Бал у Берии

      Ремонт за счёт государства шёл как по маслу, и семейство Давыдовых уделяло этому нелёгкому делу немного времени после рабочего дня: Борис клеил свежие обои, прикрывая дыры от пуль в стенах; Анна шпаклевала потолок, а Ангелине было поручено разбираться с мебелью и уничтоженной посудой. За два дня после перестрелки в квартире обновились стены и потолок, а на посуде Борис решил пока что поэкономить, поскольку в пище жена и дочь не нуждались, а сам он мог спокойно перекусить на работе или в столовой. Мысль о том, что Анну нужно непременно устроить в школу, Борис отложил до осени: сейчас бушует жаркий май, скоро каникулы, какая школа? Пока что Анна устроилась в художественную бригаду комсомола, где собиралась рисовать плакаты и проектировать изобретения уже на благо социализма, прежде делая это для себя, для души. Строить светлое будущее ей помогали молодые комсомольские работники, смешные и симпатичные ребята, похожие на цыган из «старой гвардии». Художники воображали, как на заводе будут возводиться новые цеха, бетонные кубы и колонны, украшенные каскадами звёзд и весёлыми лицами, над которыми затем зальёт прожектор юное солнце; с каждой новой картиной эти радостные лица делались всё лучезарнее, казались всё уже, так что контраст между бледными лицами первых комсомольцев и новыми солнечными девушками-комсомолками получался почти физическим. Анне новая деятельность пришлась по душе, ей понравилось смотреть на ребят, раскрашивающих агитационные плакаты, на чертежи и планы, понравилось оформлять наряды и делать эскизы, читать стихи, ходить на сбор комсомольских песен. Она сама сочинила несколько новых и даже спела их сама под гитару, пытаясь подражать эстрадным артистам. Дома же она не могла оторвать глаз от маленького усатого сомика, плававшего в большой банке на кухне заместо аквариума. Сомик этот отчего-то звался Шнурком и являл из себя зрелище крайне умилительное, особенно если тыкался в стекло банки носиком. Однажды, где-то день на пятый после перестрелки, Борис и Ангелина сидели у окна и глядели на золотисто-розовое небо. Анна собиралась уходить в самодеятельность, а Борис как раз только-только вернулся с работы и не успел ещё переодеться из формы в домашнее, причём Ангелина не упустила шанса кольнуть его шпилькой: — А знаешь, мне нравятся мужчины в форме. Особенно в такой, — протянула она коварно, после чего облокотилась о диван: — Я и предполагать не смела, что ты так возмужал. О, я должна отвернуться, отвернуться, иначе я совсем пропаду... — осипла, словно сгорала от желания. — Прелесть моя, не придуривайся, — ответил Борис, снимая китель и одновременно с этим чувствуя, как шрамы на груди пламенеют фантомной болью, а кровь приливает к щекам. Китель как прилип к шрамам, а от того стало ещё хуже. За стеной творился шум: на днях вернулся неугомонный Мишка Гоцман, вдоволь накутившийся в обществе ведьм и колдунов Москвы, только теперь он твёрдо взялся за ум и спектакль с танцем Саломеи, сказав своей труппе, что зарядился дичайшим приступом вдохновения, посетившим его на Преображенской площади, даром что вовсе не бывал там. Шум был оттого, что неудержимый Гоцман сейчас отчаянно репетировал движения танца, поддаваясь влиянию своей капризной музы. При этом он совершенно с восторгом отнёсся к тому, что Анна временно проживает в его квартире, поскольку в родительской ей не нашлось места, и был очень рад с ней пообщаться на тему творчества и поэзии, которых, естественно, было в достатке. Слово «творчество» Мишка произносил с большой буквы, и можно было не сомневаться — новая работа для Анны в комсомоле будет заключаться в составлении лозунгов и плакатов, направленных на то, чтобы вдохновить народ на подвиги. У Бориса не было сомнений насчёт того, какую роль