хотела его спасти. Она пыталась звучать уверенно, но это не помогло. Малфой закатил глаза на слове «спасти». Он как никто другой знал, что она за свою жизнь уже наспасалась. Сопливого Поттера, убогого Уизли, прогнивший волшебный мир. Кто бы только в ответ спас ее? — Очень сомневаюсь. Нынешний министр магии считает, что политика министерства насчет единорогов была полностью неверной. Мы должны защищать этих безобидных существ. А мы, как звери, создаем палочки из их хвостов, получаем кровь… — занудно тянул Малфой. — Я. Пыталась. Его. Спасти. Голос Гермионы леденящей сталью прорезал серые стены камеры временного заключения; он отскочил от стен, от волос Драко и потерялся где-то за горизонтом. — Тогда почему я читал протокол, в котором было написано… — Малфой сделал вид, что задумался. Именно сделал вид, чтобы вспомнить те слова, которые раскаленным пером были выжжены на его сетчатке — «Гермиона Грейнджер обвиняется в причинении тяжкого вреда здоровью столетнему единорогу. Из достоверных источников известно, что мисс Грейнджер сломала ему ребро, что привело к нарушении целостности печени и, как следствие, к смерти от внутреннего кровотечения». — Он задыхался! Гермиона была сама готова задохнуться от возмущения. Малфоя хотелось придушить. Она справится с этим и в наручниках, если уж без них она смогла стащить уже упомянутого единорога с горы на ровную твердую поверхность. Чтобы его… Убить, да. Теперь это так называется. — А ты его добила, — пожал плечами Малфой. — Для волшебного сообщества это выглядит так. — Я пыталась его спасти, — от этой фразы уже болел язык. От слишком частого ее повторения рот жгло так сильно, что Гермиона сама почти перестала верить в свою правоту. Но сомневаться нельзя. Шакалы почувствуют кровь — загрызут. — У магглов есть такой способ. Он называется… — Варварское вторжение в естественный ход вещей он называется, — перебил ее Малфой. — Когда же ты поймешь, Грейнджер, что ты не среди магглов. Что это все, — Малфой обвел руками затхлый воздух камеры. — это все: против тебя. На кой черт ты его вообще трогала? — Я не могла иначе, — ответила Гермиона; ее голос осекся, сломался и перестал существовать. Драко смотрел на нее как на прокаженную. Мол, Грейнджер всегда остается Грейнджер. Что с нее взять. Заявляясь сюда, он и не ждал ничего другого. Но даже у самого закоренелого преступника должно быть последнее слово. — И? — протянул он, когда молчание затянулось. Грейнджер была упрямая бестия, и оправдываться не собиралась. Стояла напротив, насупившись. Малфою хотелось узнать «зачем». «Зачем» в самом глобальном плане. Зачем она ввязалась во все это? Зачем она?.. А впрочем, неважно. Ничто не имело значения, когда свинцовые глаза сталкивались в немой борьбе с карими и, нарушая двусторонний пакт о ненападении, явно в борьбе проигрывали. Грейнджер выглядела помятой. Ее одежда: самые маггловские на свете джинсы с дырками на коленях были безвозвратно испачканы, ее растянутая кофта оказалась стянута с одного плеча, и молочно-белая кожа так странно контрастировала с обстановкой тюрьмы для волшебников. Грейнджер бы такую кожу подставлять под ласки солнца где-нибудь на берегу океана, а не поспешно одергивать кофту назад, скрывая показавшуюся майку. И в тоже время Грейнджер была… привлекательной? Это открытие стало озарением. Малфой проверил еще раз: взлохмаченные волосы, джинсы, кофта, стоптанные кроссовки — все на месте. Но что-то глубоко в душе, существование которой Малфой самозабвенно отрицал который год подряд, запело. — И? — напомнил о себе он, когда все мыслимые границы между ними стерлись. Все, кроме разделяющей их решетки и одного маленького, незначительного факта. — И что об этом всем думает Уизли? Гермиона, услышав знакомую фамилию, на