Бал у Берии

      Привыкнуть к жизни мертвеца, как бы каламбурно это не звучало, было тяжелее, чем Борис мог себе представить. Тяжело было на первых порах обходиться без пищи и воды, которая нечисти не требовалась, а обеды, по словам Толи, свита Берии закатывала, чтобы хотя бы в глазах москвичей сойти за людей. Такая нежить, которой он стал, нуждалась именно в крови как в средстве поддержания жизни, но только становление нежитью причудливо перемешалось с прежней колдовской сущностью, и магия словно заменяла питание кровью. При этом Борис долго пытался разобраться в своей новой сущности, полагая, что мертвец не может мыслить подобно живому, ведь мозг после смерти не работает никогда. На работе и лестничной площадке никто его изменившегося состояния не заметил, только иногда кто-нибудь из коллег сочувственно заглядывал в его помутневшие глаза и спрашивал, не случилось ли чего, но Борис отвечал, что чувствует себя прекрасно. Постепенно он каким-то шестым чувством начинал узнавать среди коллег колдунов, ведьм и вампиров, причём последних было больше именно в верхних кругах Наркомиссариата внутренних дел, среди начальников отделов и отделений и их заместителей. Таким образом Борис рассудил, что его новая суть не слишком выбивается из общей картины. Вскоре он привык к новому состоянию и даже научился постепенно понимать окружающую его нечисть, интуитивно угадывая её желания, чувства и помыслы, которых, впрочем, всё равно никто не воспринимал. Появилось и ещё одно приятное новшество — изучение чужих мыслей и намерений, причём мысли до него доходили тонкими нитями, обрывками, в вечном виниловом шуме, словно пластинку заело, будто кто надо и не надо крутил ручку. Но это были ведьмовские мысли, которые составляли ничтожную часть его потустороннего знания. У колдуний и ведьм, да и у простых людей, мысли были острыми, глубокими и понятными. Прошло чуть больше месяца, и Борис постепенно освоился в качестве нежити, в своём пограничном состоянии между живым и мёртвым. Теперь он сполна прочувствовал на себе, через что пришлось пройти жене и дочери. Ангелина же тоже нашла себя — влилась в круг московских хореографов и танцоров благодаря знакомству с Гоцманом, который всё ещё не мог отделаться от своей внезапной влюблённости в Салемскую ведьму, бывшую с ним всё это время в хороших отношениях. Да и общались они якобы исключительно по переписке, но с учётом расстояния им удалось отправить друг другу всего по одному письму. Жизнь закипела. Всё вокруг бурлило, бурлила и Москва. Как заметил однажды Лаврентий Павлович, «видно, иначе и быть не могло», ведь здесь прошло главное событие и торжество всех времён и народов — Великая Октябрьская Социалистическая Революция, перевернувшее с ног на голову весь мир. Анна же в комсомоле творила настоящие чудеса по части плакатов и транспарантов и работала, почти не вылезая из комнаты отцовской квартиры, где устроила себе творческую студию. В квартире Бориса же произошли некоторые перемены, нужно было расширить её, ведь как выразился Толя, «им не хватало жизненного пространства». Толя самолично немного поколдовал над таинственным пятым измерением, и в комнаты Ангелины и Анны можно было войти через большое зеркало в коридоре, которое заменяло им дверь. Естественно, оно было сделано таким образом, чтобы войти и выйти из него могла только нечисть, так что зеркальная перегородка служила хорошим прикрытием. Борис абсолютно поражался магии зеркал — сам в него смотрелся, когда мазал туфли; тёща превратилась в свинью, посмотрев в зеркало; зеркальные полы и потолки были на Лубянке во время бала. И всё чаще он себя в этим зеркалах не узнавал, видел не себя — тёмную сторону, которую трудно было разглядеть при свете дня и которая незаметно, но всегда присутствовала в нём самом. Мюльгаут ненавидел невинность и беззащитность, презирал природу, что сотворила неспособных защитить себя, а Борис поправлял эту теорию — если есть хищник, то должна быть и жертва. Жертвы зачастую в застенках, жертвы мялись под его вопросами, ломались под его взглядом, после чего попадали в паёк. Ах да, паёк. Его выдавали всем вампирам в НКВД — вместо обыкновенного с продуктами, сигаретами и одеждой, выдавали аналогичный, разве что вместо продуктов были медицинские пакеты с кровью. Борис полагал, что это кровь донорская, но Толя отверг эту мысль, заявив, что воровать кровь у доноров и соответственно у тех, кому она нужна — чистый паразитизм. Поэтому кровь забирали у осуждённых преступников, которых в подвалах Лубянки обескровливали. Вампиры заботились о чистоте