Бал у Берии

      В кровавом платье с лиловым подбоем, неторопливой расслабленной походкой, в шестнадцатый год правления Тиберия кесаря в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца тетрарха Ирода Антипы вышла царица Иудеи Иродиада. Более всего на свете царица ненавидела жару и пекло, а в тишине безлюдной загородной колоннады эта ненависть доставила ей почти невыразимое наслаждение. Ей было тридцать четыре года, и мысль о старости и страданиях, не покидавшая её с детства, одновременно радовала и пугала её. Жара преследовала её всюду ещё с рассвета, и казалось, будто ею пропитано всё — обжигают пальцы колонны дворца, теплом отдают роскошные ткани, горячи нити, которыми расшит только что купленный маскировочный плащ, который царица хотела надеть поверх платья на прогулку, но на это ушло так много времени, что теперь она сделала над собой усилие и заставила себя выйти из дому в скромном закрытом наряде, но выгодно подчёркивающем её цветущий стройный стан. Естественно, маскировочный плащ служанка, вернейшая из всех, очаровательная Мариам, снабдила глубоким капюшоном, очень хорошо скрывающим лицо. Гулять в городе лучше всего было с рассвета, пока жара ещё совсем не вступила в свои права. Конечно же, царь Антипа позволил выйти за пределы дворца, но как истинный глупец, не знающий, что женщина всё продумывает наперёд, посоветовал надеть плащ. Иродиада в который раз усмехнулась своему вечному убеждению: женщина всегда всё продумывает на несколько шагов вперёд, потому что ей положено это делать. И выйти из дворца нетрудно, Мариам вежливо просит стражу открыть чёрный ход, и обе женщины спокойно проходят через него. А дальше дорога идёт вниз, по холму, мимо оливковых рощ и полей, обрамлённых виноградниками, туда, где широкий и тихий акведук ведёт в Иордан, за которым начинается пустыня. Рядом же стоит славный город Ершалаим, большой и красивый, с его громом и резным карнизом храма Соломона. В нём запросто можно затеряться, никто и не подумает искать царицу Иудейскую в самом сердце этого большого города, живущего своей обычной дневной жизнью. А вид с холма открывался превосходный: на небе видны и далёкая гряда гор, поросших лесом, своими очертаниями напоминающих трёхрогий ковчег, окольцованный вершиной Иерусалима, — огромный, невообразимый в своём величии, охватывающий всё видимое пространство. Иродиада часто любовалась этими горами, зная, какой эффект производит их неподвижный взгляд на сухую душевную организацию римлян. Город, как обычно, был полон шума: болтливые голоса, смех, пение, звон посуды и веяние благовонных масел, рёв множества голосов, иногда лязг железа или оружия. Иродиада плотнее куталась в плащ, то же делала и Мариам. Город был прекрасен в своей незыблемой громаде, на него можно было смотреть не отрываясь, ведь он всегда был неизменной частью её внутреннего мира, такой же частью, из-за которой она так и осталась иудейской царицей. Но время от времени ей становилось скучно, и она подходила к рыночным лавкам, чьи торговцы так и зазывали: — Эй, красавицы, разувайтесь! Здесь сапожки самые лучшие. У вас красивые ножки, красные и гладкие, вам что-нибудь надо? — певуче ворковал толстый башмачник. — Египетский жемчуг! — кричал другой, потрясая диковинным ожерельем. — Клянусь, только в Египте можно найти такие прекрасные жемчуга! Поистине эти города очаровательны, когда в них живут только улыбчивые женщины. Берите, берите и дарите мужчинам своей души! Иродиада только успевала прислушиваться, пока Мариам порхала около прилавков. — Финики! Сладкие финики! Без косточек! На завтрак! Нет, уважаемые, сегодня мы кушаем гречневую кашу с козьим молоком! — А вам, госпожа, — с Мариам уже заговорил неизвестный усач в расшитом жилете, — надо обязательно купить духи! Парфянский парфюм! Вот, смотрите, какие духи, пожалуйста… Девушка! Иродиада и Мариам прошли дальше. Рынок так и кипел. Наперебой сыпались предложения о покупке всего, чего только могла пожелать душа. — Персики с Хермоса! Отменно кисленькие, вы не поверите! Что угодно для вашего сердца, драгоценнейшая! — Ночное фиалковое мыло с островов Афродиты! Боги! Роскошные благовония от самого Зегеврена! — Розы для вашей красоты, о прекрасная! Только здесь лучшие из лучших! Какие запахи! Чувственные и острые, словно запах жёлтого персидского каламина, прямо в кровь! Не желаете попробовать? Уловив заинтересованный взгляд Иродиады, торговец назвал цену. Мариам взглянула на неё умоляюще: мол, госпожа, ну давайте возьмём! А сама кошель достала из складок платья, хитрая лисица! Впрочем, этого следовало ожидать. Даром ведь не торгуют. Особенно если это что-то редкое. Так оно и вышло: торговец не поскупился, предложив розы дивнейшей красоты: бархатные, цвета заката, нежные и безупречные. Именно такие прикалывала к волосам сама царица. Иродиада благосклонно кивнула служанке, та расплатилась и взяла три цветка, перевязав их лентой. Внезапно на рынке развернулась удивительная сцена: мимо Иродиады и Мариам промчался смуглый мальчишка лет семнадцати, одетый в пёстрые рваные шаровары и залатанный жилет. Он нёсся огромными прыжками, не пригибаясь даже к земле, что его заметил бы любой стражник. Мальчишка прижимал к