кто-то должен пострадать

      — Так и будешь худеть и грызть пальцы из-за этого мальчишки.       Джисон смотрит на содранные на руках кровоточащие болячки, на искусанную кожу вокруг поломанных ногтей и в нервном движении сцепляет пальцы в замок, стараясь скрыть повреждения. Он прикусывает губу, как делает это каждый раз, поддаваясь ощущению загнанности в угол. Это не из-за него, Лино-хен здесь совсем не при чем — ему хочется возразить, но он и сам себе не верит.       Минхо нравятся стройные девушки с шелковистыми длинными волосами, которые слегка подкручиваются у концов — или они сами их подкручивают. Впрочем, Джисону плевать. Он никогда об этом не говорил, но подросток каждый раз замечал его взгляды, всегда направленные только на таких. Они красивые, соглашался парень, но всегда добавлял про себя, что он ничем не хуже. А после закрывался в ванной и рассматривал подтянутое, но совсем не худое и очевидно не женское тело.       Он просто стал есть немного меньше и немного больше заниматься. В этом не было никакой проблемы, всего лишь попытка привести себя в форму. Больше белка и меньше углеводов, пробежки по утрам и обязательно растяжка — мышцам нужно расслабиться. Впрочем, как и ему.       Джисону просто нужно быть в лучшей форме, чтобы нравиться себе чуточку больше.       Или, может, просто нравиться ему.       Отказавшись от очередной порции риса — он белый, сплошные углеводы и никакой пользы — он слышит от матери в ответ, что стал совсем как та девочка-анорексичка, дочка соседки. Он помнит эту девочку. Кажется, она довела себя из-за парня. И усмехается про себя — он-то совсем не такой.       А потом кусает пальцы, потому что нервничает — раньше не было такой привычки. Страдали только губы и немного — он сам.       — Я буду насильно запихивать в тебя еду.       Снова слышит он от матери в тот момент, когда захлопывает за собой дверь в свою комнату и падает на кровать. Двумя пальцами, уже заходящими один на другой, обхватывает худое запястье и пробегается после вверх по тонкой руке — будто на кости осталась только полупрозрачная синюшная кожа. Ему нравится то, как он выглядит. Он убеждает себя в этом, уже даже забывая о том, что раньше он нравился себе тоже. Пока не заметил те взгляды хена.       Даже если он станет достаточно худым, даже если отрастит волосы — черные корни на уже давным-давно осветленных волосы стали слишком очевидны — даже если он станет улыбаться также наивно, как эти красивые девушки, Лино-хену он не станет нужен никогда. Будь он самым красивым по его стандартам. Он все еще не девчонка.       Мать плачет, когда смотрит на осунувшееся лицо сына. Говорит, что его кожа совсем нездорового оттенка, хватает тощую руку и трясет его кистью, будто она — совершенно безжизненная, немощная и абсолютно точно бесполезная часть тела. Прижимает к своей груди и смотрит на своего ребенка так, что у Джисона сжимается что-то внутри. Что-то, что еще не помешалось на Минхо-хене и способно любить не только его. А хотя бы свою мать.       — Все в порядке, мам. Мне все нравится.       А еще, кажется, нравится ему. Главное, что нравится ему.       Хан вздрагивает, когда по привычке начинает засыпать, отвернувшись лицом к стене, в одной кровати с другом во время ночевки и чувствует пальцы на выступающих шейных позвонках. Возможно, Ли думал, что он спит, а может, просто не опасался выдать своих недружеских действий, и потому продолжал скользить шероховатыми подушечками пальцев по очевидным теперь костям.       По спине Джисона пробегают мурашки, а дыхание перехватывает, будто выступающие теперь ребра вдавливают легкие внутрь. Но он все еще лежит, не шевелясь, и верит, что его голодание не напрасно.       На девчонок Минхо смотрит тем меньше, чем меньше Джисон ест. Так ему кажется. И парень богом готов поклясться, что перестал бы есть вообще, если бы тогда хен смотрел только на него. Но он продолжает только отдавать другу большую часть своего любимого десерта, взятого по обыкновению на двоих, лепеча о том, что он не голоден. И ковыряет маленькой ложкой то, что выделил для себя.       Ужин вечером стоит пропустить.       