секунду потерялась, а потом, собравшись с силами, спокойно пояснила: — Рон… Он много работает. — Так много, что не собирается тебя отсюда вытаскивать? — в парировании Малфою не было равных. Он бил точно, всегда — под дых. — Эй! — возмутилась Гермиона. Ее кудряшки-пружинки вздрогнули. — Он действительно много работает. И устает. В среду он встретится с министром, чтобы поговорить на счет меня. — У тебя слушание во вторник, — и пусть никто не спрашивает, почему Малфою это известно, — и Министр не станет с ним даже разговаривать, — перебил ее Малфой. — Он скорее из нашей тусовки, чем из вашей, — Малфой незаметно, почти ненароком тронул левое предплечье, на котором до сих пор зудела черная метка. — Так что до среды твой муж валяется на диване и делает вид, что много работает, пока ты тащишь на себе единорога, а потом ломаешь ему ребра. Как весело, Грейнджер. — Обхохочешься, — буркнула Гермиона и отошла в угол, отвернув голову от Малфоя. Иногда он ее злил, так злил, что убить его — точно не было бы преступлением. Не единорог же. — Я обхохочусь, когда тебя посадят, — скривил губы Малфой. Очень уж претил ему этот образ Грейнджер: обвиненной, но не сломленной. Ее, как хулиганистого котенка, хотелось ткнуть в наделанную лужу: «Смотри, кто напрудил?». — Не посадят, — раздался голос из камеры. Она старательно не смотрела на Малфоя, ответив будто самой себе: — Беременных не сажают. Малфой присвистнул. — Беременность от Уизли это, скорее, обстоятельство отягчающее. В него тут же полетела непонятно откуда взявшаяся золотая монета и ударила прямо в плечо. — Ай! Больно же! — искренне и сильно возмутился Малфой. Кажется, кто-то всю жизнь собрался таскать в карманах заколдованные галеоны. Они давали ей иллюзию безопасности. Иллюзию того, что друзья все еще рядом, недалеко: стоит только позвать. Гермиона понимала, что Гарри даже не в Англии, как и Джинни, Полумна… А те, кто остались, едва ли кинутся к ней на помощь: взрослая жизнь разделяла школьных друзей гораздо легче, чем нож — масло. Но избавиться от монеток Гермиона не могла. И, будь Малфой в Инспекционной дружине, он бы первый сдал ее Амбридж. Хоть что-то осталось неизменным. От этих мыслей губы Гермионы растянулись в улыбке. В самой настоящей улыбке — Грейнджеровской. И весь мир напротив Малфоя смягчился, растаял и ссыпался ему в карман. Кажется, что бесить ее — это у него в крови. А когда она улыбалась, эта кровь — их на двоих общая — тотально закипала, бурлила и становилась способной на всё. Он ответил ей тем же; самую малость, едва приподнимая кончики губ, настолько, насколько позволило его происхождение, его превосходство и их отношения в целом. Весь мир был против нее, целая система работала назло, ее муж пропадал на работе, под ее сердцем рос ребенок, а ее руки спасали долбанного единорога. Значимость единорогов была слишком сильно переоценена. — Тебе лишь бы языком чесать, Малфой. Взял бы — да и помог, — неудержимым порывом вырвалось из Гермионы. Она была не из тех, кто просил помощи, однако перед ней стоял Драко Люциус Малфой во всем своем оглушительном безобразии. И, кажется, быть врагами — это значит не быть чужими друг другу людьми. — Я тебе в адвокаты не нанимался, — буркнул Драко. Он зашел только посмотреть. Ну, и немного позлорадствовать. Чтобы Грейнджер не расслаблялась. — Конечно, это только мне спасать тебя, Малфой, — слишком громко произнесла Гермиона, и Малфой скривился. Это была самая последняя тема из тех, которые он готов был обсуждать, тем более — обсуждать с ней. Все, что было после войны, было сущим кошмаром. — Ладно-ладно. Давай не будем. Но после оглушительно громкого судебного разбирательства, когда на скамье подсудимых сидели все живые Малфои (Драко даже казалось, что они бы и мертвых