своей науки и проводили её далеко от гуманистических и либеральных взглядов, копя опыт на преступниках. Борис же над этими «гуманистическими взглядами» откровенно смеялся: эти же самые гуманисты позволили себе истребить аборигенов по всему миру, вешать детей за кражу и так далее. Только не все преступники попадали в подвалы — многих чекисты хватали посреди ночи и расправлялись с ними в глухих переулках. Естественно, об этих пропажах газеты молчали. Борис в какой-то степени начал их понимать — жажда крови толкает на жуткие поступки, а старую мораль новая Россия отвергла, объявив гуманизм лживым учением буржуазии. Помимо основной работы в качестве заместителя начальника своего отделения Борис ещё частенько бывал вызван в кабинет наркома. Лаврентию Павловичу новая должность пришлась по душе, и он с живым любопытством интересовался всеми аспектами своей работы — как обычной бумажной работы, так и работы с нежитью. Но чаще Берия предпочитал поговорить с ним тет-а-тет, прямо за письменным столом. Причём он умудрялся вовлечься в двойную игру, которую Борис вёл уже лет десять: вызывал его в кабинет в качестве замначальника десятого отделения, а на следующий день в качестве товарища исполнителя оттуда же. Вот так однажды и стряслось. Борис вышел из своего кабинета и прошёл до наркома, после чего вежливо постучался и, получив приглашение, закрыл дверь накрепко. — Вызывали, товарищ нарком? — задал он дежурный вопрос. Берия сидел за креслом чуть расслабленно, ослабив воротник кителя, и издалека никак нельзя было разглядеть, что глаза у него разного цвета. Он сцепил жилистые руки в замок и заговорил негромко: — Вызывал. Хочу немного вас упрекнуть: эти церковники совершенно обнаглели, вы не хуже меня, а может быть и лучше знаете, что они творят! Советую подкрутить гайки, чтобы десятое отделение трудилось не покладая рук! Особенно ваш исполнитель, который за вами вечно по пятам. — А вы, смотрю, не любите ходить вокруг да около, товарищ нарком, — ответил Борис твёрдо. — Товарищ Ежов, прежде чем объясниться, начинал с подхалимства и распинался, какой я идеальный коммунист. — А я не товарищ Ежов, — парировал Берия, словно действительно отбивал шпагой удар. — Он пусть наслаждается заслуженным отдыхом, а я с вами и всем комиссариатом буду прям и честен. Скажу так: давите этих церковников как вшей, чтобы ни единого в Москве и Союзе не осталось! — В Москве не останется, поскольку в Москве есть я, — Борис вложил в голос всю суровость. — А в прочем Союзе оценят моё рвение и поступят так же. — Рад это слышать, — губы Берии тронула усмешка. — И исполнителю своему скажите: пусть не злоупотребляет кофе, а спит побольше. Я его видел на днях — круги под глазами чернее моих туфель. Вы его начальник, позаботьтесь о его здоровье. Можете возвращаться к работе. — Позабочусь, позабочусь, — ответил Борис, зловеще скалясь и покидая кабинет. Весь остаток дня он думал об этом разговоре и сокрушался: неужели недостаточно того, что он делает? Неужели нужно убивать всех верующих, а не только тех, кто действительно виновен, вплоть до безобидных сумасшедших? В чём тогда смысл коммунистического идеала? Это же получается обыкновенное истребление инакомыслящих, и чем он тогда лучше тех же церковников? Разве тем, думал Борис в гневе, что делает это более профессионально? Нет, иерархи представляют собой настоящих врагов, с которыми можно бороться только таким способом. Да и потом — церковь всегда была прикрытием для врагов… Борис ожесточился, в мозгу у него сложился последний и самый убийственный довод в пользу коммунизма, но в самый последний момент вообще задремал. Проснувшись, он, сам того не желая, вспомнил и зачёл цитату из Некрасова, которая всегда его злила: «И в сердце тёмном русская народная душа затаилась и таится, гноем и кровью исходит…» Или это не Некрасов? Неважно. Одно ясно — его убедили окончательно. На следующий день Борис пришёл в кабинет Берии уже в качестве товарища исполнителя, в соответствующем амплуа — плащ и шляпа. Берия в этот день был несколько более напряжён, а руки его, сцепленные в замок, были словно сведены тремором. — Ну что, Готтфрид Генрихович, слышали о распоряжении начальства? — спросил Берия. — Слышал, — ответил Борис хрипло, вживаясь в роль. — Сейчас чем могу быть полезен? — Вам уже доложили о вашем недостаточном усердии, — продолжал Берия. — Слишком много церковников остаются на свободе. Те же женщины и дети, кого вы признаёте жертвами и отпускаете. Только вы должны понимать, что они продолжают агитацию, вдобавок припечатывают, что кровавый коммунистический