Красивая, — маниакально думает Хан, когда светловолосая девушка с кукольным взглядом и точно такой же фигурой проходит мимо него. Неосознанно он прослеживает за взглядом своего старшего, равнодушным и пресным, будто он смотрит лишь на бездомную собаку, от которой хочется только отмахнуться. И Джисон искренне радуется ее провалу, будто эта девушка существовала только для того, чтобы привлечь внимание Минхо.       А своими пальцами Ли Ноу зажимает прядь изрядно отросших волос и думает о чем-то своем, пока не произносит в какой-то момент игривым голосом:       — А давай тебя покрасим.       Джисон и так красит волосы, сколько себя помнит, но на абстрактное предложение соглашается, неопределенно подернув острыми плечами. И прячет ладони в рукавах объемного полосатого лонгслива — вся его одежда теперь ему велика.       Холодно что-то. А Минхо говорит, что это все из-за худобы. Но не осуждающе — не как мать. Не заставляет думать об этом и загонять себя в омут постоянных обвинений. Говорит просто как данность и сам же ее принимает.       Знал бы он, откуда взялась эта худоба.       Знакомые девочки, а иногда и парни, обращают на Джисона все больше внимания, когда он держится ближе к Минхо. Ему на это внимание все равно, а вот друга как будто смущает. Наверное, думает, что они как парочка выглядят, и бесится из-за этого, но ничего не говорит. Только отходит все чаще, чтобы поговорить с теми, кто раньше был неинтересен. А Джисон снова сдирает зарубцованную кожу и облизывает кровоточащие пальцы в глупой попытке остановить кровь.       Он не знает, где Минхо проводит время, когда они не сидят дома в отсутствие родителей и не обсуждают новинки аниме, не стесняясь в выражениях. Зато потом от него пахнет цветочными духами, а на губах играет улыбка с жестокой хитрецой, будто говоря: «Ты сам все знаешь».       А Джисон ведь знает. Вернее, догадывается. Видит следы от острых коготков на лопатках, когда парень переодевается в домашнюю футболку, оставаясь на ночевку у друга сразу после того, как трахнул очередную девчонку. Но молчит и только снова отказывается от предложенных чипсов, наливая в стакан, трясущийся из-за трясущихся рук, воду. И глотает ее вместе со своими невыплаканными слезами и невысказанными претензиями.       — Какой-то ты сегодня тихий.       А Джисон хочет сказать, что он давно тихий. У него нет никакой энергии на то, чтобы снова быть чуть более громким, шумным и хаотичным, как раньше. Теперь он хочет вернуть все, как было?       Но Минхо смягчается, слегка дергая губы в легкой улыбке, и кладет большую ладонь на твердое костлявое бедро. Почему-то теперь только в этом месте его тело в полной мере ощущает тепло.       Не убирай от меня руку.       Почему-то они занимаются сексом.       Все начинается с той ночевки, и Джисону кажется, что ему просто не хватило той девчонки. Ему просто было мало удовольствия, ему хотелось разнообразия или, может, она была слишком зажатой, стеснительной и невинной. Или, напротив, слишком развязной и скучной. Настолько, что даже пропитавшись противным запахом ее парфюма, он взглянул на своего лучшего друга. Ты смотрел на нее также, хен?       Ни выпирай его ребра так сильно, ощущались бы его пальцы на коже так отчетливо? Ни мерзни его тощее тело, казались бы его прикосновения такими горячими? Ни закусывай Хан свои губы в попытке сдержать не стоны удовольствия, о которых мечтал, а болезненные всхлипы, остановился бы он? Минхо двигался в нем с каким-то остервенением, словно пытаясь доказать ему или самому себе что-то чертовски важное. Он хватал его тонкие запястья и не боялся сломать их, когда сжимал цепкими пальцами. Ли Ноу несколько раз заставлял его развернуться, чтобы войти глубже и оказаться немного ближе. Он как будто хотел причинить ему боль, как будто хотел, чтобы Хан что-то понял.       Но все, что понял Джисон, — его голодовки были не зря.       Он закрывался в своей комнате и раньше, когда хотел переодеться, но теперь ему приходится скрывать от матери не только резкие тени на его теле, которые становятся все темнее и глубже с каждым потерянным килограммом. Но и следы каких-то придуманных им самим чувств. Он касается каждого синяка своими пальцами, почему-то думая о том, что это — что-то значит.       