посадили рядом, обвинив во всех грехах, но это Грейнджер убедила почивших не беспокоить), после выработанной для них стратегией защиты, после долгожданной реабилитации, Малфой успел узнать Гермиону. И не ту заучку, которая доводила Снейпа до заикания, а эту, целеустремленную женщину, Драко еле заметно кивнул. Грейнджер не нужен был юрист. Ей нужен был слушатель. И он остался. — Права женщин ущемляют! Будь я мужчиной, я бы смогла убежать, и меня не схватили бы сразу, а значит было бы время и шанс оправдаться. Или если бы меня выслушали без этого ехидного смеха… — Так заставь их слушать. Делов-то, — пожал он плечами, устраиваясь рядом на пол, совершенно не заботясь о том, что его белые брюки, выглядывающие из-под серой дорожной мантии, испачкаются. Грейнджер села напротив и принялась наматывать прядь волос на палец. Так всегда бывало, когда она была слишком занята или сосредоточена. Почему он это помнит? — Как, Малфой? — Нашли невербальный Петрификус, — предложил он первое пришедшее в голову и, поймав ее удивленный взгляд, пояснил, — А что? Раньше ты в методах была не слишком уж привередлива. Помнится, когда я сказал про грязную кровь… — Я ревела два дня. Но ты, Драко, никогда об этом не узнаешь, — как само собой разумеющееся сообщила она. И покачала головой так, как раньше делала на уроках, словно удивлялась, как до этого можно не догадаться? — Я думал, ты сильная. — Знаешь, в чем между нами разница? Между нами, я имею ввиду не Гриффиндор и Слизерин, не Малфоя и Грейнджер, нет. Я говорю о другом: о мужчинах и женщинах. Вы травмируете руку, накладываете повязку, лежите на кровати, а мы получаем вывих и носим на руках детей, и ходим на работу, и… И никто даже не знает, что у нас вывих. Со слезами та же история. И на ее глазах, впервые на памяти Малфоя, что-то блеснуло, но тут же потерялось в злато-карих омутах. А, возможно, Драко всего лишь показалось. — Я не сильная, ясно? — Так используй свою слабость, Грейнджер, — сказал Драко, а затем встал и молча вышел из камеры. Не хватало еще хотеть до боли в кончиках пальцев прижать ее в себе, сдернуть с ее рук наручники и целовать-целовать-целовать, пока им обоим перестанет хватать воздуха. *** — Министр! Сэр! Драко Малфой не привык бегать, но вместо вальяжной походки у него в костях — ритм галопа. Коридоры Министерства, узкие и доверху забитые посетителями, задачу не облегчали, но Малфою повезло быть услышанным. Министр магии, избранный волей народа, лениво повернулся, а как только увидел блондинистую голову, пробивающуюся к нему через толпу, его полноватое лицо окрасилось добродушно-розовым оттенком. Чем-то он походил на Слизнорта в расцвете лет, однако и поросячьи глазки, и тучная фигура не обладала и толикой очарования, присущего Слизнорту. Министр был обманчив, как плут, Драко знал это, и ни за что бы в жизни не обратился бы к нему при других обстоятельствах, но Грейнджер. Грейнджер — это другое. Всегда была другим. Ее хотелось или проклясть, или придушить, или и то, и другое, но никогда не хотелось быть к ней равнодушным. Он и не мог. Грейнджер всегда проходилась по нему электрическим импульсом. — Можно вас на пару слов? — Конечно, мистер Малфой. Что угодно? Они отошли в сторону от беснующейся в делах толпы, и Малфой прошептал: — Мисс Грейнджер… — Ах это! — с полуслова понял его министр. — Миссис Грейнджер-Уизли. Застрявшая рыбная кость поперек горла. Наслышан, что вы в школе не ладили. Но теперь будьте спокойны, мистер Малфой, все обиды детства будут отомщены. — Министр. Сэр, — Драко так же тщательно подбирал слова, как канатоходец без страховки ступает на натянутый над пропастью жгут. Шаг — и бездна. — Я хотел попросить в точности о другом. Малфой видел, как улыбка сползает с лица Министра. Покинула его, как