дочь сыграет в этом случае, но Ангелина, прочитав о танцах Гоцмана и узнав о новоприобретённом для Анны амплуа художницы, решила, видимо, по-своему: «Бедненький, он, конечно, очень талантлив, храбр, остёр и прекрасен, да ещё и что-то такое затевает». Ну что ж, пусть так. В конце концов, кто из них не мечтал хоть о капле счастья, строя планы на будущее, тем более в самые страшные, голодные и холодные времена? Борис наконец снял китель и устроился на диване рядом с Ангелиной. Честно сказать, он был очень удивлён, когда понял, что у неё пристрастие не только к щекотке живота, но и к военной форме, особенно когда муж в ней. Впрочем, мало того — Ангелину почему-то возбуждало и само словосочетание «мужская форма». Но ещё больше её возбуждали его шрамы и аккуратно отглаженные рубашки. Причём оба сошлись на том, что категорически презирают штаны-галифе, абсурдно-нелепые в своей форме и глупо широкие выше колена. Причём иногда они умудрялись совмещать пристрастия: Борис не снимал формы, разве что переобувался из сапог в туфли, а Ангелину щекотал через платье, отчего все органы чувств, отвечающие за восприятие прекрасного, приходили в необычайный восторг и требовали немедленного выхода. Ангелине нравилось, если Борис приказывал ей лечь на спину. Вот и сейчас она так улеглась, скрестив ноги, полузакрыла глаза и загадочно улыбнулась, раскинувшись в позе дивной звезды экрана, хотя прекрасно знала, к чему он клонит, и тут же словно отказалась от своих намерений и ушла в спальню за косметичкой, откуда достала кисть для макияжа и принялась краситься перед зеркалом. Борис же устремился вслед за ней и остановился в проёме двери, наблюдая за её отражением в зеркале и чувствуя, как рука начинает побаливать. На протяжении всех этих дней он постоянно надрезал себе предплечье и давил из вены на правой руке кровь, чтобы поддерживать румяный цвет кожи жены и дочери, но крови им хватало дня на два, после чего они бледнели снова, покрываясь мертвенно-белой поволокой. Румянец на щеках и локтях их выцветал, обращался трупно-лиловым, а губы становились едва ли не чёрными. — Тьфу ты чёрт, — неожиданно воскликнула Ангелина, — ведь это, подумать только, — убрала кисть для макияжа и сжала голову руками, — нет, послушай, ты же умный человек и в мертвецов не особенно веришь. Ты серьёзно уверен в том, что мы тогда были у сатаны? — Совершенно серьёзно, — ответил Борис. — Конечно, конечно, — иронически заметила Ангелина, — теперь, стало быть, налицо вместо одной нечисти двое! И муж и жена, — она воздела руки к небу и закричала: — Нет, это чёрт знает что такое, чёрт, чёрт, чёрт! И я не знаю, что делать с твоей рубашкой! Она вся в крови с того бала, дай я её застираю! — Лина, я сам! — отрезал Борис, ведь давно привык к застирыванию чекистской формы, и в подтверждение своих слов вовсе сбросил рубашку, направляясь к ванной. Пятна при этом уже въелись в ткань, но он был уверен: хозяйственное мыло вкупе с холодной водой смоет даже грехи! — Анне в таком виде не попадись! — крикнула Ангелина. — Ты её отец, в конце концов! — Mutter, мне решительно всё равно! — раздался голос Анны из кухни, где она собирала вещи. В ту же минуту она накинула на плечи и голову полупрозрачную алую накидку и вышла из квартиры. Борис расправился с фрачной рубашкой, оставил её в раковине отмокать и накинул свежую. — Я до сих пор не верю. Не верю, что это платье не исчезнет или не улетит в окно! — тем временем жарко воскликнула Ангелина, кося взгляд на вешалку в спальне. Борис только схватил платье Саломеи, прижал его к голой груди, после чего с ликованием и коварным смехом крутанулся на каблуках: — Оно не улетит! За это я тебе ручаюсь! — повесил платье и охрипло расхохотался: — Дьявол, дьявол, как я счастлив, как счастлив, что вступил