груди что-то серое и круглое. — Стой, вор! Он украл хлеб! — кричали вокруг, разбегаясь, чтобы перехватить смельчака. Иродиада и Мариам бросились вслед за толпой, крайне заинтересовавшись происходящим. Все лавки на пути просто сминались под напором сбившейся в кучку перепуганной толпы. Мальчишка, однако, бежал и бежал, а дорогу ему преградили только перед воротами рынка. — Лишь кусочек хлеба… — насмешливо напевал он, проворно взбираясь на самый верх ворот, после чего резким прыжком перескочил на строительные леса, стоящие чуть в стороне от ворот. — Ты сейчас взлетишь на небо! — кричали стражники в римских туниках, яростно расшатывая хлипкую конструкцию. Правда, мальчишке, похоже, ничего не стоило с ловкостью акробата перепрыгнуть с них в окно какого-то дома. Он выбежал из этого дома, подначиваемый криками женщин, что там жили. Несколько раз в него полетели камни, но он так высоко подпрыгивал, сверкая пятками чёрных сандалий, так пронзительно свистел в воздухе, разгоняя собравшуюся возле ворот толпу, крича и хохоча, вызывая у Иродиады желание схватить его за уши и отвесить ему хорошего пинка. С прилавка с ожерельями его маленький друг, неведомо откуда появившийся рядом, схватил тот самый египетский жемчуг, отчего произошла ещё одна сцена: — Вандал! — вскричал торговец. — Али! — одёрнул воришка своего дружка. — Скандал! — всплеснула руками женщина за соседним прилавком. Египетский жемчуг оглушительно треснул. Оба удирали, до ушей прижимая к себе добычу, вот только малыш, которого звали Али, вдруг залез в телегу, старший воришка же её подтолкнул, и оба с громким воплем покатились по улице вниз. Иродиада и Мариам побежали за телегой. К счастью, воришек поймали за пару кварталов от рынка, куда они понеслись изо всех сил. Стража крепко их держала, когда Иродиада вдруг обратилась к ним: — Ну, рассказывайте. Что шум наводите? Сейчас вам всыплют по первое число. Совсем обнаглели! — тут Иродиада обратилась к Мариам: — Посмотри, Мариам, какая изобретательность! — Вижу, госпожа, — та сочувственно поглядела на воришек: — Они, наверное, очень бедны… — Это не мешает им оставаться весёлыми и находчивыми, — заметила Иродиада и протянула страже несколько монет. — Благородная стража, этих двоих я беру на себя. Возместите ущерб этому рынку. Воришек пришлось увести подальше, вглубь рынка и усадить на землю. Старшего, как он сам представился, звали Авраам. И то, они не братья были, а просто крепкие друзья. Воровать пошли от нелёгкой жизни, но по-прежнему оставались детьми с добрым сердцем. — Мы хотели этот хлеб раздать нашим друзьям в трущобах, — подал робкий голосок Али. — Они заболели, и им очень нужно поесть. Ваша госпожа очень добра к нам, — обратился он к Мариам. — Как её зовут? Мариам замялась, сжала руки под пёстрым плащом и под громкое молчание Иродиады пробормотала: — А это моя госпожа И… Ифигения! — Красивое имя! Иродиада готова была отвесить ей затрещину, в глубине души выругавшись: «АХ ТЫ Ж СУ… кно какое красивое!» Авраам между тем встрял в разговор: — Мы должны вам отплатить, госпожа. Мой друг перерезал не одну глотку, переимел не одну красотку, но достал кинжал! — в его руках сверкнул кинжал поистине ювелирной работы. Рукоять отделана камнями, лезвие наточено до безупречной остроты. Да, такую красоту невозможно было не взять! Иродиада отвесила ему несколько монет и вложила в смуглую ладошку. Оба воришки откланялись и умчались прочь.       Пока прогуливались по жилым кварталам, успели увидеть ещё несколько тонких сценок: например, как дети играют в мяч, как матери вышивают у окна и наблюдают за ними. Слышался смех, шорох трав, изредка долетали обрывки веселой болтовни. Это был самый благополучный и безмятежный квартал города, отмеченный спокойной мудростью и терпимостью римлян. Не хотелось думать, какими темпами изменятся жизнь и законы Иудеи, думать только о смысле жизни — «в этом мире всё происходит по необходимости, за всем следует воздаяние, во всём проявляется божественное творение, оно совершает круг и возвращается в божественное начало». Эти типичные для первосвященника речи Иродиада слушала расплывчато, размышляя вместо этого, кого бы пригласить на аудиенцию, — первосвященника Каифу или Симона Волхва, приехавшего к прокуратору, чтобы донести об Иисусе с берега Галилейского, который уже движется сюда. Разумеется, Иродиаду не особо заботили эти проблемы. Нет, конечно, Понтий Пилат — человек недурной, но сух, что римский хлеб. Зато пророки эти его прямо обожают, лезут к нему на колени и на них же плюют. Царица слышала в городе эти шепотки, мол, придёт какой-то мессия и устроит всем рай на земле. Кто таков? Волшебник? Колдун? Жрец? Трудно было подобрать верные слова для объяснения. Иродиада порою откровенно смеялась, выслушивая весь этот бред, иногда вежливо, вместе с народом, деликатно оглядываясь, нет ли за ней хвоста. Тут всё представлялось ясным — восторги народа были ей нужны, люди верили, поскольку к власти она пришла, имея поддержку в лице первосвященника. Вот так все и проходили перед её мысленным взором. Внезапно Иродиада натолкнулась взглядом на человека в капюшоне и длинном плаще, что был в сопровождении подобным же образом одетого слуги. Ещё