маска, растопленная на солнце. Медленно, каплями, и вот — вместо улыбки, насупленные брови и вздернутый вверх подборок. — Как? Вы предлагаете мне ее отпустить? — Я прошу ее вас отпустить. Голос Малфоя звучал спокойно, но что-то внутри него истошно вопило. Он мог потерять должность — и это самый благоприятный исход. Его могли посадить в соседнюю камеру — приплести пособничество легче легкого, это знал каждый, хоть раз в своей жизни оказавшийся на скамье. «Заткнись. Заткнись Заткнись», — велел разум, а сердце — этот чудной орган со своими законами — его одобрял. — Я прошу вас ее отпустить. Даю слово, что больше этого не повторится. К тому же, она беременная. У них с мужем будет ребенок, и… Сами понимаете… Малфой умел быть обворожительным, когда хотел. И уговаривать он умел тоже. Но делать этого не пришлось. Министр захохотал в голос. — Мистер Малфой! — воскликнул он на волне смеха перед тем, как закатиться вновь. — Как интересно… Малфой замер. Его как обухом ударило по голове. Этого не могло быть. Драко не сложная загадка, не кроссворд, но на лице Министра было написано, что тот его разгадал, раскусил, как ребенка. Пары фраз ему хватило, чтобы оценить раскинувшееся под ногами болото. Малфоя замутило. — Сэр. — протянул Малфой в бессмысленной попытке собрать разбежавшиеся мысли в одну кучу. — Мистер Малфой, я прислушаюсь к вашему мнению, — на лице у чиновника вновь была обворожительно-ужасная улыбка. — Но решение Визенгамота будет зависеть исключительно от мисс Грейнджер. Что до меня, то я не удивлюсь, если… — он поперхнулся воздухом, но нашел в себе силы, чтобы продолжить: — И я не удивлюсь, если ее ребенок будет блондином. Прямо как вы. *** Грейнджер стояла за высокой трибуной. Зал судебных заседаний был выполнен в черно-серых траурных тонах. Мало кто уходил отсюда с оправдательными приговорами. Чаще всего, цепи, висящие вдоль трибуны, обвивали тело заключенного в точности как дьявольские силки. Но не сопротивляться — не выйдет. Свысока, с многочисленных рядов, растянутых до самого потолка, глядели сотня пар глаз. От мала до велика чиновники собрались судить Гермиону Грейнджер, в прошлом героиню войны, а ныне обвиняемую в жестоком обращении с животными. Общественное мнение — та еще проститутка. А благими намерениями вымощена дорога в ад. Гермиона стояла за трибуной с высоко поднятой головой. Пойманная, но не поверженная. Схваченная, но не плененная. С ее рук не сняли наручники, и запястья прорезал впившийся в кожу металл — остались следы. Ей бы их растереть, разгладить, и наручники эти выкинуть куда подальше, но Министр вышел к своему постаменту и трижды стукнул молотком. — Приступим. Малфой занял место на одной высоте с ней, немного справа. За Грейнджер было интересно наблюдать. Она как стойкий оловянный солдатик выдержала озвученный вслух список своих грехов, и ни с одним не поспорила, хотя Малфой был готов дать голову на отсечение, что она сама лично была не согласна ни с одним из них. Но Гермиона не проронила ни звука, лишь обвела зал внимательным взглядом, и когда наткнулась на Малфоя, еле заметно ему улыбнулась. А потом выпрямила спину и стала слушать. Когда вся толстая папка с красочным описанием смертных грехов была озвучена, Министр, он же — главный судья, вспомнил о существовании Гермионы и впервые обратился напрямую к ней. — Вам есть что сказать в свое оправдание? О-о-о, у нее было! И сказать, и возмутиться. И судебной системой в целом, и законом в частности. У нее были претензии. Она могла бы исписать целый пергамент, только вот незадача: в камере они не предоставлялись. — Я не согласна с тем, в чем меня обвиняют, — сказала она. — Я не помогла единорогу, и это неоспоримый факт, но могла ли я даже не попытаться? Нет. Мне с детства