режим ещё и перемалывает женщин с детьми. Это уже верх кошмара! — закончил он, дойдя до откровенного возмущения. — Прикажете переступить через себя и выстрелить в женщину? — ответил Борис, попытавшись хоть немного уцепиться за собственные ограничения. — Выстрелить в ребёнка? — У товарища Мюльгаута остались моральные ориентиры? — спросил Берия с неприкрытой насмешкой. — При вашем-то расстройстве? Патологическая жестокость и психопатия? Сдерживаете внутреннего палача, значит. Дам совет: развяжите ему к чертям руки! — приказал он. — Отбросьте эту прогнившую мораль! Те же ваши враги, они никогда не гнушались убивать женщин и детей! — перешёл на крик: — Никогда! — Отчего же мы должны им уподобляться? — попытался выразить Борис свои сомнения, но Берия оборвал его: — Иначе нельзя. Борис вздохнул и проговорил вдумчиво, взявшись обеими руками за край стола и чуть на него облокотившись: — Этот мир не ценит ни людей, ни человечность. Есть только амбиции, которых можно достигнуть, и люди их достигают. — Вот именно, — согласился с ним Берия. — Церковники бросали женщин и детей в огонь, так почему мы должны их щадить? — погрузился в воспоминания, сняв ненадолго очки. — Толя несколько веков назад воплотился в образе французского наёмного убийцы, который должен быть убить младенца по приказу какого-то там святого человека. Только Толя отрезал голову самому этому священнику, а ребёнок потом всё равно погиб. Ни к чему щадить их. — У меня самого такое ощущение, словно у меня отпали моральные ориентиры, товарищ нарком, — Борис потупил глаза. — Они вам и не нужны, — ответил Берия мягко. — К этому нужно привыкнуть. Не щадите никого, даже причастных. Религию нужно вырвать с корнем, как сорную гнилую траву! — Не знал, что вы такой ботаник, товарищ нарком. — Так что не щадите их ни под каким предлогом, — проигнорировал его слова Берия. — Вспомните, что они сделали с той женщиной и её дочерью, как их кровь пустили на причастие, а кости — на мощи! Ответьте им тем же. — Постараюсь. — И ещё! — прибавил он. — По поводу детей и женщин. Если они попадут в ваши руки, смерть их будет хотя бы быстрая и почти безболезненная. У церковников иначе — чем дольше, мучительнее страдает жертва, осознавая неизбежность своей гибели, тем лучше для них. Им доставляет наслаждение само страдание, и чем дольше, изощрённее и страшнее, тем лучше они дурманят массы. — Справедливо. Это куда лучше, нежели медленное расчленение или что они там применяют, — Борис чувствовал, как у него плывёт рассудок, а голова идёт кругом. — Не только это, есть способы и похуже. Воды? — предложил Берия стакан. — Смотрю, вас мутит. Борис отказался: — Никак нет. — Вот и славно, — снова чуть улыбнулся Берия и прибавил: — Вы ведь и сами причастны к этому ужасу. В детстве, до революции, вас наверняка угощали вином и хлебом, окуривали ладаном. — Мне от него было плохо, — вспомнил Борис походы в церковь в детстве. — Вы сопротивлялись дурману, этому духу человеческих мучений. В Гражданскую вы сами едва не попали в их сети, но отделались лишь надругательством. Хотя над вами надругались не так, как над женщиной, но вред был тот же. Они надругались над вами, ещё и внушили вам чувство вины и отвращение к себе. Мне кажется, этого достаточно, чтобы начать мстить. — Отличные сведения для антирелигиозной пропаганды. — Только дозируйте её понемногу, а то у людей не будет времени осмыслить. — Прежде я хочу получить гарантию, товарищ нарком, — вдруг сказал Борис уверенно. — Какую гарантию, Мюльгаут? — поинтересовался Берия. — Что наша кровососущая элита не будет использовать останки убитых мною верующих как средство одурманивания, — ответил Борис, чтобы хоть немного себя успокоить. — Какой вздор! — воскликнул Берия и надел очки. — Детская кровь для вампиров не подходит, а женская и мужская — пожалуйста. В детей можете просто стрелять, обещая, что там, в моей обители, они будут спать сладко.       