один тайный гуляка? Руки жёлтые, с длинными пальцами, из-под плаща их прекрасно видно. Под капюшоном заметен кончик изогнутого носа. Иродиада присмотрелась внимательнее, и от взгляда её не ускользнуло, как мелькнул алый подбой плаща. «Ага! — подумала она. — Как интересно вышло!» Они стояли друг напротив друга. Мужчина и женщина. Римлянин и еврейка. Женщина в маскировочном плаще и расшитом платье, мужчина в белом плаще с кровавым подбоем. Какая была в этом ирония! Иродиада тонко рассмеялась, отчего мгновенно услышала голос: — Гуляешь? Ничего не говори, я всё вижу. Тебя и так ненавидят. Зачем тебе ещё и эти забавы? Жизнь коротка и горька, мы не можем тратить её на бесцельное развлечение. Верно, царица? — мужчина приподнял капюшон, и Иродиада увидела жёлтое бритое лицо с высоким лбом и глубокие серые глаза. — Igemon, — негромко прошептала она по-гречески и поклонилась, совсем чуть-чуть. Перед ней стоял чиновник самого высокого ранга, царедворец, лично вникающий в самые сокровенные дела страны. Следовало, пожалуй, поклониться ещё раз. — Правильное решение, игемон, время безделий прошло. — Тише ты! — мужчина приложил к искривлённым губам палец. — Никакого игемона! — Et non reginarum! — отрезала Иродиада, после чего огляделась по сторонам: — Да, плохо мы соблюдаем скрытность. Иродиада совершенствовала своё знание языка латийских людей, покоривших весь мир. Чужие слова выучить было нелегко. Но она испытывала тайное волнение и очарование, говоря другой речью. Ведь беседу она вела не с учителем, а с иностранцем. С самим procurator provinciae Judaeae. Прогулку они продолжили уже вместе, надеясь сойти за беспечную парочку, которая просто прогуливалась по центру города. Сначала справились друг у друга о здоровье, о родных. Игемона Клавдия, как сказал Пилат, в последнее время хворала и не выходила на улицу. Иродиада же рассказала о тайных приготовлениях к дню рождения царя Ирода Антипы. После нескольких минут ходьбы по тенистым улочкам они добрались до старого храма с множеством арок, откуда через высокие ворота можно было попасть в центральную часть города и прогуляться по прилегающим к храму улицам. Отсюда очень удобно контролировать как arena, где может проходить judicium, так и дальние окрестности. Выйдя из арки, царица и игемон остановились и стали ждать. Понемногу на площадь неподалёку от храма начали стекаться люди. Мужчины, женщины, рабы и разного рода разносчики, пешие и конные, нагруженные корзинами и корзинками. Глаза их сияли праздным весельем, словно у людей, которые собираются на весёлый пир. Женщины и юноши, одетые попроще, — в длинные и короткие туники из грубой шерсти, — глядели по сторонам. Несколько мужчин, опустив глаза, рассматривали пыльные булыжники площади, а ещё двоих несли на горбах два огромных верблюда. Иродиада и Понтий Пилат с прислугой перепутались с толпой, стараясь при этом не терять друг друга, и слышали обрывки разговоров: — …Раньше была империя — Александр Македонский, Птолемей, Митридат. А теперь? — А теперь ходит невесть кто и поливает власть помоями! Прикрывается тем, что какие-то там пророчества выдаёт! Неслыханно, Авраам! — Я такие пророчества выдам, если как следует надышусь благовоний, Давид! Иродиада навострила слух. Всё чаще пролетали слова о пророчествах, аскезе, небесных ангелах и боге. Где-то она уже это слышала. Agnus Dei, что значило «Агнец Божий». Как она могла видеть его здесь, на этой площади, было совершенно неясно. Интересное, однако, намечалось здесь представление! Понтий Пилат тоже внимательно слушал и с каждым словом о пророчестве и мессии всё сильнее хмурился, не переставая при том поглядывать по сторонам. По левой стороне к площади шло несколько девушек — вызывающе одетые, ярко накрашенные, они стояли, глазея по очереди на всех мужчин. Приглядевшись, можно было заметить, насколько широки на самом деле их глаза — ни зрачка в них не увидишь, одна пустота. Хотя, что было вполне возможно, за тем блеском, которого не хватало глазам, крылась неизбывная печаль о чём-то недоступном их пониманию. Lupa — так они звались бы в далёком Риме. Возможно, каждая из них ощущала себя как бы центром вселенной, зрителем вселенского театра, заглянувшим сюда только затем, чтоб посмотреть и умереть. Да, именно об этом и думала царица Иудейская, взирая на многолюдное сборище и ожидая чего-то! Иродиада очнулась от размышлений только тогда, когда оказалась вместе с Понтием Пилатом на площади, в самой середине толпы, совершенно никем не замеченная. У неё чуть закружилась голова, она почувствовала небывалый подъём сил и чуть заметно улыбнулась Понтию Пилату. Тот кивнул ей в ответ, разнервничался немного по непонятной причине и вдруг воскликнул: — Редкое удовольствие — ощутить себя на месте плебса! Иродиада шикнула на него: — Тише! Молчи! Не так громко! Сразу поймают. Слушай! Слушай то, о чём говорят все. Почти все они пришли сюда ради предсказаний. — Mea culpa. — Он перешел на латинский, не зная, что Иродиада его понимает. — Video videndum, — сказала она ему и с удовольствием отметила, что он удивлен. Теперь спутник говорил с ней на её языке, более не прибегая к уловкам. Лишь некоторые его слова не были ей известны, поскольку, вероятно, некоторые