с ним в сделку! — крадучись и сгибаясь в спине, словно тигр перед прыжком, он подобрался к ней: — Придётся вам, моя милая, жить... С колдуном! После этого пылкого восклицания он подхватил Ангелину на руки, сам в вихре пылкого движения сел в кресло, а её устроил на коленях. Ангелина тут же обхватила его за шею, стала целовать в губы, скулы, виски. Вихри его неприглаженных чёрных волос так и путались с её налаченными кудрями, а кожа горела. — А ты действительно стал похож на колдуна! — воскликнула Ангелина. — А я этого и не отрицаю, — ответил Борис, слетев на жутко высокий голос, и крикнул быстро: — я колдун! И очень этим доволен! Он признал: ему это нравилось. Нравились быстрота и невидимость. Как из браунинга —раз! И всё ради этой женщины. Ради неё он стоял ночь в цепях, потерял свою природу и заменил её новой, шестнадцать лет сидел в квартире и думал о жене и дочери, о грозе над Ершалаимом и семи вуалях. Дальше он не очень помнил, как платье жены сползло с неё и оказалось на талии, а она — у него на коленях, с закинутыми на подлокотник худыми бледными ногами. Шея и грудь горели от поцелуев, а шрамы и порезанную руку саднило лёгкой болью, только на боль было уже плевать. К чёрту! Лучшее! Губы у неё были ледяные, как мрак ночной, и настойчивые. Ангелина целовала везде, где могла дотянуться — скулы, шею, ключицы, попутно разбиралась с рубашкой, пытаясь дотянуться до живота, что у неё получилось, однако Борис всё равно остался в выигрыше: пряжка высоко посаженных чекистских брюк совсем чуть-чуть касалась пупка, а в положении сидя закрывала его совсем, но от этого ничего не менялось. Он сходил с ума от этих поцелуев, от вкуса её мягких, влажных, крепких губ, каких-то неизвестных духов, присыпанных пыльцой диких роз. Медленно и томительно, казалось, целую вечность они целовались, ища всё более и более острых ощущений, лаская друг друга, исследуя, задевая, гладя, сжимая и отпуская. В груди билось безумие и желание, уголки губ ползли вверх в накатившей истерии, как бы Борис ни пытался отогнать от себя мысли о той ужасной женщине, которая над ним фактически надругалась во время войны, но каждый раз ловил себя на мысли, что ему нравится испытывать свои триггеры на прочность, ведь сам он — затяжной психоз, обычно безмятежный, тихий, незаметный гражданин. В ответ на настойчивые прикосновения Ангелины к животу сам щекотал её сквозь платье, медленно и чувственно. От всех этих напоминаний ему даже не было мерзко, все чувства словно притупились, затянувшись кровавой пеленой желания и изламывающего нервы триумфа, то и дело перехватывало горло от жажды. А Ангелине всё казалось мало, она прижималась лицом к его шее, проходилась губами от скулы к ключице, лизала и прикусывала кожу, скользила языком вниз. О, блаженство! Платье между тем к её телу многозначительно припеклось, облепив тело — невесомое, бесстыдное, волнующее, так манящее своей почти прозрачной белизной и подчёркивающей её же длиной. И, конечно же, живот особенно привлекал, ведь ткань даже пупок выделила, неглубокий и вытянутый, и Борис не удержался от искушения провести пальцем по самому краю, отчего Ангелина совсем обезумела от желания и выглядела совсем дикой — от накрашенных глаз к чёрным бровям отбрасывался в полутьме полусумрак, белая кожа и чёрные брови сочетались так странно, неправдоподобно и невинно, делало её похожей то ли на нимфу, то ли на ту же звезду немого экрана, исступлённо-трагичную, «такую, чтобы сердце остановилось». О да, умереть и снова ожить. Умереть, оживать. Почувствовать вечность. «Ну что же ты медлишь, — прохрипел Борис в изнеможении, чувствуя, ещё секунда, две — и у него всё поплыло перед глазами, — я буду весь твой». Да и хотелось это всё, хотелось. Всё тело покрылось испариной, руки задрожали, будто в них очутились оголённые провода, а по лицу пробежала мелкая дрожь.       