говорили, что за любую жизнь нужно бороться. У меня отец был скаутом. Их учили оказывать помощь. — Речь о магглах? — уточнил министр. Наверное, его смутило слово «скауты». Гермиона намеренно не пояснила его значение. Она взглянула так, будто поймала весь суд в сачок. Будто бы он заглотил ее наживку и не подавился. — Считаете ли вы, Министр, что магглы ниже нас по используемым методам? — ее глаза опасно блеснули. Малфоя этот блеск ослепил. — Ни в коем случае. — Жаль, что я услышала это так. Вы все еще имеете что-то против магглов? Визенгамот пораженно замер. Возможно, уже повержено. Было слышно, как у министра тикают часы, пока он, как рыба, открывая рот, силился что-то сказать. — Нет, я… Да вы что… Как вы… Мы разбираем дело о единороге, причем здесь магглы? — голос Министра звучал почти жалко. Грейнджер задумалась на секунду, и ровно через секунду в ее глазах, искрящихся пламенем, возникла новая искра. — Министр, — строго сказал она. Именно эти голосом она приказывала Уизли не пить слишком много огневиски на министерских корпоративах. — Ответьте мне на один вопрос. Всего на один. Министр замер. Точно рассчитывал, насколько ее вопрос будет кровавым, насколько разоблачающим. И, видимо, не вспомнив ничего предосудительного в своих поступках, аккуратно кивнул головой. — С чего начинается торт? Было слышно, как из груди Министра вышел воздух. Он счастливо выдохнул. Где-то сверху послышался елейный смех, то самое ненавистное Грейнджер подхихикивание, говорящее: «Женщина, что с нее взять». Министр обрадовался. Что он сказал разоблачению? «Не сегодня». — С бисквита? — нашелся с ответом он. Грейнджер качнула головой и пояснила: — Моя бабушка увлекалась кулинарией. Она говорила мне: кажется, что начинаешь торт с коржа, а начинаешь с крема. Представьте, министр, кладете вы бисквит на тарелку, а он съезжает, не пропитывается… Так какой это торт? — Мы кондитерство обсуждать будем? Малфой смотрел на Грейнджер во все глаза. Она либо сошла с ума, либо усыпляла бдительность. И у нее и то и другое получалось великолепно. — Разумеется, — кивнула Грейнджер, и в ее голосе было столько спокойствия, будто начиная с этого самого момента она перестала сомневаться в своей победе. — Я сейчас поясню. С чего начинается помощь? То есть если лежит человек, маггл, как будет угодно, то он ожидает от вас того самого, что делала я. Так ждут его родственники и, видит Мерлин, эта помощь — его единственный шанс на спасение. И вот лежит единорог. Вы прикажете лишать его этого шанса? Не попробовать? Вам кажется, что закон начинается с правил, как торт с бисквита, на самом деле он начинается с равенства, то есть с крема. Вы же не хотите сказать, что единороги хуже магглов или магглы — единорогов? Не хотела бы я такого министра для своего будущего ребенка. — впервые она тронула рукой свой живот. И Малфой впервые понял отчетливо: она беременна. И не от него. И ему…жаль? Зал загудел, как разбуженный улей. Волшебники и волшебницы обсуждали вопиюще-настойчивое поведение Грейнджер и ее на первый взгляд глупые метафоры, а на второй — провокационные фразы, которые в умелых руках журналистов, присутствующих в зале, могли перевернуться в любую, даже неудобную для Министерства сторону. Героиня Войны обвиняет действующую власть в нетерпимости к магглам! Министр считает их людьми второго сорта, недостойными помощи! Сначала волшебный мир пройдет мимо единорога, а затем не поможет и человеку! — Лучше попробовать и не спасти, чем даже не попытаться, — сказала Гермиона достаточно громко, чтобы ее услышали. — И те, кто со мной не согласен сегодня, проголосуют против меня, а завтра они же сделают сопереживание, человеколюбие и пацифизм — преступлением. — Кто за то, что любой достоин быть спасенным? По залу пробежала