эти слова на её языке неизвестны были ему: — Я хочу услышать самого обычного человека, плебея из иудеев, чтобы лучше понять, кто они такие. Мне надо знать, как живёт mundus и как это отразится на Риме. Тебе известно, regina, как было раньше. Vae victis. Но войны ныне в прошлом. Я хочу знать настоящее положение дел. Не беспокойся, всё предусмотрено, — Пилат повернул к ней жёлтое лицо и улыбнулся. Его глаза сейчас казались зеленоватыми, только белки ярко выделялись. Впрочем, может быть, это казалось из-за приглушённой тени от капюшона. Она заметила, какие странные у него глаза: расширенные зрачки и узкая радужная полоска, ещё бледная и дрожащая, будто уже засыпающая. Какие-то странные были у него зрачки, интересные, да и сам его облик был таким, что ему разве что позавидовать позволялось. — Тебе будет интересно. Гляди.       На площади показался престранного вида человек: его длинные тёмные волосы были спутаны и покрыты тонким налётом пыли, борода спутана комком, высокое худощавое тело замотано в верблюжью шерсть, подпоясанную кожаным ремнём, и покрыто грязью, босые ноги перепачканы в той же пыли и песке. Он шёл со стороны площади, точнее, даже не шёл, а еле брёл по мостовой, с трудом передвигая ноги и опираясь на изогнутую палку. Люди расступались перед ним, тихонько галдя, но не отходили далеко, словно опасаясь потревожить. Прошелестело поверх толпы имя: Йоханан га-Матбиль. Иродиада уловила его, вонзила взор в человека, одетого в верблюжью шерсть, пронзила взглядом его тёмную кожу, в которой просвечивали глубокие линии багровых морщин, покрытую редкими тонкими седыми волосками руку с искривлённым пальцем, которую он воздел вверх. Наконец он заговорил пылко и жарко, набирая силы в каждое новое слово, что слетало с его смуглого рта: — Наконец-то я пришёл сюда, чтобы возвестить вас: ваш город почти разрушен! Я не вижу праведных женщин, добрых сестёр! Нет среди вас ни одного праведника. Некоторые убивают друг друга в драке и проливают невинную кровь, а другие лгут, лукавят и двуличничают. Не только жрецы творят зло, не только старейшины скупы и жестоки. Многие ненавидят тебя, о царица! И даже друзья твои отвернулись от тебя. Да, многие, очень многие! Не осталось ни одной благочестивой души! — люди слушали его крайне внимательно, видимо, веря каждому слову. Иродиада и Пилат сильнее спрятали лица и словно вросли в землю, стараясь не шевелиться. — Пройдёт ещё время, и придёт мессия, потомок Авраама, Исаака и Иакова, могучий и справедливый, который решит ваши судьбы, наложит печать на ваши деяния и благословит вашу землю. Будут новые цари, будут новые царства, жизнь будет долгой, сладкой и радостной! Много будете знать, много и проживёте! Он создаст этот мир для нас, для всех вас, из крови вашей и плоти. Мы придём и устроим его на этой земле! Но сегодня нельзя предаваться таким мечтам! Сегодня надо думать, как спастись и как избегнуть зла. Пока есть у вас время — я расскажу, что делать. Люди зашептались, хотя по-прежнему не поднимали глаз. Раздались одобрительные выкрики. Кто-то даже провозгласил несколько слов. Но Иродиаду пробрало до самых рёбер — точно холодная лапа коснулась спины. Человек в верблюжьей шерсти всё продолжал: — Но до этого всего вам нужно отринуть всё мирское, все свои развлечения, смех и досужие разговоры, снова вкусить то, чего вас лишили много лет назад. И это не будут сладкие плоды, которые вам навяжут продавцы. Это будет куда слаще — стяжать божественную благодать, получить лучшее из того, чем богат этот мир… Если вы сможете сделать это, вы вновь обретёте себя! Тогда Господь явится вам и призовёт. Вам будут возвращены утраченные некогда святые имена, упразднённые на ваших проклятых языческих кострах. С вами и с этим городом совершится то же, чему когда-то были свидетелями три столпа. Воцарится мир и справедливость! Но в каждом мире есть свои трудности, свои соблазны и свои коварные враги. Иродиада узнавала эти речи, и Пилат, похоже, тоже, ведь стоял рядом с ней мрачнее грозы. Аскеты! Отрёкшиеся от всех благ мира дураки, стремящиеся к чему-то недостижимому! Безумные, несчастные создания! — Ещё один, — шепнул одними губами, совсем пожелтевшими. — В смысле один? — спросила Иродиада настолько тихо, чтобы её мог услышать только Пилат. — Да до меня слух дошёл, что последователь идей этого старика идёт к этому городу, — процедил Пилат сквозь зубы, после чего сжал руки под плащом: — Пропал Ершалаим, нет ему продыха от этих аскетов и прочей дряни! — Пропал, пропал, — вторила ему Иродиада, чувствуя, как внутри всё сводит от жгучей злобы. Человек в верблюжьей шерсти тем временем продолжал: — Вы будете спать, питаться манной небесной — именно здесь, по этой самой дороге, будет проходить ваш путь спасения, начатый ещё Авраамом. Вы увидите, какими величественными и прекрасными окажутся ваши дома. Ваши женщины и дети будут как божьи агнцы, вернувшиеся на небеса. Ваш мир предстанет перед вами в истинном свете. Только есть кое-что, что мешает вам этого достичь. Имя ему — соблазн. Большой соблазн. В конце вашего пути вам будет противостоять несколько препятствий, одно из которых — это то самое огромное зло. Оно будет заключено в жадных