— Успокойся, чел, просто не обращай внимания на это.
— Знаешь, ромашковый чай успокаивает только в том случае, если его плеснуть кому-то в ебало!
Наверное, это всегда останется новшеством для него, видеть, как Фишера задевает. — Да ладно! Трэвис всё же чертовски сложный. Такой зашуганный и озлобленный, но под кожей настолько порой нетронутый, что Сал сам находит с неким удовольствием подтверждение своим догадкам. На самом деле — не со зла. Он сидел в кресле, рассеянно раскачивая дорогим ботинком из-под задравшейся белой альбы, больше походившей на какую-то лютеранскую шутку. — И далеко ты собрался? Жирная сигара меж пальцами так и не успевает обжечься пламенем из зажигалки. Отец поворачивается через плечо медленно, словно заранее зная им увиденное. Его не заметили, в спешке собираясь воспользоваться отсутствием и улизнуть из дома, стараясь даже сильно не шуметь. — Хотел… Прогуляться. Мальчика накручивает на палец уголок лилового свитера и совсем не хочет сейчас оставаться дома. Под оценивающим взглядом, который сбивает пёструю конву предвкушения детской, маленькой самостоятельности. Замеченной в самый последний момент. — Прогуляться, — Кеннет повторяет с такой вкратчивостью, сын знает эту интонацию, как никто другой, понимая, что так просто уже не получится, — в этом? Взглядом опускается ниже пояса — почти одновременно это делают и с другой стороны. — В шортах? Мне просто жарко, на улице уже весн… Снаружи ветки с пухлыми вишнёвыми цветками уже теснятся в оконную раму, а Трэвис стоит на полпути к заветному выходу, чувствуя себя вавилонским грешником, смеющим надеть шорты выше колена. — Разве сын пастора носит такую похабщину? Трэвис норовит ответить, начать с преждевременных оправданий, или незаметно спустить с бедер джинсу пониже, дотянуть ее до сраных коленей. — Я могу переодеться. Он никогда не повышал голос, однако это не было поблажкой, наоборот ещё большим испугом, когда носивший в себе тишь священник резко ударял ладонью по столу с такой силой, словно разрезал этим наколённый воздух. А иногда и не только по столу. — Не можешь, а сейчас же переоденешься. И далее займешься чтением. В приблизительно идеальной возникшей тишине слышно лишь как огонь облизывает листья табака с одного конца. В любом случае — вставшие в глазах сына слезы — это стыд и слабость. Даже от наказания или даже стоя в гостиной, понимая, что отец не выпускает его на улицу под разными предлогами уже неделю каникул. — Катехизис, с третьей части, где и остановился, — он понижает тон практически до будничного, словно вовсе не помыкая тускнеющим на глазах ребенком. До жути обидно. Солнце разномасными пятнами сквозь листву и стекло лезет в комнату, прыгает по полу, практически добираясь до зелёных кроссовок. — Я спрошу тебя, попозже. Конечно спросит, ведь третья часть — про принципы христианской морали со слабым акцентом на заповедях, где наверняка написано о коротких джинсовых шортах, которые, по мнению некоторых, чрезмерно сильно открывают голые ноги. Дверь так и остаётся закрытой. Взросление обернулось расхлебыванием детства. И еще один подарок — вкусный пиздец в виде неразделённой влюбленности. Что Сал тащит двумя руками — Трэвис молча поднимет одной. Но когда страх буквально вламывается в жизнь, в этом огромная разница — Сал смотрит в глаза, прямо и с горечью, буквально берёт «на слабо». А другой понемногу пятится в угол, собачьи скалясь в ответ, огрызаясь. — Ты не жил моей жизнью, Салли, это нихера не легко. И уже неизвестно, кто здесь из обоих бо́льшая жертва — как змея, пожирающая собственный хвост. А Фишер сам спокойно не живёт и кое-кому тоже не позволяет просто фактом своего существования рядом. Многозначительно выдерживает паузу. Вабанк. — Не легко быть таким, как ты, да? Это ощущалось буквально как подножка, но Трэвис не подаёт виду, его слегка передёргивает от этих слов, произнесенных по видимому в обращении к тому самому. — Этот деспот внёс своё, не спорю. Сразу же. — Я не про это. Чернота будет сеткой растрескиваться в теле, когда культ застёгивает последние пуговицы на его рубашке, придерживая каждый раз за плечо, мягко, по-семейному, но обречённо, когда мысли в цветном пятне кидаются в сторону Фишера. — Я знаю. Он бы рад избавиться от этой тяготы, этого груза, как он думает, с непреднамеренной улыбкой под преградой пластикового протеза — но до конца не может. — Вы конечно редкостные ублюдки, — Сал усмехается скорее разочарованно, вспоминая этот отвратительный кроссовер своей жизни из семейной далёкой поездки, — надеюсь ты то не туда же? — Сал, я — не мой отец, я уже, блять, говорил, — он цедит сквозь зубы тихо, выделяя первые несколько слов отдельно, Фишер понимает — задел практически то самое. И внутри с издёвкой думает, как легко вывести того, кто годами громоздит из себя что-то сложное и неподступное. — Узнаю старого Трэвиса. Надо бы притормозить. — Если тебе полегчает от этого, то он тоже изуродовал мне добрую половину жизни, — его лицо слегка морщится, словно он в последний момент пытается удержать вырвавшиеся слова. Изуродовал. — Но как я вижу, сутана вам не жмёт, мистер Фелпс? Практически пощечина. Провоцировать Трэвиса на своём разгоне — действительно какой-то другой, сумасшедше-нестабильный уровень. И он до конца не может понять в себе, почему делает это именно сейчас, ведь смесь подступающей злости и разочарования