1.10. Я впериваюсь в стеклянный глаз твоего страшного Иеговы и тяну его за бороду; я вздымаю топор и вскрываю его изъеденный червями череп!
2.13. Самая опасная из всей царствующей лжи есть святая, освящённая, привилегированная ложь, — ложь, являющаяся для всех шаблоном правды. Она плодит другие всеобщие ошибки и заблуждения. Она есть гидроголовое древо абсурдности с тысячью корнями. Она есть рак общества!
3.5. Не являются ли «вожделение» и «плотская страсть» более подходящими терминами для определения «любви» в приложении к продолжению рода человеческого? Не есть ли «любовь» лебезящих священных писаний простой эвфемизм для сексуальной деятельности, или «великий учитель» был восхвалителем евнухов?
Антон Шандор ЛаВей, Библия Сатаны
Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина. Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, нескладен, лысоват, свою приличную шляпу пирожком нёс в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались бегающие мелкие глаза в раме мимических морщин. Второй — худощавый, светловатый, вихрастый молодой человек в заломленной на затылок чёрной кепке, бывшей ему явно не по размеру, а даже на один-два больше — был в кожаной куртке, жёваных чёрных брюках и в чёрных ботинках, и в целом производил впечатление только что сошедшего с плаката футуриста. Оба были смуглы и угрюмы, посматривали на столбы линий электропередач и на вывески, шли неторопливой походкой, ведь от такой жары при беге станет ещё хуже. Покрутив головой, молодой заметил на лавке несколько выцветших газетных вырезок и картонный прямоугольник, взял их и, наклонившись, сунул в боковой карман. Первый был не кто иной, как Христофор Херимонович Хомяков, председатель правления одной из крупнейших московских исторических ассоциаций, сокращённо именуемой ИСТОРСВЕТ, и редактор толстого художественного журнала, а молодой спутник его — хореограф Михаил Александрович Карасёв, работающий под простеньким псевдонимом Давид Гоцман. Ничего общего с евреями в нём совершенно очевидно не было — обычный русский парнишка, и поэтому никто, даже если узнал бы о псевдониме, никак не смог бы понять, с чего бы ему такой нужен. Гоцман помнил: это имя напоминало ему о случайном попутчике в поезде до Одессы, широкой души человеке, милиционере, который даже в непринуждённой дорожной обстановке в одиночку защитил незнакомую девушку от приставаний каких-то пьяных неадекватов с финками. Этот благородный поступок надолго въелся ему в память, и Мишка однажды внезапно где-то так и подписался: Д.М. Гоцман. Рука начертала чисто механически, а он исправляться и не стал. Попав в тень чуть зеленеющих лип, оба первым долгом бросились к пёстро раскрашенной будочке с надписью «Пиво и воды». Мишка смахнул выступившую из-под кепки испарину. «Да, — подумал он, — маёк выдался жаркий. И кепку не снимешь, голову сожжёт мгновенно! И зачем я только надел чёрное, зная, что грянет такая жара!» Теперь он вовсю проклинал последними словами взмокшую и прилипшую к телу под курткой рубашку. Это было и впрямь невыносимо. Ему хотелось снять ботинки и липнущую к телу одежду и нырнуть в пруд — остудить тело, сбросить с себя налипшую плёнку жары. От таких мыслей Мишке аж скулы свело в предвкушении прохлады. Только купаться, как назло, было запрещено. Хочешь купаться — вон, река рядом! Для себя Гоцман уже решил, что после прогулки нужно будет непременно отдохнуть у берега. Купаться! Окунуться, медленно, чтобы привыкнуть к прохладе. Мишка с наслаждением зажмурился и развёл руки в стороны, словно обнимал солнечный свет, обхватывал его руками. Впрочем, сначала нужно было закончить эту бесполезную дискуссию. Да, этот майский вечер был довольно странным. Не только у будочки, но и во всей аллее, параллельной Малой Бронной улице, не видно было ни одного