глазах и пожирающих сердце похотях, замаскировано под множество божественных истин, лишено сострадания и любви. И вы уже видели это зло. Ваша царица, — поднялся оглушительный ропот, вернее, несколько ропотов, слитых в единый рёв, прокатившийся над площадью. Иродиада даже расслышала явственные оскорбления в свою сторону, вспыхнула до корней волос. А человек в верблюжьей шерсти повернулся к зевакам, уставился на них твёрдым чёрным взглядом и сказал громко: — Ваша царица будет тем злом, которое вам необходимо побороть. А ей, даже если она не слышит меня, я скажу так: услышь глас божий, Иродиада! Как бы ни были велики прегрешения твои, знай, ты получишь отмщение за них. Скоро это будет ясно каждому — ведь твоё время кончилось. А прегрешения твои велики: ты при живом муже блудишь с его братом, да и не только с ним одним! За это ты достойна вечного проклятия. Так знай же: сама ты проклята, будут прокляты сыновья твои и дочери, ненавидящие тебя и наш народ! Подумай, есть ли что-нибудь страшнее твоего блуда? Ты проклянёшь не себя, но нас всех. Иродиада начала кипеть. «О, прав был Пилат! — мыслила она. — Очередной аскет, вина не пробовавший, осуждает меня за то, чего никогда не постигнет сам! Блуд… Да не ему, старому отшельнику, судить меня, царицу Иудеи! Не ему! Да и в чём, собственно, моя вина? А в том, какова я есть! Ведь я умна, сильна, порою в этом превосхожу многих мужей! О, я ещё отвечу этому поганому аскету!» — Твоё лицо — лицо греха и унижения, — продолжал человек. — Тело твоё искривлено и согнуто, существо скверны и нечистоты, сосуд разврата. Само твоё дыхание разит пламенем ада, когда ты предаёшься своим нечестивым и извращённым желаниям. Пусть будет так. Только грехи матери пали на дочь. Царевна Саломея, ты запятнана и испорчена грязью желаний твоей матери. Твой разум осквернился, и твоё сердце склонилось к унижению и греху. Постыдись и покайся, пока не поздно! Внутри что-то оборвалось. «Он. Посмел. Оскорбить. Мою. Дочь! — думала Иродиада. — Моё самое бесконечно дорогое, купленное ценой всего достояния, единственное сокровище!» На миг она даже перестала дышать. Слишком уж кощунственно было то обвинение, с которым проклятый аскет выступил против неё. Толпа вокруг кричала и бранилась, требуя крови. Даже у Пилата, кажется, сдали нервы, поскольку он вздрогнул всем телом и будто бы схватился на невидимую рукоять меча, но тут же принял прежнюю позу, словно вспомнил, что меча у него при себе нет. Несколько человек из охраны выступили вперёд толпы и встали рядом с площадью. Они уже смотрели на паломника с откровенной ненавистью — она угадывалась даже в их глазах. — Дайте мне меч, я его зарублю! — прошипел Пилат еле слышно, но не нарушил своё incognitus. Он только схватил Иродиаду за руку и повёл сквозь беснующуюся толпу. Прислуга поспешила за ними. Внутри Иродиады кипел целый огненный вулкан, перемешанный с волнами ледяного спокойствия и отстранённости — одно это стоило всей тяжести нанесённого оскорбления. Если своё обвинение она бы ещё выдержала с железным достоинством в лице и фигуре, то нападки в сторону дочери всегда вызывали в ней жгучую ярость, и она чувствовала себя тигрицей, готовой на всё ради своего детёныша. Люди, ругавшие её и проклинавшие, были уже далеко впереди, толпа же текла с площади узкими лентами. Сначала они шли молча — но вот Пилату вдруг захотелось сказать что-то ободряющее, причём немедленно, потому что слова теряли смысл на ходу. — Ты в порядке? — спросил он. — Эта дурацкая речь разозлила тебя? Не принимай близко к сердцу. Этот аскет сам не понимает, о чём говорит. Всё это в прошлом. Stultus stulta loquitur. — Я затолкаю этот кинжал ему в глотку! — отчаянно прокричала Иродиада, после чего зашлась в безумном смехе, сдавившем ей горло. Услышала в кустах знакомый голосок: — Видно, я стукнулся сильнее, чем думал! — да, это был тот самый воришка! Иродиада, впрочем, сделала вид, что ничего не услышала, и мысленно послала его к чёрту. Они с игемоном дошли до развилки, которая одной тропой вела к крепости тетрарха Ирода Антипы, и Пилат собрался уже прощаться и сворачивать к себе домой. Он огляделся, на миг скинул капюшон: — Развилка… Что ж, ставлю десять тетрадрахм, что этого аскета я раздавлю первым, — развернулся на подошвах сандалий и собрался уже идти. — Придержи колесницу, игемон, — бросила бледная от злобы Иродиада. — Меня он оскорбил, я его раздавлю быстрее тебя. — Посмотрим, regina, — чуть усмехнулся Пилат. — Поглядим, игемон, — зло воззрилась на него Иродиада. Так и разошлись.       