Но не успел он договорить, как дверь в кабинет внезапно распахнулась, и в него ввалилась неугомонная троица в виде Толи, Ильи и Барсика. Видок у всех троих был самый что ни на есть необычный, и глаза полезли на лоб не только у Бориса, но и у самого Берии. Толя был облачён в тёмно-серый костюм, но при этом на ногах имел сапоги, а из-под пиджака торчала кобура с браунингом, и вид у него был, как обычно, довольно спокойный и беспристрастный, но всё же сквозь эту беспристрастность отчётливо виделось, что Толю буквально распирает от какой-то презабавной истории. Физиономия Барсика, напротив, буквально светилась безудержным весельем, он то и дело подскакивал на пухлых лапах и поправлял приделанный на шее красный галстук. Однако больше всех из троицы поражал Илья, что цеплялся Толе за локоть, довольно хихикал и размахивал при этом какой-то бумажкой. Одет он был, что являлось для таких обстоятельств весьма странным, в дамский наряд, и наряд этот подозрительно напоминал подвенечный. Даже фата имелась на нужном месте. В общем-то, по общему впечатлению от свиты становилось ясно, что все трое либо задумали какое-нибудь дичайшее паскудство, либо его уже совершили. — Илья, сколько раз я просил тебя не являться ко мне на работу в таком ви… — начал было Берия, но тут же перебил сам себя и обратился к Борису: — Нет, Готтфрид Генрихович, вы только посмотрите на этих охламонов! Я, право, даже не знаю, какой вопрос им уместнее всего задать! — и снова к своей свите: — Что вы уже снова учинили, черти полосатые? — Мы поженились, мессир! — с величайшей радостью сообщил Илья и торжественно положил на стол бумажку, которая оказалась при ближайшем рассмотрении свидетельством о браке. Содержание её было следующее: «СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ № 14 Гр. Ховрин Анатолий Николаевич гр-ка Селигеров Илья Александрович вступили в брак, о чём в книге записей актов гражданского состояния о браке двадцатого июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года произведена соответствующая запись» И ещё были начертаны фамилии, свидетельствующие о том, что новоиспечённая семейная пара носит теперь фамилию Ховрины на двоих, а также подпись некого товарища делопроизводителя, расшифровать которую было абсолютно невозможно. Вообще и у Бориса, и наверняка у Берии возникло к этому документу великое множество вопросов, начиная от того, почему Илья значился в документе как «гражданка» и заканчивая тем, как вообще в ЗАГСе умудрились зарегистрировать брак между двумя мужчинами. Впрочем, первый вопрос Берия озвучил незамедлительно: — И с каких это пор ты, паскуда, успел заделаться в гражданки? — Но ведь в ЗАГСе не бывает других бланков, мессир, — с достоинством заметил Илья. — И где же одобрили этакое безобразие? — с напускной строгостью спросил Берия. — Каким образом вас вообще расписали без заявления, вне очереди и без учёта пола? Как вы вообще до этого смогли додуматься? — Расписали нас в Первом Вражском переулке, в Хамовническом ЗАГСе, — подал голос Толя. — Но я искренне не понимаю, мессир, остальных ваших претензий! Вы как будто бы придираетесь к нам, а мы, между прочим, тоже имеем полнейшее право на законный брак! — Нет, вы посмотрите на этих двоих! — всплеснул руками Берия. — Я вас спрашиваю, как вы вообще умудрились, чтобы вас поженили? Как в ваши бестолковые головы пришла такая мысль? — О, мессир, — вкрадчиво начал Илья, — мы шли мимо ЗАГСа… — Вообразите только, — перебил его Барсик, при том смеясь, — этот рыжий негодник загипнотизировал одну тётку, которая регистрирует браки, и она расписала их без всяких лишних вопросов! — А ты там что вообще забыл? — очень сурово спросил Берия и поправил очки. — Я был свидетелем, мессир! — гордо заявил Барсик. — И это я даже не хочу спрашивать, — заметил Берия, — зачем и каким образом вы оказались в Хамовниках и откуда взяли платье. — Проще простого! — вскричал Барсик. — Вот когда мы проходили мимо ЗАГСа, Илье очень понравился наряд одной гражданки… — Барсик… — угрожающе зашипели на него теперь уже супруги Ховрины с двух сторон, но кот не послушал и продолжал: — И тогда он решил, мессир, что этот наряд непременно ему нужен, а они с Толей должны немедленно расписаться, потому что свадебного платья просто так ему не нужно! — на этом моменте тон его приобрёл интонацию исключительной гордости. — А я, как настоящий друг, решил помочь, мессир, и немедленно экспроприировал у гражданки означенный наряд, а потом… Глаза у Берии лезли на лоб, Борис не мог поверить в происходящее, необыкновенная супружеская чета, кажется, готова была уже несчастного Барсика растерзать, но кот всё заливался соловьём: — …Я предложил, что буду свидетелем, мессир! Так мы и сделали, а что было дальше, уже и так ясно! Илья загипнотизировал тётеньку, Толя внушил ей, что его невеста в скорейшем времени уезжает в командировку, и им нужно срочно расписаться! Вообразите, мессир, её даже не смутило, что зовут невесту Илья Александрович Селигеров! Она их немедленно расписала и даже поставила на документах штампики! Теперь они официально муж и… Муж! «Пиздец!» — подумал Борис. — Да, дела, — задумчиво протянул Берия и обратился к Ховриным: — Ну-ка, покажите мне ваши штампики в документах… У