Прежде чем всё случилось прямо на кресле, раздался стук в дверь и послышался прокуренный голос: — Тук-тук! Мир вам! — Да это Анатолий! — воскликнул Борис, резко дёрнувшись и отняв от уголка губ прилипшую прядь волос. — Замечательно! Нас не оставляют! Ангелина слезла с него, перебралась на кровать и крикнула: — Милый, ты хоть запахнись! — Да плевал я! — отрезал Борис, убегая в прихожую и запахиваясь на ходу сдёрнутым с вешалки плащом. На пороге действительно стоял Анатолий, в своей неизменной комиссарской форме, разве что вид у него был такой, словно он побывал в драке: галифе кое-как заштопаны, волосы взъерошены, а от самого Анатолия исходил лёгкий душок спирта и рассола. — Простите, Анатолий, что мы голые... — вдруг спохватился Борис и совсем запахнулся в плащ. — Ну что вы! — ответил тот с усмешкой. — Если бы мой Илья был одет каждый день, это было бы приятно. Вообще я видел не только голых мужчин и женщин, но даже мужчин и женщин с начисто содранной кожей. Уже на кухне Борис устроил маленький фуршет с чаем и густо намазанным маслом хлебом, а сам кинулся надеть хотя бы рубашку. Ангелина же тоже поспешила одеться. Анатолий охотно подсел к столу, предварительно поставив в угол у окна какой-то свёрток в тёмной парче. Борис налил Толе чаю, и тот охотно выпил его, причём он пил ловко, как и все добрые люди, целыми глотками и закусывая хлебом. Борис между тем начал размышлять: «Нет, всё это на самом деле! Конечно, передо нами сидит посланник дьявола. Ведь я же сам не далее как тем вечером доказывал Гоцману, что тот не мог встретить на Патриарших самого сатану!» Он стал присматриваться к Толе и убедился в том, что в глазах у того виднеется что-то принуждённое, какая-то мысль, которую тот до поры до времени не выкладывает. «Он не просто с визитом, а появился он с каким-то поручением», — подумал Борис, и наблюдательность ему не изменила. Выпив третью кружку чая, Толя заговорил так: — Честно сказать, я представлял дом герра Мюльгаута несколько иначе. Борис усмехнулся: неужели у этого комиссара было какое-то представление? Если так, то оно раздроблено в клочья. Вообще Борис не переносил холода в доме и в целом обустроил квартиру так, чтобы она была полна мягкого уюта, который в зиму согревает, а летом навевает прохладу. — Да и пространства жизненного вам теперь не хватает, — продолжал Толя, обводя кухню скептическим болотным взглядом. — Прежде здесь обживался несчастный вдовец, которому было проще жить на работе, теперь же этот семьянин идёт на работу с неохотой! — и усмехнулся. — Очень даже с охотой! — парировал Борис. — Теперь даже в радость мне работать и служить, когда дома меня ждут. — И то верно! — подхватила Ангелина. — Вашего мужа пришлось долго уговаривать, — сказал ей Толя. — Тогда, в Александровском саду. — Не напоминайте мне, Анатолий! — ответил Борис немного резко. — Я был глуп тогда. Да, впрочем, меня и нельзя строго винить за это — одно дело верить в колдовство и нечисть, а другое — встретиться с нею на улице. С сектантами это тоже работает. Очень сомневаюсь, что они будут рады столкнуться с Иешуа на светофоре! — И опять-таки забыл, — прокричал Толя, хлопнув себя по лбу, — совсем замотался! Ведь мессир прислал вам подарок. Бутылку вина. Прошу заметить, что это то самое вино, которое пили на оргии у царя Ирода. Фалернское вино. Вполне естественно, что такая редкость вызвала большое внимание супругов. Толя извлёк из куска темной гробовой парчи совершенно заплесневевший кувшин. Вино налили в стаканы, глядели сквозь него на исчезающий перед надвигавшейся грозою свет в окне. Видели, как все окрашивается в цвет крови. — Здоровье мессира! — воскликнул Борис, поднимая свой стакан. Все трое