Иродиада, пребывая в совершенно растрёпанных чувствах и всепоглощающей злобе, не нашла лучшего решения, чем просто сбавить пыл в комнате для отдыха, и удалилась в женскую головину дома, отделённую от зала массивными гранитными колоннами, что были облеплены сплетёнными виноградными гроздьями и прочими плодами. Вернувшись с прогулки не известила ни прислугу, ни мужа, а Мариам вовсе отослала прочь. После этой проклятой проповеди ей нужно было непременно отвести дух, успокоиться, взять себя в руки. «Нет! Даже думать об этом не смей! Если ты сама ещё не чувствуешь этого, просто не пытайся! Иначе всё получится как тогда, с его внуком, которого святой старец тоже послал». Иродиада по дороге в комнату стискивала белеющими пальцами подол расшитого платья, но остановить неконтролируемые злые мысли и отвлечь себя от мрачных картин ей никак не удавалось. «Будь ты проклят, Йоханан га-Матбиль!» — чётко произнесла она в мыслях. Единственной, кто мог понять и распутать весь этот клубок зревшей ненависти и гнева, была её причина жить. Личику этой хорошенькой причины предполагалось скрываться под вуалью, но Иродиада знала: куда больше ему идёт блеск рубинов и бриллиантов. А сейчас и подавно — ведь причина лежала, совершенно развалившись на шёлковых с золотыми кистями подушках, и мягкие волны света высветляли её фигуру, обвивали перламутровую спинку кресла и уже протягивались к голому полу. Здесь, с этой очаровательной головкой и ножками, прячущимися под роскошным прозрачным покрывалом, крылась вся правда о женской природе, непостижимая никаким мудрецам и учёными, даже тем самим старцам на коврах. Самая жуткая тайна нашего мира была скрыта в них. Главное женское счастье, ключ ко всей тайнописи мира — это возможность принимать разные обличья, менять себя и других. — Саломея? — чуть слышно позвала Иродиада, осторожно ступая вперёд. — Я не нарушаю твоего уединения? Чернокудрая головка чуть шевельнулась, изящно и тонко, как это умеют делать только высшие существа, хорошо знающие цену своей власти. Иродиада довольно улыбнулась — сама её учила, сама ставила походку и способность держаться, к примеру, поворачивать голову так или иначе. О, когда её лицо появлялось на миг в буре шитого золотом шёлкового платья, эта малютка вмиг превращалась в самое могущественное существо в мире. Вот только эту власть надо было уметь использовать по назначению. — Нет, что ты, матушка. Я уже не сплю, — ответила Саломея, тихонько шевельнувшись на своём ложе. Мимические морщинки вокруг её ярких синих глаз прорезались глубже, чётче проступили мягкие линии губ. Иродиада пристроилась рядом на подушках, расправляя сбившееся в складках платье, словно боясь, чтобы само это движение не спугнуло дочь. Ей хотелось говорить что-нибудь ласковое, мягким тоном, излить чувства, которые она годами тщательно копила в себе, взращивала в своих покоях, учила находить нужные слова, стараясь не закольцеваться на одном и не придавать им слишком большого значения. Саломея, понежившись на подушках, совсем распрямилась, вытянулась. Дрогнуло юное тело под вихрем тканей, прозрачных и расшитых, вызывающих томление даже у видавшей виды Иродиады. Царица ласково положила ладонь на тонкую ногу Саломеи. — Прелесть моя, тебе не жарко? — прошептала она. Вместо ответа Саломея лениво пожала плечами, гибким кошачьим движением повернулась на другой бок, глубоко вздохнула и снова растянулась на спине, прикрыв свои глубокие синие глаза длинными чёрными ресницами. Иродиада довольно улыбнулась: дочка походила на неё саму, как две капли воды, только иногда на лице Саломеи проскальзывало что-то злое и капризное. Даже, может быть, слишком грубое для молодой и прекрасной девушки, — например, жёсткий изгиб губ, взгляд, пронзительный и требовательный, а когда она говорила — резкие, режущие слух, неожиданные слова. С тихим вздохом Иродиада легла рядом, перекатилась на бок и уткнулась лицом в лицо дочери. Мягкими пальцами нежно сжала её щёку: — Не жарко? — повторила Иродиада, чуть наклоняя голову. Её прохладные пальцы слегка приласкали щёчку Саломеи, погладили щёки, опустились к груди. Дыхание Саломеи сделалось глубже и глубже — Иродиаде стало казаться, что она чувствует дыхание дочери даже сквозь ткань своих одежд, едва сдерживает улыбку, словно шёпотом рассказывает что-то ласковому и тёплому собеседнику. «Приятное времяпрепровождение, — подумала она, — ничего не скажешь. Так можно прожить всю жизнь». — Не жарко, матушка, — хихикнула Саломея. В её голосе была непривычная бархатистость, острый медовый запах перебивал терпкий запах благовоний, отчего от удовольствия у Иродиады забурлило в крови, сердце её словно отозвалось на этот сладостный зов и забилось быстрее. — Совсем не жарко! А ты когда последний раз отдыхала? Такая тощая стала, белая. Не жалеешь? Всё стремишься показать себя во всём блеске? Вижу ведь, ходишь в шёлке, довольная, светишься вся, копчёная. Посмотри на себя! Иродиада попыталась отодвинуться — шутка была дурного тона. Она всегда славилась бережливостью, одевалась со вкусом, всегда укладывала волосы в высокую причёску, следила за одеждой, за манерами и хорошим макияжем, отдавая всё это на откуп своему наставнику и мужу — благочестивому Филиппу. Страсть к нарядам, которая, очевидно, передалась ей по наследству от отца, конечно, не ограничивалась только одеждой, — у Иродиады были изящные бронзовые руки, ловкие пальцы и ум, похожий на расплавленное золото. Волосы, чёрные и необыкновенно густые, всегда украшались несколькими рядами тончайших золотых цепочек, по которым проскакивали сверкающие искры. Иродиада подолгу могла любоваться волнами золотого шёлка, скользящими по её пальцам и плечам, не отрываясь от зеркала во время примерки нарядов. Пригляделась: во взгляде дочери был огонёк и, главное, насмешливая женская сила, доставшаяся ей от матери. Впрочем, вовсе незачем было