человека. В тот час, когда уж, казалось, и сил не было дышать, когда солнце, раскалив Москву, в сухом тумане валилось куда-то за Садовое кольцо, — никто не пришёл под липы, никто не сел на скамейку, пуста была аллея. Ни детей, ни женщин. Может быть, все они были в концертных залах? Но какие же тогда концерты бывают после жары? Что-то в этом было странное, непривычное. Мишка приоткрыл глаза, посмотрел направо, потом налево. И правда, тишина. «Как странно! — пронеслось в голове у Гоцмана. — Даже ни одной собаки не видно! Надо же — удивительно!» Вообще никогда такого не бывало. Вот как сейчас, например, — тишина, жёлтый туман. «Впрочем, — подумал Мишка, — всё правильно. Время ещё раннее, никакого шума слышно не будет. Пойти, может, и впрямь искупаться? Вода наверняка ещё холодная». Мысли в голове гудели тяжело и тоскливо, напоминая медленный ток огромных золотых насекомых, сидящих где-то глубоко под землёй. — Дайте нарзану, — попросил Хомяков. — Нарзану нету, — ответила женщина в будочке, сверкнув полосатой косынкой на затылке. — Крем-сода есть? — сиплым голосом осведомился Гоцман. — Крем-соду привезут к вечеру. — А что есть? — спросил Хомяков. — Абрикосовая, только тёплая. — Ну, давайте, давайте, давайте!.. Абрикосовая дала обильную жёлтую пену, и в воздухе запахло парикмахерской. Напившись, оба немедленно начали икать, расплатились и уселись на скамейке лицом к пруду и спиной к Бронной. Тут приключилась вторая странность, касающаяся одного Хомякова. Он внезапно перестал икать, сердце его стукнуло и на мгновенье куда-то провалилось, потом вернулось, но с тупой иглой, засевшей в нем. Кроме того, Хомякова охватил необоснованный, но столь сильный страх, что ему захотелось тотчас же бежать с Патриарших без оглядки. Он тоскливо оглянулся, не понимая, что его напугало. Он побледнел, вытер лоб платком, подумал: «Что это со мной? Этого никогда не было! Видно, сердце шалит! Я переутомился. Пожалуй, пора бросить все к чёрту — и в Кисловодск!» И тут знойный воздух сгустился перед ним, и соткался из этого воздуха прозрачный гражданин престранного вида. Шевелюра тёмная, длинная, на плечах не по погоде тёплое чёрное пальто. Гражданин ростом едва ли не в сажень, при том в плечах широк, и физиономия, прошу заметить, глумливая. Жизнь Хомякова складывалась так, что к необыкновенным явлениям он не привык. Еще более побледнев, он вытаращил глаза и в смятении подумал: «Этого не может быть!..» Но это, увы, было, и длинный, сквозь которого видно, гражданин, не касаясь земли, качался перед ним и влево и вправо. Тут ужас до того овладел Хомяковым, что он закрыл глаза. А когда он их открыл, увидел, что всё кончилось, марево растворилось, пальтообразный исчез, а заодно и тупая игла выскочила из сердца. — Фу ты чёрт! — воскликнул Хомяков. — Вы знаете, товарищ Карасёв, у меня сейчас едва удар от жары не сделался! Даже что-то вроде галлюцинации было, — он попытался усмехнуться, но в глазах его ещё прыгала тревога, а руки дрожали. Постепенно успокоились, сели и продолжили речь, прерванную питьём абрикосовой. Говорили о танце, который Гоцман хотел поставить вместе со своей небольшой труппой, собравшейся на гастроли. Труппа та была преталантливейшая, играла почти все современные танцы, была неплохо известна в кругах, близких к искусству. Отдельные номера были отточены до совершенства — например, старинное танго или танец с мечами, исполняемый прелестной дамой с коротенькой зашибательской стрижечкой, которая якобы приехала из Италии и звалась Аннабеллой. Гоцману, что не был тогда ещё во главе всей труппы, чрезвычайно нравился искренний азарт, с каким люд входил в танец, ловкая пластика и бьющая в сердце удаль, увлекающая публику за собой, на зов лучших муз. Прелестная дама с короткой стрижкой, которая в разговоре довольно часто