приложились к стаканам и сделали по большому глотку. Когда вино закончилось, порядком захмелевший Толя задал совершенно внезапный вопрос: — Простите за вторжение в супружеские дела, но тот факт, что один из вас, скажем так, мёртв, не мешает вашим отношениям? Борис едва стакан не выронил: нет, конечно, это казалось ему диким, но вместе с тем это табу словно постепенно отодвигалось в сторону какой-то тёмной стороной его натуры, безудержной и мрачной в своей жажде. Напротив, Борис даже признал трупные лиловые и чёрные пятна на теле жены как средоточие мрачной зловещей красоты, а переплетения вен на белой коже так и вызывали желание обвести их кончиком ногтя. Чуть надавишь — и брызнет чёрная кровь. Но всё же он решил держать свои дикие и жестокие мысли при себе и ответил: — Нет, мешает, если честно, — но в голове ясно и чётко пульсировала мысль: «Не надо лгать мне». Внезапно её перекосило, и вдогонку прозвучало красноречивое «блять». Толя же словно оказался солидарен с тёмной стороной: — А то я вижу, как вы, красноречиво растрёпанный, ко мне вышли. Не лгите себе, а уж тем более мне. Скажу так: самообман даже опаснее, чем обман другого человека. Борис с ним согласился: и то верно. Сам он никогда не брезговал ложью и подставой, охотно шёл по головам ради уничтожения фанатиков. А теперь он собирался раскрутить маховик репрессий на всю катушку, уничтожить религиозных мразей до единого. «Уничтожение невинных — скажут они, да только они забыли, сколько народа повесили и пожгли до революции. Всех не упомнишь, а забыть куда проще». — Милый, неужели ты в самом деле так считаешь? — спросила Ангелина тревожно. — Ты не тот, кто отступает, достигнув цели. Ты вернул меня, ты любишь меня даже несмотря на то, что я мертва. Вдруг в проёме кухни появилась Анна, вымокшая до нитки, мрачно поздоровалась и ушла переодеваться. Уже через пару минут она пила чай вместе с родителями, а от вина деликатно отказалась. Рассказ об очередном дне в комсомоле был полон увлекательных подробностей, буквально заряжал запалом вдохновения, от которого потом ни за что не оторвёшься. Её художественный талант приняли с восторгом, зато Анну несколько смущал этот интерес, хотя ей льстило внимание матери и отца, которые явно ценили её ум и артистичность. Светлый персиковый вечер уже переходил в грозовой, небо за окном темнело, на улице, затопленной сиянием городских огней, подули холодные порывы ветра. Борис успел уже позабыть о неудачной лжи Толе, зачинщиком которой являлся ядовито-сладкий высокий голос, струящийся в сознании первобытной жаждой умерщвления истекающих ладаном фанатиков, когда на небе засверкало, загрохотало и погасло. Все четверо бросились к окнам, надеясь разглядеть на фоне этой оглушительной красоты хотя бы проблеск славы, обещанной вестниками апокалипсиса. Но небо было мрачно, охваченное багровой каймой, будто его залили кровью. И только Борис отметил, заметив про себя с некоторым недоверием, насколько противоестественно выглядит эта чудовищная акварель: но с другой стороны, почему бы и нет? Всё сильнее в нём разрастался мрак, мрак привлекательный, обволакивающий, втягивающий его в себя. Всё чаще он ловил себя на мысли, что тёмная сторона его захватывает, всё сильнее хотелось раскрыться, выпустить мрак. Это было настолько необычно, увлекательно и мощно, так захватывающе, что он и представить себе не мог. В двадцатых, пытаясь в рамках роли подражать Вертинскому, он сжигал свою молодость на киноплёнке, а потом и в глотках абсента, потому что хотел спиться красиво. А теперь он чувствовал, что прожигает бесконечность, наслаждаясь этим абсолютно иррациональным, бессмысленным счастьем. Словно в него втекало само безумие. Блаженное безумие, которому не надо было никаких преград, никаких законов, только