На его тощих бедрах до сих пор, кажется, ощущаются грубые руки, а на искусанных сухих губах — прикосновения уже познавших слишком много нежных девичьих поцелуев чужих губ. Ему так долго было плохо и одиноко, что малейшее проявление внимания кажется спасением, а болезненный секс отдается в теле ласками и удовольствием.       Джисон одержимо подпиливает не ногти — пальцы. Он старается запилить каждую частичку выступающей кожи, чтобы не вгрызаться в свои руки каждый раз, когда он ловит на себе жалостливый, молящий о прекращении взгляд матери и равнодушный, но в то же время такой привычный и родной — уже от Минхо. И он снова переусердствует — как и во всем — искусанный большой палец начинает кровить, а сам парень — заходиться в беззвучных рыданиях, которыми отчаяние, наконец, находит свой выход. Ему мерещится, что он слышит, как гремят его собственные кости.       — Я останусь у Минхо, — предупреждает он мать и даже не дает ей времени, чтобы ответить, когда за ним, усилиями его обессиленных рук, захлопывается дверь.       Но к старшему он долго не решается зайти. Хан сидит на детской площадке неподалеку от его дома, методично раскачивается на качелях и думает о том, что делает что-то не так. На него странно косятся прохожие, и парень поглубже натягивает капюшон на лицо. Ему кажется, что все вокруг видят, как он себя изводит. Хотя что они могут сказать по одному лишь его лицу? Тело его прикрыто огромной одеждой, а щеки никуда не деваются, как бы он ни худел.       Как-то раз он обмолвился другу.       Феликс наверняка понравился бы Минхо. Только тогда он не знал, что старшему может понравиться парень, но теперь думает, что уж Енбок точно обратил бы на себя его внимание. Он и Джисону всегда казался каким-то неземным: такой миниатюрный, красивый, с ангельским личиком и сияющим взглядом. Казалось, что ему даже усилия прилагать не нужно, чтобы быть идеальным. Пока он не заговорил.       — У тебя все в порядке? — Феликс обычно эмоциональный, активный и своими голосом и мимикой способный передать весь спектр чувств. Сейчас он звучал каким-то уставшим. Джисон от него не отставал.       — Да как обычно, — парень пожал плечами в ответ и отвел взгляд, уставившись перед собой. Тогда они, прямо как Джисон сейчас, сидели на качелях рядом и лениво отталкивались мысками кроссовок от асфальта, не поспевая друг за другом.       — Ты совсем осунулся. Что случилось? — в отличие от Хана, его друг не избегал смотреть на него, а напротив пытался поймать его взгляд каждый раз, стоило им только поравняться.       — Решил немного сбросить перед универом.       Джисон старался отшутиться, старался отмахнуться. Ему не хотелось говорить о своих проблемах даже с другом, не хотелось предавать им значимости. Ведь если он скажет вслух — все это станет реальным. И его худоба, и его помешанность на парне, который в нем совсем не заинтересован. Кому хочется принимать такую реальность? Кому хочется в такой жить?       — Твою же… и ты туда же? — его смех вышел каким-то отчаянным, Хан это прекрасно запомнил. — Знаешь, я всегда на тебя смотрел и думал, что хочу также. Не париться о своем весе и при этом все равно выглядеть замечательно. И есть, что угодно. И когда угодно.       Наверное, только тогда парень задумался, что его друг, который был для него примером, сам был по горло в том же дерьме. Он как будто сразу вспомнил, как Феликс отказывался от ужина, который ему всегда предлагала мама Джисона, когда парень оставался у них допоздна. Как выглядели его тощие руки, как он стоял перед зеркалом по несколько минут, пытаясь поправить футболку, чтобы она свободнее на нем висела. И как он видел его без макияжа только утром после совместной ночевки. Кому хотел нравиться Феликс? Получилось ли? А может, он хотел нравиться всем? Хан тогда не спросил.       — Правда перед универом? — зато Енбок от вопросов себя не удерживал.       Хан тогда только улыбнулся, а после перевел тему.       Не перед универом он сейчас стоит, боясь зайти внутрь. А перед дверью в квартиру Минхо. Он всегда так беззаботно перешагивал порог, он всегда стучал ровно до тех пор, пока старший ему не откроет. А сейчас он несколько минут не может даже занести руку для короткого стука. И Минхо открывает прежде, чем он на то решается.       — Я уже думал тебя искать.       