Толи штамп стоял почему-то в удостоверении сотрудника НКВД, а у Ильи — в партбилете. — Олухи царя небесного! — воскликнул Берия, разве что увидев это безобразие. — Нет, это уже совсем ни в какие ворота! Вроде бы адские князья, а ведёте себя хуже каких-нибудь несознательных чертят! — Но ведь скука смертная, мессир, — чуть обиженно протянул Илья. — Праздника хочется, вот я и решил, что нужно жениться… Или замуж выйти… Чёрт возьми, вот придумали сволочные люди! Зарегистрировать брак, в общем. — Вот-вот, — поддакнул его супруг и исподтишка дал Барсику щелбан. — Отчего это товарищу Мюльгауту можно, а нам нельзя? У нас, может, тоже всякие там амурные чувства! Он это сказал так, как будто бы самого товарища Мюльгаута здесь не было, и от этого Борис даже разозлился такому полнейшему паскудству, но виду не подал. — Чёрт с вами, — махнул рукой Берия. — Будет вам самая роскошная свадьба, но для этого мы дождёмся ночи Самайна, а пока никаких торжеств устраивать не будем. Теперь немного не до этого. Нужно немедленно заняться другой проблемой! После того, как неугомонная троица покинула кабинет, Берия решил продолжить прерванный разговор: — Знаете, Мюльгаут, почему люди в революцию пошли крушить церкви и убивать священников? — От грабежа и угнетения попов, которые забирали у них последние крошки, — констатировал факт Борис. — Не только, — парировал Берия. — Они узнали, из чего делают причастие. Так что выдавите эту дрянь из страны, — и начал стремительно распаляться в своей речи: — Неважно, сколько лет вы на это потратите. А мы будем с вами работать долго, очень долго. Неважно, сколько лет на это уйдёт. Двадцать, тридцать! Цельтесь в затылок, рвите сердца! Убейте их, убейте! Исполните свой долг! Ни одна мразь в рясе не должна жить на территории Советского Союза, НИ ОДНА! — закончил он с праведным гневом. Они немного помолчали, прежде чем Берия унял свой дьявольский гнев и Борис разложил все полученные сведения по полочкам, и Берия заговорил уже спокойнее: — Реформирую десятое отделение, оно будет в моем личном подчинении. Вы, Мюльгаут, — он решительно указал Борису на грудь, — переквалифицируетесь в мою правую руку в этом вопросе. Народ реформы не заметит, а десятое отделение ещё как заметит. Дадим им все полномочия по части обращения с верующими всех мастей. Если и отвечать, то их же методами. Если они убивали детей, то и мы будем делать это. Око за око, дитя за дитя! Можете быть свободны.       Борис по пути домой с Лубянки вспомнил собственную повторную свадьбу, которую устроил пару недель назад, ведь нужно же было обновить статус в паспорте, отбросить печать вдовства. Стоя в трамвае, он погрузился в воспоминания. То же здание ЗАГСа, что и тогда, шестнадцать лет назад... Борис взглянул на фасад из-под полей шляпы. Неужели снова придёт вечность счастья и благополучия? Крепче сжал руку Ангелины, обтянутую чёрной перчаткой. Анна держалась рядом, зажимая в руках крошечную коробочку обтянутую чёрной с красным кожей. Сама она одобрила идею, что на повторное венчание можно прийти в чёрном, откинув все предрассудки о траурности чёрного и непорочности белого. Машина отъехала, и все трое вошли в ЗАГС, причём Анна, как полагается свидетельнице, шла позади. Борис в глубине души возмутился такому самоунижению — подумать только, собственная дочь плетётся где-то за спиной! — поэтому сказал мягко: — Иди впереди, ты же по факту нас представляешь. Анна чёрным вихрем промчалась по широкому коридору и вмиг оказалась в паре метров от них. Все трое быстро избавились от верхних накидок, и Ангелина поправила чёрную вуаль, скрывавшую ей волосы. Анна же не стала изменять своему стилю, и так довольно мрачному — лишь вколола в волосы огромный кроваво-красный бант. — Сейчас всё уладим, товарищи молодожёны, — улыбнулась Анна и подлетела к стойке регистрации. За стойкой регистрации — вернее, за столом, накрытым красной скатертью — сидела женщина с накрученными волосами, прикрывавшая своей спиной портрет вождя. Анна деликатно облокотилась о стол и о чём-то с ней заговорила — очевидно, о заключении брака. Женщина покивала, что-то отметила в записной книжке, громко спросила: «Кольца будут?» Анна кивнула и вернулась. — Прошу, товарищи молодожёны, — сама же проворно вытащила из кармана платья коробочку и зажала до побеления пальцев. Борис и Ангелина, взявшись за руки, направились к красному столу. Хамовнический ЗАГС, половина одиннадцатого. Странный денёк для свадьбы... Но необыкновенный — 10 июня 1938 года, не относящийся никаким боком к советским праздникам, был полон совершенно