упоминалась, владела танцами виртуозно, её пластические открытия были так ярки, так оригинальны, искренни и женственны, сверкали такой насмешкой и колдовским очарованием, как если бы женщина была божественной фурией, спустившейся с небес на Землю. К тому же, она говорила на нескольких языках и умела метко передавать любые чувства с помощью выразительного жеста или улыбки. Зрители в антракте без всякой злобы, даже с какими-то тёплыми нотками называли её Золотым Танцем. И вот именно для этого Золотого Танца Гоцман хотел составить номер, да полез к Хомякову за консультацией! — А я говорю: не было никогда этого! — горячо доказывал Хомяков. — Что вы мне, товарищ Карасёв, все уши прожужжали? Понимаю, вы хореограф, вас манит в эту степь, но это никак не соответствует истории! Мракобесие и контрреволюция! — Какая контрреволюция, товарищ Хомяков? — горячо спросил Гоцман. — Я заинтересован эстетической стороной вопроса, я не вплетаю сюда историческую достоверность! Это общая проблема всех искусств, и то, что является драматическим элементом, естественным образом должно его учитывать. Я, например, очень люблю музыку Рахманинова. Но она меня не слишком волнует, только успокаивает. Без сна. Вот так. Просто музыка. — Да что вы такое говорите, на самом деле! А… Я понимаю, в каком смысле! В буквальном! Так в этом случае совершенно незачем лезть в такую грязь! Коль вам так охота повосхищаться пластикой тела, взяли бы что другое! Хотя бы балет! Или, к примеру, кино! Слушайте, у вас в позапрошлом году был фильм «Хирургия» — он до сих пор пользуется успехом у зрителя! Хотя у него какой-то странный язык, как будто диалоги диктует зубной врач… — Да нет же! — рассмеялся Мишка. — Вы меня опять не поняли, товарищ Хомяков! Не в том дело, нравится ли зрителям фильм, а в другом: если бы Голливуд придумал такой язык для языка кино, весь бы мир перешёл на использование только американских языковых кодов. Это очень ограниченный язык. В танце же тело выступает как самое естественное из искусств и при этом полностью соответствует композиции. Оно может так соединить музыку и текст или, наоборот, вставить что-то лишнее в музыкальную ткань, совершенно не касающееся танцевальных движений, так, чтобы получилась яркая, свободная и свободная от всяких условностей поэзия. Что и делают — только мне в этих стихах не смешно. А не нравится, то это не к Голливуду. Знаете, почему? Потому что всё кривляется, искривляет, откровенно говоря. Этот язык не подходит. Никакого исторического контакта со страной! — Ну ладно… Зачем вы тогда взяли именно её? Зачем вы выбрали именно эту женщину, вернее сказать, юную особу? Я бы порекомендовал вам показать как можно яснее, что её танец — полная выдумка, мистификация и что это выдумано ради пагубных ассоциаций о том, что во всём виноваты женщины! — Вы о Саломее? — удивился Мишка. — А с чего вы взяли, будто она представляет опасность? Нет, ну как можно показать, что этого никогда не было, если я прямо сейчас занимаюсь постановкой? Какие есть предложения? — Ну не танцевала она с башкой этого… Как его… Вспомнил, Иоанна Предтечи! Не плясала она с нею на блюде! Ну нет, не могла она! Это чистейшей воды мистика, извращение! Ей ни за что бы не позволили танцевать среди пьяных мужчин, а уж тем более перед собственным отцом! Для этого надо иметь особое тело, особый талант и некоторые особые наклонности, связанные с… Тьфу, содомия! — сплюнул совершенно распалённый своей речью Хомяков куда-то на тротуар. — Чтобы говорить о таких материях, нужно видеть глубже, чем сухие исторические сводки. Кто тут циник, позвольте узнать? Кто смеётся над историей искусства? С каких это пор советская власть заинтересована в замалчивании подобного вопроса? И вот как раз в то время, когда Христофор Херимонович рассказывал Гоцману о том, как