бы не кончался этот миг. Налюбовавшись небом в грозу, грозу в конце мая, Борис, Ангелина, Анна и Толя перебрались на диван и кресла в гостиной. Борис хотел открыть окно, чтобы выпустить немного свежего наэлектризованного воздуха, но вдруг уловил, как Толя направил на него пистолет, и не успел даже моргнуть, как дуло взорвалось выстрелом, и что-то крохотное толкнуло его в грудь, отчего он упал на пол, а вспышка от пистолета совпала со вспышкой молнии в окне. В самое сердце, на поражение! Чудовищно прогремел латинский хор под аккомпанемент иерихонских труб и свирелей. — Герр Мюльгаут, было проще ввести вас в то же состояние, чем вернуть их в состояние живых, — отчеканил Толя бесстрастно. — Кровь не сделает труп живым, посмотрите на Илью. Борис лежал, уткнувшись затылком в коврик. Своими железными руками Толя повернул его, как куклу, лицом к себе и вгляделся в него. На его глазах лицо застреленного менялось. Даже в наступавших грозовых сумерках видно было, как исчезал его временный колдовской блеск глаз, чуть разгладилась жестокость и буйность черт. Волосы из практически чёрных от корней окрасились сединой, но сразу же накрылись чёрной поволокой. Лицо покойного посветлело и, наконец, смягчилось, и оскал его стал не хищным, а просто страдальческим. Тени под глазами не исчезли, а растеклись, как тушь. По белой рубашке растеклось алое пятно, стремительно обращавшееся чёрным, а кожа перестала быть такой бронзовой и словно поблёкла. — Убийца! Мразь! — воскликнула Ангелина, первой опомнившаяся от шока. Хор с трубами всё гремел и нарастал. — Оскорбление является обычной наградой за хорошую работу, — ответил Толя, — неужели вы слепы? Но прозрейте же скорей! Анна просто сидела в полном оцепенении, прижавшись к матери и до почернения стиснув ей кисть. Огромные мёртвые синие глаза глядели словно куда-то и вместе с этим в никуда. — Саломея, вы как никто другой понимаете, чего я добиваюсь. Так чего вы себя ведёте, как истеричная вдовушка? — покривился Толя. — Сейчас он встанет. После этого Толя направился к лежащему Борису, у которого глаза пронзительно уставились в потолок, вынул из-за пояса какую-то флягу, откупорил её, набрал в ладонь воды и брызнул ему в лицо. Борис скосил на него остекленевшие глаза. Крик не шёл, оскудело горло. Вышел голос бесстрастно, чуть с упрёком, проскрипел несмазанной петлёй: — За что, Анатолий? Борис изломанно поднялся, чувствуя, как рубашка вымокает от крови. Словно отмерла внутри вся злоба на Толю, будто так и нужно было. Хватит убиваться, теперь точно всё будет так, как нужно. Быть с милыми, да от контры следа не оставить. Кипящая кровь у них из глаз прольётся, да как слышно будет, как благим матом будут вымаливать у него прощения, извиваясь в ногах червями, так вся боль и выйдет. За окном бушевала гроза, небо горело, вспарывалось клинками молний. Ангелина кинулась к нему, и он в полной мере ощутил холод её тела, ведь сам таким же стал. Пальцы её, бледные, длинные и подвижные, точно паучьи лапки, скользили по выцветшей бронзе скулы, вычерчивая странные узоры, а губы складывались в монотонный речитатив. Мир застыл вокруг, остались только они. Возможно, они стали даже ближе друг другу за эти минуты. Он попытался обнять её покрепче, но не смог. А потом мир качнулся, потемнел, стал совсем призрачным, далёким и холодным. Было такое чувство, что он падает в бездонную чёрную пропасть. Одновременно наступила полная тишина. Ни грома, ни молний, только какой-то слабый шорох где-то над головой. Ангелина чуть освободила ему горло от воротника рубашки и смахнула с неё чёрное пятно, словно то была пыль. Борис перехватил её кисть своей, скованной чёрной перчаткой, голыми пальцами перехватил, коснулся её плеча. Оно было нежным, прохладным и всё же словно остывшим — как и сердце. Но то, чего она добилась, её завораживающее и невероятное волшебство, подействовало и на него. Замершие было чувства обволокли его, обессиливая, подчиняя себе — и в его сознание пришла долгожданная ясность. Как раз в этот момент остервенело постучали в дверь. Борис, как сомнамбула, развернулся на каблуках и направился к двери, в проёме которой стояла крайне шокированная соседка, и спросил её размыто: — Что случилось, Маргарита Петровна? — Стреляли... — он цеплял только прыгающую чёрную мушку у неё над губой, но всё же собрался с мыслями: — Я заряд проверял. — А почему вы в форме? — не унималась соседка. — Сегодня выходной, Маргарита Петровна. Или вы тоже заработались? — процедил Борис неожиданно ядовито для самого себя и демонстративно громко закрыл дверь. В гостиной его встретил неожиданно ехидный Толя: — Я не предполагал, герр Мюльгаут, что вы такой трудоголик. — А как же иначе? — ответил Борис едко, примешивая острую шпильку. — И до каких вершин вы хотите добраться, товарищ старший лейтенант? — продолжал Толя. — Народный комиссар? Маршал? Генеральный секретарь ВКП(б)? — До каких получится, — Борис поправил воротник. — Мой муж, оказывается, такой карьерист! — восхитилась Ангелина, пытаясь разбавить суровый мрак комнаты. — Жизнь такая, — вздохнул Борис и схватился за рубашку у ворота, стараясь сдержать рвавшийся из горла крик. Теперь он чувствовал себя так, словно был мёртв лет десять. Отчего-то он знал: церковь убивала издалека, небыстро. Кожу жгло ещё задолго, и чем ближе идти, тем нестерпимей боль. А из глаз, если долго вонзать взор в купола, бежали чёрные слёзы. Церковное золото выжигало глаза не только живым. — Меня расстреляли, но я выжил, хотя пуля в башке застряла. Вы, мои милые, заклинали птиц собрать вас по костям, а сожгут — вы и из пепла соберётесь. А они, треклятые дураки, так и гонятся за смертью, целуясь взасос с трупами. — Поэтому храмы и крушите, муженёк. За-лож-ные мы все, — Ангелина ткнула его тонким пальцем в грудь, — церковный свет нас жжёт, а так хоть по земле идём спокойно. И тебя благодарим, что вытравляешь эту грязь. — Если на облака всё же залезут, я их за подолы стащу вниз и уничтожу, — Борис сморщился и отвернулся, прикладывая пальцы к виску, словно у мёртвого могла заболеть голова. — Всех до единого. Ни один крестящийся мракобес не будет брызгать ладаном на новый мир, ни один! По позвоночнику вниз скользил озноб, кровавый и немой, он растекался по груди, спине и ногам, будто кровь застыла в жилах. Он поймал себя на мысли, что всё хуже понимает живых, хоть и разделяет их идеалы, слышал их речи и понимал желания; потянулся к Ангелине, такой обворожительно прекрасной в своей тёмной ауре, как к спасительному мостику над пропастью, за которую можно ухватиться. Его слегка трясло, на лбу выступила испарина. Лёгкие сжались, желая исторгнуть из себя дыхание, не дающее жизни. Как и при расстреле, тогда, во время Гражданки, наплывали липкие мысли о бренности всего сущего и неминуемой смерти, предчувствие, чего он никогда не испытывал прежде, потому что жизнь для него — это отсутствие страха и лишений. Кожа чуть подрагивала от мертвенного холода, ласкающего его горло без галстука, отдававшегося дрожью во всём теле. Сердце билось так быстро, наполняя тело ускоряющимся темпом, создавая вокруг пустоту, залитую абсолютным холодом. Лицо приобрело пепельный оттенок, голова закружилась, кровь устремилась по венам, очищая их мраком. Не понимая, для чего жил, Борис подумал вдруг: «Для того же, чтобы после смерти быть с любимой женщиной». Борис недолго мерил шагами комнату, привыкая к своей новой сущности, совершенно не похожей на человеческую или колдовскую, после чего в изнеможении опустился в кресло. О своих ощущениях он не смел высказаться, но