Джисон слышит это, как: «Я тебя ждал».       Он даже не спросил, что за цвет выбрал Минхо. Просто решил ему довериться. А потому теперь сидит и думает о том, как он будет выглядеть с новым цветом волос и новыми синяками на бедрах и запястьях. Они ведь не будут всерьез смотреть аниме целую ночь, как делали это обычно? Или глупый подросток снова себе просто надумывает? А может, и прошлый раз он выдумал? Прошлые разы.       — И сколько держать? — Хан прикрывает глаза, пока руки Ли Ноу прядь за прядью окрашивают его волосы. Ему так приятны его касания. Сейчас он не чувствует ничего, кроме разливающегося по телу успокоения. Как будто все его мышцы, которые сдулись от недостатка еды, наконец-то могут расслабиться по-настоящему.       — Доверься мне, я тебе скажу, когда смывать.       И Джисон верит. Даже когда Минхо запрещает ему смотреть, даже когда ведет в ванную и начинает снимать с него всю одежду. Он прикрывает ему глаза рукой, даже не зная, какую власть над парнем имеет одно лишь его: «Не смотри». Хан не посмел бы ослушаться и не открыл бы глаза.       Джисон чувствует, как его усаживают в ванну, как Минхо устраивается рядом, и как прохладная вода, еще не успевшая нагреться, начинает стекать сначала по окрашенным волосам, по его лицу, а после и по всему его телу. Старший касается его сейчас так нежно и заботливо, что в груди щемит от невысказанных чувств, от томящихся там отчаянных вопросов. Как он может касаться вот так, а потом сжимать его кожу до покраснения, до остающихся после на недели следов? Как он может обращаться с ним так заботливо, так осторожно, как будто боится сломать, а после равнодушно смотреть и провожать взглядом очередную прохожую? Кажется, он снова плачет. И даже не понимает, стирает ли Минхо с его лица пену, чтобы та не попала в глаза, или слезы, которых он, конечно, увидеть не может.       Он все также послушно не открывает глаз. Даже когда слышит, как бегунок на молнии джинсов съезжает вниз. А одежда глухо падает на пол — он снова даже не удосужился повесить ее на крючок.       Его заставляют подняться сильные руки.       — Посмотри.       И Хан открывает глаза, лениво моргает, стараясь привыкнуть к свету. И оглядывает стоящего перед ним Минхо, сразу же отводя взгляд то ли от смущения, то ли от страха. Они всегда были вместе только в темноте. Как будто Ли не хотел видеть его. Или его не женское тело. Или его худобу — он ведь мог не знать, правда?       — Эй, — он кладет пальцы на подбородок Джисона, чуть поворачивая голову к себе, — движение даже выходит мягким. — Я же сказал, ты можешь смотреть.       — Не хочу.       Он не знает, зачем вредничает, но Минхо это забавляет, кажется. Судя по тому, что он слышит его усмешку и все-таки замечает довольную кошачью улыбку на его лице. Кажется, это последняя эмоция, которую он видит в этот раз.       После Минхо снова не дает ему видеть. И сам видеть не хочет.       Он разворачивает Джисона к себе спиной и рваным, нервным движением наклоняет, заставляя упереться руками во влажную плитку. Хан снова кусает губу и даже тянет руку ко рту, чтобы найти на пальце какой-нибудь кусочек кожи, за который можно зацепиться зубами. Но он боится упасть, а потому держится за скользкую стену. Хотя Ли наверняка легко удержал бы его.       Хан снова не помнит. Он лишь после видит результат на своей коже, и без того сделавшейся бледной и нездоровой, а теперь еще покрытой следами от пальцев. Он какими-то всполохами помнит, как Минхо держал его за волосы, которые еще недавно так бережно перебирал; как заставлял его запрокинуть голову, расставить ноги пошире, и крепко, крепко держал, когда колени предательски подкашивались от его толчков внутри.       Кажется, Джисон просил его в этот раз остановиться. Или это было в прошлый раз, а теперь он мог только скулить? Или, может, он просил быть помедленнее?       Хан снова не помнит.       Его плечи подрагивают, когда Минхо высушивает его волосы. Ему холодно и почему-то очень больно, хотя каждый раз ему кажется, что вот оно — удовольствие, вот оно — то счастье, которого он добивался. Которое выгрызал зубами, как кожу с пальцев. Но Ли Ноу вновь касается его так, как будто боится ранить, когда одевает и опять запрещает смотреть. Но не на него.       