невероятных событий. К этому дню советская власть так и не сумела окончательно подчинить себе весь мир, но лицо своих успехов проявила во всей красе. При Сталине в стране жили правильно, и это следовало иметь в виду. Люди были равны перед лицом Революции. Жизнь была мерилом добра и зла, а не какой-то неясной волей мистических божков, заключенных в церквях и монастырях. Все вопросы заданы, ответы все заучены, можно переходить к главному — обновить клятву. Стол для проведения венчания уже накрыт, всё приготовлено. За годы гонений и предательств традиция сохранялась — но в какой форме? Церемония могла быть любой, совершенно свободной и никакой. В этом было что угодно — и драматизм предстоящего события, его таинственность и опасность, стоящая за обманом. Не они первые в мире, откуда некуда идти, не они последние, так стоит ли волноваться из-за каких-то церемоний? К тому же, краснознамённый ритуал, по мысли, должен был окончательно утвердить их брак и создать почву для нормальной супружеской жизни. Подошли к столу, налаченная женщина оглядела их. — А чего так поздно? И... Отчего ваша гражданка не в белом? — осыпала градом вопросов, быстро обмахиваясь запотевшей от волнения рукой. И, сразу же забыв про эту несущественную подробность, она перешла к делу. — Сейчас распишем. — Белый ей не идёт. А поздно, потому что... Потому что поздно, — Борис сердито посмотрел на женщину, та пожала плечами. Больше говорить ей было не о чем. Они решили не тратить времени на долгие вступления. — Ах, что же это я? Белый — невинность. Да плевали мы на невинность с высокого шпиля! — воскликнула женщина, но тут же стушевалась, деловито откашлялась. — Документы, паспорта, — на стол легли красные книжечки с золотым гербом. Женщина забормотала: — Сейчас свидетельство выпишу. Вон там, в боковушке, уголок для обмена кольцами, — указала куда-то вбок, а сама усмехнулась: — Романтики! Упомянутая боковушка не была очень просторна, но в ней вполне могли неплохо разместиться человек хотя бы пять. Единственным её достоинством было невероятной красоты окно, высокое и широкое, расписанное в духе эпохи — резкими, почти геометрическими линиями, в которых угадывался портрет Ленина в алых знамёнах, а под знамёнами — крошечные фигурки жениха и невесты. Свет от горящих ламп рассеивался мягкий, чуть тёплый. Анна прошагала чинно к самому этому окну, отчего чёрное её платье озарилось полупрозрачно-алым, после чего заговорила: — Сегодня мои родители пришли сюда, чтобы красным знаменем свой союз скрепить. Чтобы не разорвала его всякая контра с золотыми крестами, чтобы не сломала его сама смерть! Все грехи совершены, все благословения отброшены! И все проклятья сказаны, и все границы разрушены. В самом деле. Прежняя мораль не пугает, красота не так важна! Если чувства горячи и пламенны, то полюбишь и самого израненного бойца. Ведь все чудеса свершились, все рамки пересмотрены. Они видели всё, ведь ходили на тот свет, чтобы вернуться обратно. — И теперь я скажу: властью, данной мне, объявляю вас мужем и женой! Снова... — бодрым шагом Анна подошла к ним и раскрыла коробочку. Борис взглянул внутрь: кольца простые, без какой-либо вычурности. И этого хватает сполна, лишь бы единство было вечным. Борис и Ангелина украсили кольцами друг другу руки, но отчего складывалось ощущение, будто эта свадьба не так эйфорична, как та, прежняя. Оно и понятно: всё повторяется. Или же параллель более тонкая — брак не прекратился шестнадцать лет назад, он тянулся из того мира, не расторгался даже смертью. — Целуйтесь или что там полагается, — пробормотала Анна, с хитрой улыбкой убирая опустевшую коробочку. — А я сейчас вернусь. Там штампы проставили, — и исчезла из боковушки. Борис и Ангелина, оставшись наедине, переглянулись. Похоже, и ей передалось это чувство. Всё уже случилось тогда, годы назад... А сейчас просто обновление клятв... — Как объясним соседям? — вдруг всполошилась Ангелина. — Женился на женщине с взрослой дочерью, дочь усыновил. Всё! — решительно отрезал Борис и притянул её к себе в требовательном поцелуе. Едва они вышли из боковушки, отделавшись друг от друга мягким, но требовательным жестом единения, как наткнулись на Анну, которая вовсю разбиралась с документами. Она обернулась, расцвела улыбкой и положила на стол распахнутый документ поверх отштампованных паспортов: «СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ № 13 Гр. Давыдов Борис Васильевич гр-ка Васнецова Ангелина Аркадьевна вступили в брак, о чём в книге записей актов гражданского состояния о браке десятого июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года произведена соответствующая запись» Ниже следовали указание фамилии после брака, элегантная роспись заведующей бюро ЗАГС и размашистая подпись делопроизводителя.       