следует показать, что Саломея никогда не танцевала с головой Иоанна Предтечи, в аллее показался первый человек. Впоследствии, когда, откровенно говоря, было уже поздно, разные учреждения представили свои сводки с описанием этого человека. Сличение их не может не вызвать изумления. Так, в первой из них сказано, что человек этот был маленького роста, трость держал в правой руке и хромал на правую ногу. Во второй — что человек был росту громадного, трость держал в левой руке и хромал на левую ногу. Третья лаконически сообщает, что особых примет у человека не было. Приходится признать, что ни одна из этих сводок никуда не годится. Раньше всего: ни на какую ногу описываемый не хромал и росту был не маленького и не громадного, а просто высокого. Он был в дорогом чёрном пальто, костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях. Чёрную шляпу он надвинул на глаза, но из-под неё поблёскивали в закатном солнце круглые очки, а под мышкой он нёс ту самую упомянутую трость с чёрным набалдашником в виде головы пуделя. По виду — лет около сорока. Выбрит гладко. Брюнет, чуть с залысинами. Глаза за очками тёмные. Брови чёрные, но одна выше другой. Словом — иностранец. Пройдя мимо скамьи, на которой помещались Хомяков и Гоцман, иностранец покосился на них, остановился и вдруг уселся на соседней скамейке, в двух шагах от них. «Армянин», — подумал Хомяков. «Дагестанец, — подумал Гоцман, — ишь, и не жарко ему в пальто, тем более чёрном…». А иностранец окинул взглядом высокие дома, квадратом окаймлявшие пруд, причём заметно стало, что видит это место он впервые и что оно его заинтересовало. Он остановил свой взор на верхних этажах, ослепительно отражающих в стёклах изломанное и навсегда уходящее от Христофора Херимоновича солнце, затем перевёл его вниз, где стёкла начали предвечерне темнеть, чему-то снисходительно усмехнулся, прищурился, руки положил на набалдашник, а подбородок на руки. — Вы, товарищ Карасёв, — горячо заговорил Хомяков, — очень зациклились на факте танца Саломеи, сконцентрировались на её порочной красоте, сделали её танец ключевым номером программы, наполнили её танец чисто буржуазным эротизмом! Чего стоит смакование голого живота под семью вуалями! Гоцман рьяно отстоял свою программу: — Во всём вы видите буржуазность, товарищ Хомяков! Я же вижу в этом танце апогей женской красоты, а в женской красоте я вижу венец творения мира! И я до сих пор верю, что женщина играет в человеческой жизни такую огромную, если не главную, роль! А вы говорите, что её звезда не просияла из-за каких-то древних предрассудков! — Заметьте, про звезду сказали вы, — Хомяков сохранял олимпийское спокойствие, но глаза у него сверкнули огнём. — И если говорить про предрассудки, то какие именно? По-моему, единственное, чего мы не можем запретить женщине, это жить своей жизнью, — под пронзительным взглядом Гоцмана Хомяков запнулся. — То есть, я хотел сказать… — Женщина всегда подчинялась законам природы, — перебил Гоцман. — Ну так за это её в угоду буржуазной эстетике и уничтожали во все времена! Вот этот танец, о котором я только что говорил, и есть тому доказательство. Женщине с недавних пор дали свободу, ей разрешили дышать полной грудью. Неужели вы можете думать иначе? Разве эта прекрасная симфония не стала гимном революции, революцией в чистом виде? И разве красота её танца не была демонстрацией величайшего, непревзойдённого творения человеческого духа? Вот оно — наше прощание с буржуикой! Мы расходимся со старым миром, чтобы построить новый. Мы вернём себе то, во что мы сами так долго верили! И, поверьте мне, в революционный танец Саломеи будет посвящён весь мир! Музыка — это душа революции! — Одна так станцевала, и чем это кончилось… — пробурчал Хомяков под нос. — Что-что? — навострил слух Гоцман. — Что вы