новая волна шума, кто-то недоумевал как они от разбора одного конкретного дела скатились к вещам более философским, чем проблема защиты единорогов, а кто-то уже тянул руку вверх. Грейнджер сделала попытку на новый заход: — Тогда позвольте… Но ее уже никто не слушал. Зал, доверху забитый волшебниками, поднял руки. Тем временем ноги Малфоя стали ватными: теперь он верил в ее освобождение. В подтверждение его мыслей министр стукнул молотком по трибуне: — Полностью оправдана. И, кажется, кто-то захлопал. Возможно, это был Малфой. *** — Мистер Малфой, — любовно стукнул его по спине министр. И когда они только друзьями успели с ним стать? — В чем-чем, а вот в вашем защите она не нуждалась. — Мисс Грейнджер довольно сильна, — сцепив зубы, ответил Малфой. Министр кивнул. — Она далеко пойдет. Она нам всем еще покажет. Министр улыбнулся и перед тем, как уйти, добавил: — А вы бы к ней присмотрелись. Если Уизли сплохует, то… То он будет готов. Если ей понадобится помощь — Малфой будет рядом. Если страховка — Малфой повяжет ее веревкой. Если парашют — Малфой лично ей его наденет на спину. Если Уизли… Только вот в чем дело — таким женщинам обычно не нужна помощь. Они тянут все сами, пока не сломаются, пока не… Сильные женщины — вот главное богатство. И Уизли полный дурак, если ей не гордится. А Малфой. Малфой будет неподалеку. На всякий случай. *** — Грейнджер, — Малфой схватил ее за руку и потянул на себя, не обращая внимание на высшую степень возмущения, большими буквами написанную под рыжей челкой — прямо на лбу. — И ты еще смеешь говорить, что права женщин ущемляют? Его губы снова расплылись в улыбке. Щеки Грейнджер начали розоветь. — Роль. Я говорила про роль. Знаешь, как у Шекспира. «Жизнь театр, а мы в нем актеры»… Уизли уходит первым, громко хлопнув дверью. Видимо, его слабое к успехам других эго не выдерживает и двух минут ничего не значащей болтовни с Драко. Малфою это на руку. — Кончай со своими маггловскими штуками, не доведут они тебя до добра, — беззлобно поддевает ее Драко, ожидая что заливистый смех Грейнджер звоном колокольчиков окрасит пустоту каменных стен. Этого не происходит. Гермиона окидывает его взглядом, будто оценивая, сможет ли он понять. Малфой, честное слово, стоял бы здесь, в этом самом месте, ею разглядываемый, до скончания веков, ни на йоту не сдвинувшись, доказывая, что да — он тот самый, он стоит всего на свете, в особенности — ее взгляда. Но она делает шаг к двери, и голосом, не терпящим возражений, поясняет: — Роль женщины в современном обществе — жертва. И, черт возьми, играем мы ее замечательно. Дверь открывается. Какого черта она открывается? Забить, забить палками, заколоть, как свинью, откормленную на убой, этот дурацкий симбиоз из бездушных досок и ржавых гвоздей, чтобы он не смел отпускать от него Грейнджер. Но Грейнджер уходит. *** Его взгляд, подернутый поволокой, касался ее голых плеч, пачкал спину, голая кожа которой была видна благодаря глубокому вырезу. На Грейнджер было платье в пол, на Малфое — антрацитовый черный смокинг. Они встретились осенью. Когда предрассветный час окутал бальный зал Министерства, полупустой к утру. Танцующих всего двое: он и она, и Малфоя влекло к ней ни то количество выпитого огневиски за здоровье нового Министра магии, ни то плавные движения этого самого Министра. Малфой не выдержал, когда она оказалась слишком близко к нему — только протяни руку. — Давай сбежим, а? Грейнджер, — предложил он. Наивно, легко и беззаботно, будто бы вокруг них не сонный министерский зал и не реальная взрослая жизнь, и нет детства, полного вражды, и войны, на которой они сражались по разные стороны баррикад. Ничего этого нет. Кроме того, что на языке переливалось терпким вкусом и жаждало быть высказанным. — Сбежим