Поэтому Джисон рассматривает своего хена, пока тот поправляет его челку. И парень даже забывает взглянуть на цвет своих волос, когда она падает ему на глаза. Он смотрит только на него. На волосы, с которых почти окончательно смылась фиолетовая краска, на сосредоточенное красивое лицо с выступающими скулами. На его ключицы и оголенные плечи. И руки. Его руки, которые так и маячат перед глазами, пока парень старательно пытается уложить непослушную прядь волос. Как этими же руками…       Нет, ему надоело думать об этом.       Он смотрит теперь на себя в зеркало, когда Минхо уходит и оставляет его одного. И больше не сдерживает рыданий, глотая слезы и хватаясь руками за свое лицо и за волосы, которые хен так старался уложить. Он перекрасил его цвет, чуть светлее природного.       Почему он всегда пытается что-то сказать, но никогда — словами?       Мать записывает его к психологу.       И Джисон исправно ходит на сеансы, говорит обо всем, что его беспокоит. О будущем, о творчестве, о своих старых проблемах и детских обидах. Это правда то, что волнует его или волновало когда-то. Но он избегает говорить о том, что занимает все его мысли сейчас. И о том, кто занимает.       Он не может сказать, что влюблен в парня. Он не может сказать, что из-за него начал худеть, из-за него довел себя до того, что кости на пальцах и запястьях бросаются в глаза. Кажется, даже психолог смотрит только на его тонкие пальцы — все остальное, как всегда, прикрыто. Впрочем, Джисон уже какое-то время пытается смириться с мыслью, что всем плевать, что никто на него не смотрит. А беспокоится за него только мама. И, может быть, Феликс.       Но он хочет не их беспокойства. Он хочет не их внимания.       Джисон исправно ходит на сеансы. На первые три. А потом, вместо этого, он садится совершенно на другой автобус, который довезет его не до психолога. А до Ли Минхо. Отчего-то его пальцы подрагивают.       Раньше он часто приходил к нему без предупреждения. Просто брал с собой покупную лапшу или мамину еду, непрерывно стучал в дверь и мог еще возмутиться, что хен так долго держит его на пороге. Он подкармливал его котов в попытках задобрить, и каждая из них была провальной. А после они проводили легкие вечера вместе. Когда он только успел стать такой блеклой и печальной тенью себя самого? Когда он успел начать бояться зайти к своему другу, бояться увидеть его, бояться остаться с ним, но ровно настолько же — бояться остаться без него?       Джисон покупает упаковку печенья в каком-то магазинчике рядом с домом Минхо. Смотрит на пачку в своих руках, сжимает ее и направляется к нему.       Психолог пыталась убедить его понемногу пробовать еду, которую Хан себе запретил. Пыталась наладить его рацион хоть немного за эти недолгие встречи. Но больше она слушала его лепет, его отговорки, его глупые шутки, на которые он тратил последние оставшиеся силы. А потому ничего не успела. Джисон ни за что к ней больше не придет. Но она может гордиться собой — он купил чертово печенье.       А еще постучал в дверь. Не коротко, не бегло, не так, чтобы он наверняка не услышал. А настойчиво и долго.       Чтобы увидеть девушку, которая открывает ему дверь, в одной мужской футболке. Сначала падает упаковка с печеньем. А вслед за ним — сам Джисон.       Дальше он помнит только руки Минхо.       Когда Джисон открывает глаза, он видит уже знакомую комнату. Сколько раз он засыпал и просыпался в ней, когда избегал проблем дома или просто приходил к своему лучшему другу, чтобы немного отдохнуть, отвлечься и расслабиться? Сколько раз он смотрел на то, как рядом лениво потягивается Минхо? Сколько раз чувствовал сквозь сон на себе его взгляд? Раньше он и подумать не мог, что такие будничные вещи, такие обыденные воспоминания будут так ранить его.       — Я хотел вызвать скорую, — сознается Ли Ноу, как только замечает, что парень пришел в себя. — Но почему-то решил, что ты не захочешь.       Хан выдавливает из себя легкую улыбку и ослаблено кивает. Меньше всего он хотел бы оказаться в больнице, меньше всего он хотел бы, чтобы его начали лечить — его обессиленное тело и его покореженный разум. Как и многие, если не все, люди, страдающие его заболеванием, он совсем не хочет выздоравливать. Ему до безобразия хорошо в этом кошмаре.       