сказали? — Ничего-ничего… Всё-таки большевики правы — бывают в истории подобные трагедии. Ничего! Танцуй, революция, танцуй, молодая советская женщина! Только возвращайся, как обещали, красивой и юной, словно только-только родилась! Пусть всё это видят не только те, кто аплодирует, не так ли? Гоцман ликовал: неужели Саломея останется? Зря, подумалось, он вообще пошёл за этой консультацией! Но теперь Мишка был только рад спорить и доказывать этому замшелому холостяку, что иногда сухая буква истории может раскраситься пылкими красками искусства. Тут он сделал попытку прекратить замучившую его икоту, задержав дыхание, отчего икнул мучительнее и громче, и в этот же момент Хомяков прервал свою речь, потому что иностранец вдруг поднялся и направился к ним. — Извините меня, пожалуйста, — заговорил подошедший с иностранным акцентом, но не коверкая слов, — что я, не будучи знаком, позволяю себе, но предмет вашей учёной беседы настолько интересен, что… Тут он вежливо снял шляпу, и Гоцману с Хомяковым ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться. «Нет, скорее армянин», — подумал Хомяков. «Осетин?.. — подумал Гоцман и постановил ещё следующее: — Отвратительный же иностранец! А Хомякову же он будто скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а, как бы выразиться… Заинтересовал, вот!» — Разрешите мне присесть? — вежливо попросил иностранец, и Гоцман с Хомяковым как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор. — Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Саломея никогда не танцевала с головою Иоанна Предтечи? — спросил иностранец, обращая к Хомякову свой левый тёмный глаз. — Нет, вы не ослышались, — учтиво ответил Хомяков, — именно это я и говорил. — Ах, как интересно! — воскликнул иностранец. «Да какого чёрта ему надо?» — подумал Гоцман и нахмурился. Иностранец тем временем обратился к нему, повернувшись: — А вы соглашались с вашим собеседником? — На все минус сто! — отрицательно мотнул головой Гоцман, любивший выражаться вычурно и фигурально. — Изумительно! — восхитился иностранец, блеснув в улыбке белыми зубами. А его тёмные глаза чуть прищурились. Он улыбнулся второй раз, на этот раз искренне и приветливо. — Скажите, насколько сильно это волновало вас? Ведь муза и этим должна удовлетвориться. Или вы настолько целомудренны, товарищ Хомяков, или у вас нет пиетета к её великолепному облику? Или, быть может, тот танец не вдохновляет вас так сильно, скажем, как ваши же сухие рукописи? Вам, надеюсь, понятно, из какого они отдела, эти сочинения? А? Так что же здесь удивительного? Сознательно творить и посвящать музыку женщине — разве это не подвиг? Но закончим. Раз вы отрицаете танец Саломеи, значит, и обезглавливание Иоанна Предтечи тоже? Хомяков чуть побледнел и растерянно переглянулся с Гоцманом, который уже совершенно ликовал от того, что иностранец разделяет его точку зрения. Иностранец между тем опять обратился именно к Гоцману: — Вы, надо полагать, понимающий человек. Так объясните же, какой силой пластика тела может вдохновить, убедить зрителя в том, чего в действительности будто бы нет? Скажите мне правду — и я предоставлю вам любую арфу в полное ваше распоряжение. А, простите, у вас уже несколько веков не играют на арфах… Гоцман побледнел не хуже Хомякова. Какие к чёрту арфы? Он не понимал, о чём говорит этот тип, просто ни с того ни сего признаваться в этом не хотелось. Ведь ошибка-то могла выйти непоправимой. И тогда вся дальнейшая беседа с иностранцем превратилась бы в бесполезный диспут и не принесла бы ни пользы, ни удовольствия. — А если отрицать и Иоанна Предтечу, то можно и до отрицания Иисуса дойти. Впрочем, этот шаг давно вами пройден, — иностранец как будто прочитал его мысли. Теперь он был спокоен и снисходителен, да и тон его голоса переменился. Продолжал