ото всех навсегда. Предлагать Грейнджер сбежать — проще простого. Она ответила так быстро, словно этот вопрос — единственное, что ждала в течение вечера и единственное, что репетировала. Она остановилась прямо напротив Драко. — Зачем предлагаешь? Вдруг соглашусь. Грейнджер заставила Драко в изумлении приподнять бровь, которая, если честно, исключительно от Грейнджер прокачала привязанную к ней мышцу. — А ты возьми и согласись, — подначил ее Драко, скрестив пальцы на руках, ногах и на созвездии Дракона, в честь которого он назван. На всякий случай. Он галантно предложил ей руку, предлагая потанцевать, но имея в виду, конечно, не только это. — Я согласна, Драко Малфой, — Гермиона вложила свою ладошку в его, и музыка показалась громче, и восходящее солнце ближе, и Малфой в эту секунду понятия не имел, чего они столько лет ждали. Перед глазами пролетела вся их жизнь с первого до последнего кадра: редкие встречи, частые отсутствия, и всеобъемлющая незавершенность. — Не вижу кольца, — прокомментировал Драко. Облегающее золотистое платье он видел. Ее открытую шею — видел. И высокую грудь тоже. А кольца нет. И этот факт совершенно его не расстроил. Скорее даже, наоборот. — Как же ваш счастливый брак? — Мы расстались, — сказала Гермиона, когда музыка, словно чувствуя их настроение, стала еще более медленной и тягучей. — Неужели? А как же ребенок? — А кто сказал, что ребенок его? — невинно произнесла Гермиона. Малфой фыркнул. — Грейнджер! — воскликнул он. — Я многое о тебе не знаю! — О себе, — деловито продолжила она. — Ты многое не знаешь о себе. После твоего суда, мы… увлеклись, — Гермиона, хоть и честно пыталась подобрать слова, не могла остановить то, как брови Малфоя безжалостно лезли вверх, уже скрывшись за длинной блондинистой челкой. — Повтори еще раз, что ты сейчас сказала, — процедил он, еле сдерживаясь, впившись пальцами ей в талию так сильно, что еще немного — и больно. — Я верила, что так будет лучше! Понимаешь, Драко? Я…я… Мое происхождение, твое прошлое. Слишком много препятствий. К тому же, у меня неплохо получается Обливейт, и я решила… — Ты решила за нас двоих, — горько отрезал Драко, ощущая себя обворованным настолько, насколько можно обворовать Малфоев. При доверху забитых хранилищах в Гринготтсе по ощущением его обнесли подчистую. — Ты решила лишить меня важного куска в моей жизни. А я еще думаю, какой дурак, так быстро по тебе поплыл! А ты, ты!.. Драко отпустил ее ладонь и ее талию, отшатываясь и кривя свое красивое лицо. Вышла горькая гримаса. Гермиона пыталась оправдаться, но Драко услышал лишь окончание ее фразы, тут же утонувшее в фоновом шуме голосов, возникших внутри головы Драко: — Сильные люди — не те, которые остаются, а те, которые уходят. У них хватает самооценки, чтобы это сделать. Драко ее целует, и она отвечает так пылко, что только стена не позволяет им упасть. Грейнджер остается у него на ночь. Они снова целуются. Она не с Уизелом, она — с ним. А потом она заносит над ним палочку. Вспышка, пустота. Драко лежит на полу с ощущением, что его черепную коробку взломал начинающий вор, настолько неопытно и болезненно это сделал. В голову ворвался единорог, которого пыталась спасти Грейнджер, но ненароком убила. И Драко наконец-то понял Визенгамот, принявшийся ее судить. Поэтому он сказал ей, вложив в обычную фразу весь спектр чувств, которые он испытывал: и злость за обман, и обиду за потерянные года, и слепое обожание, и любовь, которую всегда чувствовал, но забыл, и надежду на будущее, зыбкое, как рассветное марево, но неизбежное, как новый день, следующий за темной ночью: — Я ненавидел тебя до смерти! — и когда она подняла на него глаза, смотря снизу вверх, в ожидании приговора, он добавил: — А теперь ненавижу еще сильнее.