После ЗАГСа Борис, Ангелина и Анна решили прогуляться по ночной Москве, от Хамовников по Первой Вражской и свернуть на набережную. Москва этой ночью особенно сияла красотой —небо отражалось в чёрной водной ряби, мостовые были влажными и словно подрагивали, отражая огни зданий, многие из которых ещё были ярко освещены, несмотря на позднее время. Река несла свои прохладные тёмные воды, точно нежно целовала камни набережной. Тёмная поверхность отражала огни то ярче, словно подмигивала, то тусклее, растворяя их в себе. Борис, Ангелина и Анна шли по безлюдной набережной, любовались рекой, слушали доносящуюся из ресторанов музыку, разговаривали о пустяках вроде погоды, о последней демонстрации мод, которая должна была состояться завтра, и как ни странно, чувствовали себя несколько помолодевшими и счастливыми. Ангелине становилось всё веселее. Перед ними стоял город, ночь, а вокруг — удивительные, волшебные волны воды! Бориса завораживала красота окружающего мира, его не оставляло смутное чувство тайны, раскрывающейся перед ним в каждом углу и мгновении, почти мистического счастья, которого он не знал до этого. Наверное, всё дело было в омытой ночными огнями Москве — всё её обаяние, вся её прелесть не могла передаться Борису без помощи жены. Анна шла рядом с ними, её резкость движений очаровывала, но вместе с тем придавала жёсткий, металлический блеск её нраву, но он уравновешивался непостижимым изяществом её манер. Когда они подходили к тому месту, где набережная, шедшая с холма, начинала спускаться к реке, Анна неожиданно обернулась к отцу: — Знаешь, что за историю ещё мне рассказал Карамазов? — Какую? — спросил Борис. — Он всё время рассказывал небылицы про мессира, но отец его всё время покрывал, мол, это убеждения такие. Одна из таких небылиц — мессир ходит по ночным улицам с большой чёрной книжкой под мышкой и протягивает свою книгу и железное перо всякому, кто встречается ему на пути, и заставляет его кровью расписаться в этой книге. А потом ставит клеймо ему на руку. Борис такой истории сильно удивился и сразу понял, к чему дочь подводит разговор. Клеймо на правой руке, скрытое перчаткой, болезненно заныло, напоминая о себе, — он почувствовал, как кожа чуть-чуть вспухает вокруг, густо покрывается чёрными прожилками, похожими на кровь. — Карамазов действительно выдумал этот бред? — переспросил Борис с дрожью в голосе. — Да знаешь ли ты, сколько на моих руках чёрных полос, которые нанесены мне этой книжонкой с железным пером? Да их там больше, чем на целой собаке! — Карамазов сказал, что твоё клеймо будто тоже поставлено мессиром и нарывает страшной болью всякий раз, как ты заходишь в храм, — Анна посмотрела на Бориса со странным выражением на лице, которое Борис не смог расшифровать. Он не выдержал и спросил: — Неужели ты веришь всему этому? На лице дочери возникло отвращение и омерзение, она сказала: — Не верю, папа, конечно, не верю. Карамазову просто нравится рассказывать небывальщину. Но скажи: видел ли ты когда-нибудь мессира до этого времени, до бала? Выжег ли он тебе эти буквы? — Оставишь ли ты этот вопрос раз и навсегда, если я скажу тебе? — спросил Борис. — Да, если ты скажешь мне всё, — ответила Анна. — Раз в моей жизни я действительно встретил дьяволов во плоти! Ваши с мамой инициалы — их клеймо! — Борис внимательно посмотрел на дочь, увидев, каким холодным и мёртвым стало её лицо. Тогда он, правда, подумал, может, вид у Анны сделался совсем таким из-за его слов. Затем, помолчав, Борис спросил, уже спокойнее: — У Карамазова ещё остались вопросы ко мне? Анна замотала головой, и тут они дошли до места, откуда начинался спуск к самой реке, а вдалеке виднелся мост шоссе, пересекающий её. Только на этом шоссе совершенно не виднелось автомобилей, а если они и проезжали, то редко и не более одной штуки. Борис и Ангелина вышли прямо на середину моста, а Анна осталась на набережной, поняв, что родителям нужно недолго побыть одним. Ангелина встала напротив Бориса и взяла его за руки: — Ты пробыл в этом городе наедине со своей болью целых шестнадцать лет. Но однажды пришёл человек, предложил шанс на искупление. Шанс того, что мы снова будем вместе. И теперь мы вместе, и даже смерть нас не разлучила, а напротив, свела наши дороги, — и мягко прикоснулась к нему ледяным поцелуем, приподнявшись. — Я понимаю, к чему всё идёт. Ты рушишь церкви