он как ни в чём не бывало, почти ласково, даже с сочувствием. — Да, вы отбросили бога, отменили его постановлением правительства и партии, ведь люди, которые им прикрывались, вас довели до белого каления. Понимаю, любой человек на вашем месте взбесится и возведёт в абсолют мысль о том, что сам может управлять своей жизнью! Но для этого нужно составлять план на определённый срок. — У нас есть пятилетки, — возразил Гоцман, однако иностранца было не остановить. Подняв палец, он снисходительно улыбнулся: — И часто бывает, далеко не все планы выполняются. В самом деле, — тут он повернулся к Хомякову, — вообразите, что вы, например, управляете, распоряжаетесь и другими и собою, вообще, так сказать, входить во вкус, и вдруг у вас… кхе… кхе… саркома лёгкого! — тут иностранец сладко усмехнулся, как будто мысль о саркоме лёгкого доставила ему удовольствие. — Да, саркома, — жмурясь, как кот, повторил он звучное слово, — и вот ваше управление закончилось! Ничья судьба, кроме своей собственной, вас более не интересует. Родные вам начинают лгать, вы, чуя неладное, бросаетесь к учёным врачам, затем к шарлатанам, а бывает, и к гадалкам. Как первое и второе, так и третье — совершенно бессмысленно, вы сами понимаете. И всё это кончается трагически: тот, кто ещё недавно полагал, что он чем-то управляет, оказывается вдруг лежащим неподвижно в деревянном ящике, и окружающие, понимая, что толку от лежащего нет более никакого, сжигают его в печи. А бывает и ещё хуже: только что человек соберётся съездить в Кисловодск, — тут иностранец прищурился на Хомякова, — пустяковое, казалось бы, дело, но и этого совершить не может, потому что неизвестно почему вдруг возьмёт — поскользнётся и попадёт под трамвай! Неужели вы скажете, что это он сам собою управил так? Не правильнее ли думать, что управился с ним кто-то совсем другой? — и здесь незнакомец рассмеялся странным смешком. Гоцман и Хомяков слушали рассказ о саркоме и трамвае так, словно он рассказывал о чудесах. Сначала они как заворожённые смотрели на его овальное лицо, не в силах произнести ни слова, потом синхронно перевели взгляд на его тонкие пальцы, сжимающие тощую белую папку, уголки которой сильно и отвратительно оттопыривались. Наконец оба одновременно отвели глаза и посмотрели друг на друга. Потом, в самый момент, когда глаза их встретились, их взгляд опять невольно вернулся к большим пальцам иностранца, который между тем продолжал: — Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чём фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер. «Какая-то нелепая постановка вопроса», — помыслил Хомяков и возразил: — Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если на Бронной мне свалится на голову кирпич… — Кирпич ни с того ни с сего, —внушительно перебил неизвестный, — никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрёте другой смертью. — Может быть, вы знаете, какой именно? — с совершенно естественной иронией осведомился Хомяков, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор. — И скажете мне? — Охотно, — отозвался незнакомец. Он смерил Хомякова взглядом своих пронзительных тёмных глаз из-за круглых очков в тонкой оправе, как будто собирался сшить ему костюм, сквозь зубы пробормотал что-то вроде: «Раз, два… Меркурий во втором доме, луна ушла… Шесть — несчастье, вечер — семь…» — и громко и радостно объявил: — Вам отрежут голову! Гоцман дико и гневно вытаращил глаза на развязного неизвестного, а Хомяков спросил, криво усмехнувшись: — А кто именно? Враги? Интервенты? — Нет, — ответил собеседник, — русская женщина, комсомолка. — Гм, — промычал раздражённый шуточкой неизвестного Хомяков, — ну, это, извините, маловероятно. — Прошу меня извинить, — ответил иностранец, — но это так. Да, мне хотелось бы спросить вас, что вы будете делать