действительно ощущается как овердрайв. И это работает сразу в обе стороны, потому что в этот момент Трэвис срывается. — Не сравнивай нас. Я бы чёртову половину жизни отдал, чтобы прожить, как ты. Можешь делать, что хочешь, говорить, что думаешь, чувствовать, как хочешь, — он прерывается только за тем, чтобы подойти ближе, ткнуть пальцем ему в грудную клетку. Отдал бы. И это на самом деле правда. — Ты — нихуя не ценишь того, что имеешь. — Как громко, — он слишком хорошо отдаёт себе отчет, как раньше уже не будет. Еще один — так, как раньше, он больше не хочет. — Какого быть, мать твою, когда твоя жизнь ебаный прописанный план свыше? Твои детские рисунки никогда не хвалили, ты жил во вкусе тотального контроля — а хуже всего — ты не имеешь возможности вытащить себя, — он кивает, предугадывая последующий вырвавшийся вопрос, — Да, даже сейчас. — Знаешь, я думал, мы за одно. Он чувствовал, как уже наброшенное лассо тугим узлом затягивается вокруг его шеи с каждым новым сказанным словом. Потомок индейцев и одноглазый охотник за светлыми головами. Это как эксгумация. Только вместо трупа — заживо похороненные чувства Трэвиса. И его этот выматывающий в какой-то мере, неуступчивый характер. — Ты прекрасно знаешь, на чьей я стороне, но я не позволю другим поливать дерьмом мою семью, какая бы она не была. И пока Трэвис только и ждёт благословения, Сал облизывает пальцы, подавая месть Фелпсам действительно холодным блюдом. Жертва может быть только одна. — Только ты никогда не ощущал себя действительно ужасным, тебе не нужно пить снотворное, не обвиняют в смерти собственной матери, а главное — Сал набирает скорость вместе с возмущённым воздухом, — у тебя есть лицо, Трэвис. Сегодня ёбаный вечер откровенности. Имея за плечами не меньше, Трэвис понимает, что Сал сильнее — морально. — На кой чёрт мне лицо, если оно и так ничего не меняет? Не меняет? Сал глупо запинается на полуслове, надрываясь сказать что-то в ответ поверх этого полу-крика. Да как ты смеешь, сволочь, «не меняет». В этом резвом порыве — отчаяние. Оно так отчетливо, что Трэвис буквально чувствует его провисающую в воздухе тяжесть. Сал рывком стаскивает протез, пальцы дрожат то ли от страха, то ли от покрывающей тело злости, и впивается набухшим слезами взглядом глаза в глаза. — Ну, блять, доволен?! Это уже не что-то телесное. Вещь, чувство, вне его пределов, потому что Трэвиса пробивает на громкий, практически свистящий выдох при виде его настоящего лица. Чувствует стыд, даже пожирающую тоску за чужой грех. Настолько страшный, что это даже хуже ошмётков его белокурой матери, лежащих в двух метрах под землёй. Или всё же меняет? Эмоция во взгляде и чуть подрагивающем подбородке, граничащая с обидой и бессмысленным гневом, буквально кричащая «Смотри, смотри, сука, что он сотворил со мной!». Он стискивает зубы, желваки играют на покоцаных скулах, силится, дабы не позволить комку в горле вытеснить наружу его подступающую одну единственную эмоцию. А Трэвис, будто и не дышит в этот момент, не имеет возможности совладать с собственным взглядом, текущим по лицу от стянутой вверх по правой стороне линии волос и до скроенной поперёк верхней губы. Ещё одна зна́ковая фелпсовская черта — с моста в карьер, буквально. — Это пиздец. У Сала внутри что-то дёргается, будто обрывается, он шмыгает носом, слово опомнившись от абсурдности, одновременно отворачиваясь с небывалой темнотой и усталостью во взгляде. С него хватит этого представления. А его рваным движением разворачивают обратно лицом к лицу, Трэвис на секунду застывает, думая, что он — витражное стекло в фелпсовской темноте, он — голос, цвет, мысль, сумасшедший эксперимент, цепляющийся за страницы Писания, которое он держит на службах. И он целует. Глупо, неопрятно, бестолково. Совсем неумеючи, схвативши ладонями чужие щеки, с неряшливо сшитыми шрамами, и будто зажмурившись, притянув к себе. Десны сводит от ощущаемого малость вкуса чужой слюны. Он — раскаяние, крик о помощи или о победе, Трэвис до конца так и не расслышал под толщей святой воды в купели, где и топит сам себя, в надежде смыть грех, а снизу — тянут корни в холодную низину, как из пропасти в культе. И в ту секунду будто не существует ничего кроме. Он загнанно дышит, облизывает губы, отстраняется вспешке, осознав. Не успевает толком провалиться в мысли или найти нужных слов, как получает толчок ладонями в грудь, отшатываясь неловко, слегка хватая ладонями воздух. Действительно, пиздец. Сал делает несколько попыток перехватить дыхание, прежде чем затянуться в собственные сомкнутые ладони бессвязным глухим полу-плачем. Появляется ощущение, что никто из них уже ничерта не соображает, потому что Фелпса физически трясёт до неслушающихся пальцев и запинающегося впервые за долгое время, действительно искреннего «извини, Сал, пожалуйста, извини, я не знаю, извини». А тот в ответ как будто бы не разбирает слова, а слышит лишь интонации, так и смотря на него через раскрытые пальцы. Вопрос в том, что это было, возможно, останется без ответа. Потому что Сал — дорвался своим неугомонным языком и снять протез, кстати, для него, хуже, чем снять трусы. А Трэвис будет раскаиваться перед алтарём, за всё, что посчитает нужным. Но в конце концов почувствует себя настоящим безбожником, подумав, что хочет отомстить за то, что видел тогда за этими бледными пальцами. И он сдержит своё слово.