и убиваешь священников, мстя за нас. Но теперь, когда мы с тобой, перестанешь ли ты это делать? — Никогда, — ответил Борис глухо. — Вы со мной, но моего гнева это не утишит. Ни одна церковь не будет стоять в Союзе, ни один скелет не будет основой для неё. Ты же знаешь, что без мощей нельзя построить храм? — Знаю, милый. И в ткань на алтаре тоже вшивают кости. Вся религия построена на костях, и к этому же нас и ведёт. К костям, — произнесла Ангелина с отвращением. — При этом оды к радости они просят у своих жрецов, чтобы те их одурманили наркотиком. Но теперь, когда храмы падают, а жрецы гниют в застенках и могилах, мы с вами вместе. На меня они наложили печать вдовства, которая меня так тяготила. Не будем оглядываться на прошлое, — ответил Борис. — Оно ушло безвозвратно. Смотри, с этой печатью я отбрасываю прошлое, словно его никогда и не было! С этими словами он крепко схватился за рубашку, дёрнул, словно сорвав что-то невидимое с груди и распахнув тем самым воротник, и взмахнул рукой, словно швырнул это невидимое в реку. Было бы это настоящее клеймо, как алая буква в той старой дореволюционной книжке, оно бы упало в воду, и река унесла бы его прочь. Сорвав с себя символическую печать вдовства, Борис глубоко вздохнул, и вместе с этим вздохом бремя боли и отчаяния спало с его рассудка. Прежде он не знал всей мощи своего траура, пока не скинул его. В новом порыве он сбросил шляпу, и лёгкий летний ветер растрепал ему волосы, а в следующий миг его сердце разорвало мрачное, прекрасное в своей потусторонней зловещей ауре чувство. Он вмиг приблизился к Ангелине, взял её голову за виски и положил себе на грудь. Он не говорил ничего. Его сердце не билось, но чёрная кровь бурлила в нём, сводя его с ума. Ангелина тоже ничего не говорила. Она поняла всё. Их тёмные колдовские сущности объединились. Они стали единым целым, единой волной, вырвавшейся на поверхность тьмы, безумием, перелившимся через край, болью, взорвавшейся далеко в глубине и вынырнувшей теперь наружу. И Ангелину тоже захватило это безумие. Ей больше не надо было ничего понимать. Борис отпустил Ангелину, чуть отстранился, огляделся вокруг, вглядываясь в обступивший их мир, ставший мрачным и от этого особенно прекрасным, и вдруг сказал: — Где же Анна? — он искал её глазами в речном полумраке, будто ожидая увидеть дочь среди теней, пришедших вместе со светом луны. — Она где-то поблизости. Анна! Анна! — Я вижу её, — заметила Ангелина. — Она вон там, в полосе фонарного света, у берега реки. Анна шла к ним медленно, стараясь попадать в полосу света, но при этом она словно растворялась в ней, исчезала за её пределами. Борис заметил это движение, когда Анна уже совсем приблизилась, почти дошла. Затем всё тело его налилось свинцом, грудь сжало словно тисками, под кожей проступили тёмно-лиловые узлы вен. Анна, как оказалось, уже успела где-то украсить себе волосы и платье сухими красными розами и шипами, которые разлетались в лунном свете в разные стороны, обвивая её грудь и плечи, доходя до колен и почти касаясь подола платья. Цветы эти испускали сильный одуряющий аромат. Она остановилась, и река в том месте разлилась ровной гладью, и её фигура отражалась в ней в полной неподвижности, так что казалось, что в любой момент Анна может шагнуть в ночную темень и пропасть навсегда, однако отражение казалось ещё более тонким, чем действительный облик, и придавало призрачность ей самой. Река казалась бездонной, по воде словно плыла густая чёрная завеса, протянувшаяся далеко вниз по течению. В глубине реки словно стояла другая дочь — она и не она одновременно, озарённая таким же золотым лучом от фонаря. — Ах, странное дитя, что же ты не идёшь к нам? — тихонько позвала её Ангелина, протягивая к ней руку. — Иди сюда, что же ты упрямишься? Борис уже месяц как сумел распознать сложный характер дочери и отчасти смог к нему приспособиться, хотя не мог не признать, насколько был задет тем, насколько Анна от него отстранилась, избегая встреч и пропадая в комсомоле. Оно и понятно: всю её жизнь фигура отца для неё была чисто символической, отстранённой и далёкой. — Анна, иди же! — позвал её Борис нетерпеливо. Странное чувство вмиг словно отпустило её, и она смогла дойти до моста и обнять обоих родителей. Между тем река отразила тонкую красную полосу в своей тёмной воде, зачинался рассвет. Река вмиг стала красной, словно кровь. Борису, Ангелине и Анне, как нечисти, ничего не стоило теперь в сиянии рассвета подпрыгнуть и улететь в сторону Тверской, держась за руки среди кувыркающихся под летним ветром ветвей лип.