сегодня вечером, если это не секрет? — Секрета нет. Сейчас я зайду к себе на Садовую, а потом в десять часов вечера в ИСТОРСВЕТе состоится заседание, и я буду на нём председательствовать. — Нет, этого быть никак не может, — твёрдо возразил иностранец и прищуренными глазами поглядел в небо, где, предчувствуя вечернюю прохладу, бесшумно чертили чёрные птицы, — потому что Аннушка уже купила подсолнечное масло, и не только купила, но даже разлила. Так что заседание не состоится. — Простите, — после паузы заговорил Хомяков, поглядывая на мелющего чепуху иностранца, — при чём здесь подсолнечное масло… И какая Аннушка? Гоцман совсем разозлился. «А этому гражданину, — яростно думал он, — никогда не приходилось бывать в отделении милиции?» Злоба вместе с уходящим закатным солнцем его так раскалила, что он задал этот вопрос вслух. — Бывал, бывал и не раз! — вскричал тот, смеясь, но не сводя с Гоцмана несмеющихся глаз. — Где я только не бывал! Жаль только, что я не удосужился спросить у начальника, что такое арест. Так что вы уж сами узнайте это у него, Михаил Александрович! Спросите, откуда я вас знаю? — здесь иностранец вытащил из кармана вчерашний номер «Красной Терпсихоры», и Гоцман увидел на первой же странице своё изображение, а под ним очерки о своих танцах. Но вчера ещё радовавшее доказательство славы и популярности на этот раз ничуть не обрадовало. Немного помолчали, переводя дух после всей беседы, и тут иностранец спохватился: — Простите, что я в пылу нашего спора забыл представить себя вам. Вот моя карточка, паспорт и приглашение приехать в Москву для консультации, — веско проговорил неизвестный, проницательно глядя на Гоцмана и Хомякова. Они сконфузились. «Чёрт, всё понял», — подумал Хомяков и вежливым жестом показал, что в предъявлении документов нет надобности. Пока иностранец совал их ему, Гоцман успел разглядеть на карточке какие-то восточные вензеля, а под ними обозначение «профессор» и кириллическую «Б». — Очень приятно, — тем временем смущённо бормотал Хомяков, и иностранец спрятал документы в карман. Отношения таким образом были восстановлены, и все трое снова сели на скамью. — Вы в качестве консультанта приглашены к нам, профессор? — спросил Хомяков. — Да, консультантом. — Вы грузин? — осведомился Гоцман. — Я-то?.. — переспросил профессор и вдруг задумался. — Да, пожалуй, грузин. — Вы по-русски здорово говорите, — заметил Гоцман. — О, я вообще полиглот и знаю очень большое количество языков, — ответил профессор. — А у вас какая специальность? — осведомился Хомяков. — Я — специалист по чёрной магии. «Вот те раз!» — стукнуло в голове у Христофора Херимоновича. — И… И вас по этой специальности пригласили к нам? — заикнувшись, спросил он. — Да, по этой пригласили, — подтвердил профессор и пояснил: — Тут в государственной библиотеке обнаружены подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, десятого века, так вот требуется, чтобы я их разобрал. Я единственный в мире специалист. — А-а! Вы историк? — с большим облегчением и уважением спросил Хомяков. — Я — историк, — подтвердил учёный и добавил вдруг совершенно неуместно: — Сегодня вечером на Патриарших прудах будет интересная история! И опять крайне удивились и Гоцман, и Хомяков, а профессор поманил обоих к себе и, когда они наклонились к нему, прошептал: — Имейте в виду, что Саломея танцевала на том приёме у Ирода. — Видите ли, профессор, — принуждённо улыбнувшись, отозвался Хомяков, — мы уважаем ваши большие знания, но сами по этому вопросу придерживаемся другой точки зрения… — А не надо никаких точек зрения! — ответил странный профессор. — Просто она танцевала, и больше ничего. И доказательств никаких не требуется, — ответил профессор и заговорил негромко, причём его акцент почему-то пропал: — Всё просто: в кровавом платье…