отчего-то понимал, что не ощущает сытости или голода. Да и дышать ему вмиг стало не нужно, словно пересекли ему горло. Поднялся и поглядел в открытое окно — грозовой воздух обдувал длинные волосы, поблёкшее лицо, покусывал грудь под рубашкой. Колдовская мощь словно хлеще забилась в мёртвых венах, требуя крови, погони и смерти. Это её костлявые пальцы шарили по его горлу, теперь он знал. Глаза и нос обожгло болью, боль стала такой сильной, невообразимой, пронизала всё тело, пробила насквозь и вернулась к мозгам. Конечно, умирать страшно, понял Борис. Но стоит рискнуть и вспомнить, кто он такой. Где он, среди живых или среди мёртвых. Уж лучше это, чем ничего. Такого ощущения у него не было уже много лет. Борис позволил себе зловещую, раскроившую лицо улыбку, откинув назад голову. Улыбка пугала его самого, открывала самое тёмное в его душе, будя давно забытые страхи, в том числе и страх смерти — хотя тогда Борису казалось, это лишь чувство собственной слабости, чувство такое же дикое, омерзительное и нежизнеспособное, каким оно кажется большинству людей. Дрогнул угол рта, обнажив зубы, по рукам пробежала дрожь, скрюченные пальцы сжались в кулаки, сверкающие колдовской зеленью глаза прищурились, рот искривился в непонятной гримасе, похожей то ли на злобный оскал, то ли на лёгкое подобие улыбки. «В этот момент, — подумал Борис, — весь мир становится тёмным и злым, способным испепелить всё на своём пути, превратившись в воронку ада». Если бы не запах крови и раскалённое небо за окном, можно было бы решить, всё произошло в пустоте, без всяких декораций, просто ему померещилось, пусть даже с неприятным скрежетом зубовным. «Хорошо всё-таки, что попы не додумались до таких верований, — подумал он, — но их я всё равно уничтожу. Религию нужно вырвать... С корнем!» Алые брызги тумана, рассеянные на просвет огромным солнцем, упали на его лицо и одежду, лёгкие расширились, выдавая раскалённый выдох, кожа заблестела, волосы на голове вздыбились. Новая сущность во всей своей чудовищности раскрылась перед Борисом. Тело исказилось в приступе жуткого сладострастия, ногти впились в подоконник, оставляя глубокие царапины, охрипший вскрик вырвался из растрескавшихся губ. Страха не осталось — остались только жажда мести и предвкушение мести, утолённые праведным желанием поразить врага насмерть. Гордо выпрямившись, подняв лицо к раскалённому солнцу, Борис вслушался в шорох шин по асфальту, и всё, унесённое ветром, до последней былинки, послушно передалось его сознанию. Потоком хлынула сила, поглощая мир. Он не сводил глаз с тёмного окна; казалось — стоит уловить любой жест, малейшее движение, замирающий в груди крик, соскользнувшую по щеке жены или дочери слезу — и начнётся страшное возмездие, кошмар, мир погрузится во мрак, очистившись от опиума религии. В этот момент — интимный и разрушительный — Мюльгаут стал гораздо ближе к Москве, словно врос в неё окоченевшими голыми пальцами и исколотой штыками грудью. Глухие удары молний перемежались завываниями ветра, и в этих звуках слышалось запоздавшее эхо пульса — от города, что желал жить и процветать. Сам он сейчас — словно на Камчатке с утра ураган, у горла сбитое дыхание, у ногтей искрился ток. Борис ещё немного померил комнату неровными стуками туфель, после чего снова упал в кресло и заговорил хрипло: — Объясните мне, Анатолий, что значат ваши слова? «Вы знаете, чего я добиваюсь»? Вы вовлекли мою жену в сговор? — и начинал непонятно от чего злиться. — Никакого сговора нет, милый, — ответила Ангелина твёрдо. — Нет, пап, — подхватила молчавшая и сидевшая как статуя Анна. — Наша мама и Анатолий Николаевич давно знакомы. — Знакомы? — напрягся Борис. — Мам, расскажи ему, — Анна дёрнула мать за рукав. Ангелина пристроилась на диване поудобнее.