напрягаться и ссориться с дочерью. — Это была неудачная шутка, моя милая, поверь мне. Ведь я всё вижу, понимаю. Ты думаешь, я ничего про тебя не знаю? Да, у тебя острый язычок, и ты иногда не знаешь граней в своей смелости, — ласково сказала Иродиада, наклоняясь и нежно укладывая ладони на плечи дочери, белые и острые, окружённые ровной золотой каймой платья. Она не могла не восхищаться красотой дочери, просвечивающую сквозь множество тонких тканей: кожа была чуть бледнее и тоньше, чем у неё самой. Такой цвет лица бывал только у женщин, которые не выходят на солнце. Зато глаза у дочери были синие, глубокие, почти чёрные, обрамлённые длинными ресницами. Такие же, какими были у её отца. Ну а губы — ну какие же ещё, от самой матери! — красноватые, причём нижняя более пухлая и чувственная. Выглядела Саломея, словно прекрасная и драгоценная игрушка. Тонкие руки, которыми любая мать может играть, будто нежными побегами винограда, теперь просто отдыхали на подушках… Да, то была красота, самая настоящая красота, даже и стыдиться её было незачем, и не являлось это каким-то постыдным или, скажем, греховным! Чем Иродиада особенно восхищалась, так это прекрасным телом дочери. Царица видела, какие прелестные линии скрывались под драгоценными тканями, такими тонкими и длинными, но, что важнее, понимала, насколько силен дух в этом юном теле, что считал, кстати, само право на наслаждение своей личной привилегией. Безупречно сложенная, точёно вылепленная, прекрасная, она манила, влекла к себе, но для матери об этом не могло быть и речи, о нет. Иродиада незаметно протянула руку к животу Саломеи, так, чтобы та не заметила, с какой нежностью она гладит её, пробежала пальцами по телу дочери и замерла на краю ткани. Пальцы её будто замерцали от невыразимого наслаждения. Да, это и впрямь было чудесно! Особенно этот прелестный живот, который так и хотелось открыть, пройтись по нему ладонью, коснуться языком нежной впадинки пупка — но дальше вниз не сметь. Это для мужа, в том-то и штука. «Доченька, — с горечью помыслила Иродиада, — зачем ты, глупая, до сих пор мечтаешь о муже? Неужели ты не понимаешь, что такой прекрасной ты не будешь более никогда? Ты будешь гордой и отважной — но такой, наверно, тебя запомнит разве что твоя мать». — Матушка, вот что мне интересно… — заговорила вдруг Саломея, глядя на свои руки. Иродиада вздрогнула и убрала бронзовую ладонь, стараясь, лишь бы звон браслетов не выдал её. Подняв голову, она посмотрела на дочь — та лежала на спине, слегка разбросав ноги, её рот был чуть приоткрыт, как цветок розы с золотой кромкой лепестков. — Что тебе интересно? Мне, в таком случае, тоже, — Иродиада подпёрла голову рукой и выжидательно поглядела на дочь. Саломея чуть улыбнулась. На её щеках появились ямочки. Медленно и тихо она провела пальцами по ткани платья, опустив ресницы. «Дразнит, малышка, дразнит! — мелькнула быстрая мысль. — И глаза полузакрыты — хитрит, милая. Грех такой — мучить мать, да ещё в такой день. Но… О, как хорошо! Такая смелость и нега! Какая же умница, ни дать ни взять ангел. Сейчас, наверное, поцелует, — и тогда вовсе настанет тот самый рай на земле!» — Долго ещё этот старик будет нападать на тебя? Я слышала от служанки, будто ей сказала виночерпия, что этот старик назвал тебя Вавилонской блудницей. Иродиада почувствовала, как кровь отливает от щёк. Да, пришлось признать, что этот Йоханан совсем обнаглел, этот бородатый аскет! Ясно стало, что он всё это сказал, именно он, старый дурак! Больше ведь было и некому — другие бы побоялись. Понятно стало Иродиаде, что старик наверняка намекал на её мужа. Нет, право же, каков наглец! Бессовестный! Этот старый слепой павиан! Она с ужасом почувствовала подступающую дурноту и холодный пот на лбу. — Матушка, что с тобой? — Саломея осторожно взяла её за руку. — Тебе плохо? Я прикажу позвать лекаря, подожди… — Не надо, — Иродиада подтянула колени к груди, обхватила их руками, пытаясь удержать рвущееся наружу отчаяние. Она так устала. Ей захотелось завизжать от бессилия. Успокаивало, конечно, то, что этого Йоханана Антипа точно повесит за его бессмысленную болтовню. Никто не смеет клеветать на царицу Иудеи! — Милая, помоги мне лечь. Голова болит, точно в ней жужжат шмели. И только ты меня понимаешь, моя прелесть, моя малютка, моя красавица… — в руках дочери она снова легла на подушки, крепко обняла её и прижала к себе. — Ах, что же я! Попроси, пусть принесут вина. Саломея поднялась и вышла из покоев. Иродиада же, борясь с подступающей дурнотой, легла поудобнее. «Проклятый старик! — рассуждала она. — Появился здесь и наводит смуту. И говорит, право, полную бессмыслицу!» Саломея снова появилась в покоях в сопровождении служанки, нёсшей кувшин. После того, как та разлила вино, Саломея плавным властным жестом приказала ей удалиться и легла рядом. Пили они молча, не глядя друг на друга. Иродиада же постепенно растворялась в винном мраке, и всё ярче в голове рисовался образ тела дочери под платьем. Невероятно тонкие руки, эта спина, плечи. Словно цветочная ваза, поставленная на золотой поднос. Плавные, нежные, сильные руки и такая же нежная, нежная спина… И живот. У кого есть право трогать её столь