Девушки он больше поблизости не видит. Совершенно ничего не говорит о том, что она когда-то здесь была. И Джисон снова решил бы, что что-то себе придумал, если бы не витающий вокруг цветочный аромат ее парфюма. А в прошлый раз это тоже была она?       — Ты сегодня ел?       Он по-прежнему не находит в себе сил на ответ, поэтому только качает головой и снова прикрывает глаза.       Парень слышит, как его старший уходит куда-то, но ни о чем не спрашивает. После — въевшийся под кожу цветочный запах перебивает распространившийся по комнате аромат теплого домашнего супа. Он не хочет есть, он не голоден. Он больше не знает, что такое чувство голода. Возможно, теперь он просто голоден всегда.       Минхо помогает ему сесть на кровати, а после кормит его сам, как-то механически рассуждая о том, что не решился давать ему более сытную еду. Хан съедает все, что ему принес хен, и залезает с головой под мягкий теплый плед. Ему почему-то снова чертовски холодно.       Под пледом не так страшно.       Поэтому он не сопротивляется, когда Минхо забирается к нему, а только обвивает его своими тощими руками и слабыми ногами, как будто боится, что если не зацепится за него всем, чем только может, парень обязательно уйдет. А потому отчаянно сжимает в пальцах футболку на его спине, утыкается в его плечо носом и, кажется, совсем не дышит, чтобы слышать только его дыхание и только биение его сердца.       — Ты ее больше не увидишь, хорошо?       — А тебя?       Джисон и сейчас его не видит, только едва различимый силуэт, только пятна, отдаленно напоминающие черты лица его старшего. Но он все равно цепляется за каждую деталь, потому что боится, — а что, если эта встреча будет последней? Что, если его выходка оттолкнет Минхо окончательно? Что, если он не захочет возиться с ним? И даже его покорность не остановит Минхо от ухода?       — Как ты можешь нуждаться во мне сейчас?       Он проводит ночь у Минхо. И он проводит ночь с ним. На этот раз он помнит каждую деталь.       Какими осторожными были его прикосновения, когда Минхо снимал с него одежду, когда проводил руками по обнаженной груди и касался пальцами выступающих ребер. Помнит, как Минхо смотрел на него, как будто пытался запомнить каждый сантиметр его тела, словно не рассчитывал когда-то его снова увидеть. Как целовал его, не давая кусать свои губы, которые и без того уже сгрызаны в кровь, до болячек и не заживающих рубцов.       Он и двигался иначе. Даже когда раздвигал ноги податливого Джисона, он не прилагал усилий и не старался сделать свои движения резче.       Минхо как будто хотел, чтобы ему наконец перестало быть плохо, перестало быть больно. И ему не было. Джисону не приходилось царапать его спину, чтобы чем-то занять свои руки и отвлечься от грубых толчков. Он гладил его плечи и спину, выгибался навстречу, но все также тихо, беззвучно простанывал его имя, не прося в этот раз остановиться. Он молил его не прекращать.       Синяков не прибавилось. Наутро Джисон только обнаруживает на своей груди засос и отчего-то тепло вспоминает о том, как сжал пальцы в выцветших волосах в тот самый момент.       Он и правда теперь помнит все.       — Будешь печенье? — за утренней чашкой кофе спрашивает Минхо осторожно, как будто боится отказа, косого взгляда или нового приступа.       — Только, если дашь мне тебя покрасить.       Они съедают всю пачку на двоих, разговаривают обо всякой ерунде, и у Хана даже получается поверить, что все может наладиться. Что он может выбраться из той ловушки, в которую он себя исправно загонял с каждым пропущенным ужином, с каждым разом, когда позволял Ли Ноу так с собой обращаться. Что они могут снова говорить словами, а не намеками и действиями, которых никто не понимает.       Что он все-таки хотел сказать? Когда покрасил его в натуральный цвет? Был ли в этом вообще какой-то смысл? Или Джисон просто снова ищет его там, где его нет?       Теперь уже волосы Минхо становятся светлее на несколько тонов.       Может, он просил Джисона остаться собой. Вернуться к себе, а не посвящать свою жизнь человеку, которому это не нужно?       А может, он просто теперь готов взять на себя хотя бы часть его боли.