бесстыдно, касаться того места, которое особенно беззащитно? Вино уже закончилось, а прикоснуться так хотелось. Очертить, провести по гладкой коже живота, обвести нежную ямку, обнять плечи, шею. «Любовь, которую я испытываю к тебе, наполнена болью и страданием. Я хочу, хочу касаться тебя, дочка…». — Что такое, матушка? Ты… — тут Иродиада поняла, что, кажется, сказала это вслух. «О проклятье!» В висках зашумело, голова закружилась, своды комнаты поплыли перед глазами, но Иродиада сумела удержаться от обморока и крепче прижалась к дочери. Та же выдохнула: — Похоже, ты права. Здесь действительно жарковато, — Иродиада мысленно только и звала: «Сними этот наряд, сними его… Ты сама знаешь — он слишком прозрачен и нескромен для этих аскетов!» Приложив руку ко лбу, она чуть отстранилась от Саломеи. Не в состоянии оторвать взгляд от расшитой ткани на теле дочери, прошептала: — Да, так и есть. Думаю, будет лучше, если мы скинем несколько из этих вуалей, пока будем отдыхать. Сама же она едва не требовала, умоляя: «Разденься, прошу тебя. Ты очень хороша. Давай же, сними с себя всё, позволь мне увидеть! Сними это платье! Покажи мне…» Иродиада избавилась от пары накидок сама, открыв искусную причёску, навеянную Египтом, — косы из тёмных волос с вплетёнными золотыми нитями. Так уже было легче, по крайней мере, получалось почти ничего не чувствовать. Саломея между тем тоже скинула верхнюю часть платья, оставшись в длинной юбке и роскошном ожерелье, создавающем иллюзию египетского воротника. Не грудь, разумеется, привлекла внимание, хоть и была небольшой и совершенной формы, и даже не форма самого ожерелья — хоть золотые концы и были подобраны друг к другу так, чтобы солнце и луна проходили над ними и тень одна за другой падала на обнажённые плечи и грудь. Иродиада неотрывно смотрела на живот дочери, и можно было только представить, каких усилий стоило ей не отвести глаз. Под тонкой белой кожей буквально горел какой-то огонь, пламя чувственности, горел ярко и нежно, словно отгоняя мрак ночей. Прелестный живот, который можно ласкать и гладить часами, доводя себя до страсти! Дозволено всё, если за закрытыми дверями. Иродиада протянула руку, коснулась ожерелья и медленно провела пальцами по его краю. Прохладный металл приятно холодил кожу. Нет, Саломея не отпрянула, напротив, не сводила любопытного взора, а потом прильнула к матери. Их губы почти соприкасались, дыхание смешалось, руки сплелись. Каждая по-своему ощущала желание другой, лежавшей рядом в полумраке. Иродиада осторожно повела пальцы вниз, от ожерелья, простучав ногтями по бусинам. Кожа Саломеи напряглась под её прикосновениями, послышался тихий стон — она придвинулась ближе. Казалось, их тела слились воедино в некоем эдиповом страстном объятии, всё более желанном и мощном, перед которым любое другое оказалось бы пресным и случайным. Иродиада одновременно испытывала удовольствие от нежной кожи и мучительное ощущение собственной наготы — не перед ним, перед мужем. Она провела рукой по нежной коже девичьего живота, чуть щекоча, ощутила пульсирующую под кончиками пальцев дрожь, скользнула в прелестную ямку пупка, — довольно глубокую, с пухлым узелком посредине, — чувствуя, как он дрожит, затрепетал, напрягся. Пальцем царица уверенно скользнула внутрь, Саломея вздрогнула, напряглась, но тут же расслабилась. Ей нравилось. Иродиада замерла — неужели… С затуманенным рассудком она всё водила пальцами вокруг нежной впадинки, внутри неё, проникая туда всё глубже. Лицо Саломеи было слишком близко, искажённое непередаваемой гримасой страсти, тонкое тело содрогалось от её ласк, ожерелье на груди дрожало. Она неотрывно смотрела в глаза матери, взглядом прося о чём-то. О чём? Словно она чувствовала, что мать хочет этого так же, потому что сама вот-вот готова на что-то похожее. Иродиада не выдержала, охрипла от дурмана: — У тебя самый прелестный пупок на свете, моя родная… Это ожерелье — лучшее тому подтверждение. Теперь я понимаю, отчего эти старые аскеты так сходят с ума! От такого мутит голову даже у меня… — Мама… — простонала Саломея, сжимая её руку. — Ещё! Я не знала, что ты так можешь… Ты много рассказывала мне о том, как можно достичь блаженства с мужем, но чтобы так… И при этом, не склоняясь пред мужчинами, оставалась собой! — Может быть, это и называется «оставаться собой», милая. Такая сила желания, такой жар души и плоти, разве можно перед ней устоять? А что может быть прекраснее, чем испытывать его на себе? Подожди, — Иродиада снова ласкала её тело, щекотала пальцами пупок. — Я знаю одно: когда ты рядом, мне хорошо всегда… А если уж совсем честно, я никогда не испытывала такого наслаждения с твоим отцом. Если бы ты только знала… Саломея едва сдерживала тихий смех от щекотки, ворочаясь с бока на бок. Иродиада улыбнулась: прелестный пупок словно выскальзывал, убегал, дразня и маня с каждой секундой всё сильнее, сильнее. Совсем стало горячо, солнце раскалилось до предела, словно сейчас готовое упасть прямо на лицо. Пора настала. Сознание, до того, как она его поймала, стремительно собиралось с силами, высасывало последние крохи из обессиленного тела. Обе совсем упали на подушки, шумно выдохнув. Было около десяти часов утра.