Последний год малютки Энн

      Сладкий душистый май на второй неделе, как всегда, оборвался холодами. Снег, конечно, не выпал, но на улицу без платка или шарфа лучше было не выходить. Энн выходила: не могла же она пропустить цветение черемухи. Птичья вишня всегда ждала мая, когда воздух успокаивался и теплел, чтобы лопнуть почки и выпустить цветы. Но делала она это так долго, что само цветение уже приходилось на первую волну холодов. Во вторые майские заморозки обычно цвел дуб.       Мать собственноручно замотала Энн в шарф и всучила ей два куска пирога с капустой. Больше было не нужно: далеко Энн не собиралась. На самом краю Лансфорда был пустырь. Когда-то на нем стоял коренастый деревянный домик, принадлежавший какому-то писателю, но писатель быстро променял Лансфорд на город повиднее и посолиднее, продать дом не получилось, вот тот и ждал неведомо чего один-одинешенек. Годы шли, пол совсем прохудился, крыша прогнила, домик решили снести. С тех пор то место и пустовало. А совсем рядом бежал ручей, впадавший потом в ту грязную реку, что у железной дороги. Так и вышло, что за несколько десятков лет пустырь этот превратился в черемуховый угол: черемуха очень воду любит.       Придя на пустырь, Энн долго и придирчиво выбирала самую красивую черемуху. Села под ней, прислонилась головой к узловатому стволу и прикрыла глаза. Шелестели листья, звенели птицы, Энн не вслушивалась, она просто… Энн испуганно распахнула глаза и заозиралась по сторонам. Белая рощица, неугомонный ручей, взлохмаченная трава, клочок голой земли — наверное, в особо ветреную ночь ветку сломало, вот она рядом валяется, и проволокло по земле чуть-чуть.       Энн старалась увидеть все. Как ни странно, для этого оказалось достаточно просто дышать. Жадно, полной грудью, пытаясь за вдох втянуть как можно больше воздуха. Ветер гладил по волосам, чуть щекоча уши. Пальцы, вцепившиеся в траву, покалывало. Голова кружилась от запахов черемухи, свежей листвы, маминого пирога, завернутого в тряпицу. В глазах рябило. Энн видела крапинки на продолговатых листьях, белесые облачные разводы в пронзительно синем небе. Мир стал ярче, громче, резче, шумнее, а в гудящей голове билось только: «Такого дня больше не будет». Энн тянулась ко всему вокруг, стараясь впитать в себя как можно больше, как можно полнее, запомнить каждое ощущение. Пока время не утекло сквозь пальцы. В горле стоял ком, дух захватывало то ли от восторга, то ли от страха.       Возвращаясь с пустыря, Энн все еще пробовала поймать каждую мелочь. Как солнечный зайчик отскакивает от красной крыши, как шепелявит прохудившийся дымоход, заглатывая ветер, как саднит зацепившаяся за камень нога. Энн думала, что больше никогда-никогда не повторится этот майский день, и все это — в первый и последний раз.       Дома мать мыла окна. По стеклу ползли мутно-серые потеки, пахло мылом и потревоженной грязью. Запах больно ударил в нос, Энн поморщилась и вдохнула его поглубже. Этот запах — тоже в последний раз. В следующий он уже будет неуловимо другим, может, чуть менее мыльным.       — Мам? Обними меня?       Мать отбросила тряпку на стол и осторожно, стараясь не касаться ладонями, прижала Энн к себе. Руки у нее были мокрые и холодные, и пахла она сейчас мылом, но Энн все равно чувствовала лёгкий именно мамин запах — то ли пирогов, то ли специй, только точно так же пахли все мамины платки. А потом Энн заметила у виска серую совсем прядь. Седину у матери Энн видела и раньше, но сейчас вдруг сдавивший горло ком ещё разросся. Родители постареют, усохнут и в конце концов умрут, и тогда… А ещё хуже было, что они могли и не постареть. А ещё на Мэтью какой-нибудь зимой может свалиться сосулька и пробить ему голову, он же любит без шапки ходить. А ещё…       — Мам, — пробормотала Энн в теплое плечо. — У тебя есть ещё тряпка? Я хочу помочь.       С того самого майского дня Энн на улицу выходила очень неохотно. В школу, в богадельню, проведать Джейн и домой. Энн крутилась вокруг матери, пока та месила тесто, и заглядывала отцу через плечо, пытаясь унюхать, чем пахнет его новая настойка. Стиснув зубы, слушала разглагольствования Эндрю о судопроизводстве в шестнадцатом веке и представляла, как применила бы все пытки к самому Эндрю. Искала душепряда под кроватью вместе с Мэтью и пыталась его оттуда выкурить. Давилась мамиными пирогами — кто знает, когда она вдруг прекратит их печь! — и с неудовольствием дергала себя за округлившиеся щеки. Братья над Энн смеялись, родители смотрели озабоченно, но молчали.       Так и получилось, что сухой июньский зной застал Энн дома. Энн лепила кривые лепешки из жидкого теста, дробила в ступке какие-то корешки, а глаза щипало, будто в них песка насыпали. Болело пересохшее горло, в доме стояла страшная духота, а распахнутые окна ветер так и не поймали. Тишь да сушь снаружи — тишь да сушь внутри.       — Деревенским все посевы засушит, — причитала мать, накрывая на стол.       — Да если жара не пройдет, мне сфагнум не достать будет. Вся надежда на июльские дожди. Энн, а ты дома-то не насиделась?       — Не насиделась, — покачала головой Энн. И больше они об этом не заговаривали.       Когда небо разорвало июльской грозой, мать силой вытолкнула Энн из дома.       — Жизнь там, а ты здесь! Иди-иди. Под деревьями не стоять, к озеру не приближаться! И в поле не выходить!       Энн плелась мимо домиков с разноцветными крышами, посеревшими под тучами. Энн хотелось быть вовсе не здесь, Энн хотелось быть дома… Небо загрохотало, сверкнула молния. Энн решительно направилась к воротам. В поле она не выйдет, но на грозу в поле посмотрит.       Жара стояла страшная. Полное безветрие. Небо было черное-черное, и белые росчерки молнии будто разрезали его пополам. Небо рвалось с треском и тут же сшивалось обратно, и даже не верилось, что где-то за этими тучами светит солнце.       Матери Энн все-таки ослушалась: невмоготу было прятаться за воротами, когда гроза будто бы так и звала бесноваться вместе с ней. Энн вышла в поле. Дрожащий воздух был прозрачным-прозрачным, но Энн в лицо словно дыхнуло горячим туманом. Душный искрящийся жар забивался в нос и уши, и Энн вдруг подумала, что вот так и умрет — задушенная воздухом. Может, это не Мэтью пробьет голову, не мама состарится — может, это не их, а ее, Энн, последний год был.       Сквозь белый звон в ушах прорвался раскатистый грохот, и вместе с громом на вдруг вернувший себе звуки мир пролился дождь. Примчавшийся откуда-то ветер гнал черные тучи, мял пушистые бока, и вот вслед за звуком вернулись краски. Черный смешался с синим. Ливень молотил траву, сминал цветы. Прозрачный воздух помутнел, потяжелел, а чернота медленно растворялась, то тут, то там прорезаясь длинными желтыми лучами. За тучами все же светило солнце.       Следующим в мир вернулся зеленый — им вдруг полыхнуло поле. Голубой — небо. Сиреневый.       Ливень сменился звонким грибным дождем, а в прозрачном чистом воздухе, просвечиваясь солнцем и умываясь изморосью, зависла радуга.       Энн вдыхала прохладный свежий воздух и плакала. Сердце пело, а в голове набатом билось чугунное: «А вдруг это последняя моя радуга?»       Август на радуги был щедр. Солнечно-облачный, он разбрасывался дождями и ветрами как монетами. Свистел, смеялся и плакал, колошматил, чинил и творил. Деревья красил в зеленый, поле, напротив, в желтый. Август был любимым месяцем Джейн.       Энн Джейн видеть не хотела. Джейн с марта ходила смурная, такая, что одного взгляда на нее хватало, чтобы самой все вспомнить. Энн ее, конечно, проведывала, но каждый раз старалась уйти поскорее. Как с больной разговариваешь:       — Привет.       — Привет.       — Как ты?       — Да как-то… никак. Как всегда.       Но в голове теперь все зудела мысль, что, может быть, это ее, Энн, последний год. Или последний год Джейн. Или времени еще почему-то не хватит. Так или иначе, а август как раз был в самом разгаре, когда Энн наконец решилась и напросилась к Джейн в гости.       — Джейн?       — Энн.       Энн теребила подол, рассеянно гадая, не спрятались ли в него разбежавшиеся слова.       — Сегодня хороший день.       — Хороший.       — Август же.       — Тебе всегда больше нравился май.       Энн закусила губу. Разговор не шел. Вот поэтому, именно поэтому Энн так не хотела с Джейн разговаривать. В конце концов, они никогда даже подругами не были. Они обе дружили с Робином, обе ввязывались во все его безумства и обе были готовы, если что, вытащить его из реки. И обе не вытащили. Энн знала, что Джейн любит август, пряники и вареную рыбу; Джейн знала, что Энн души не чает в запахе майской черемухи, не умеет вышивать и видеть не может мамины пироги. Больше ничего не было.       — Слушай, может, поговорим в следующий раз? — предложила Джейн. — Тебя мама наверняка заждалась, твой дом же от реки далеко.       Энн внимательно смотрела на Джейн, замечая и потрескавшиеся губы, и синяки под глазами, и пустой взгляд, и чувствовала, что уйдет сейчас — и в следующий раз не будет знать о Джейн уже даже этой малости. У Джейн, любившей август, не было такого взгляда.       — Нет, мы договорились, что я сегодня допоздна, — улыбнулась Энн и снова замолчала. Джейн сощурилась, выражение вежливого участия медленно сползало с ее лица, и Энн сделала то, что у нее всегда получалось лучше всего. Энн начала болтать.       — Мама больше всего любит пироги с брусникой… Сфагнум, из него раньше повязки делали, растет на болотах. Он то-о-оненький-тоненький на вид, щуплый совсем, а воды впитывает столько!.. Толстушка Эдна, к счастью, не знает, что я зову ее толстушкой, она ведь тетя моя, еще обидится… Греки считали, что вино даже полезнее воды, а папа, когда я ему вместо воды вина принесла, жутко рассердился…       Джейн терпеливо слушала. Энн все поглядывала на нее искоса. Вот в глазах мелькнул интерес. Упоминание пирогов его тут же загасило. Рассказ о полезных свойствах сфагнума Джейн разозлил. Возможно, Энн переборщила с длиной. На словах про тетушку Эдну Джейн вроде бы даже прониклась сочувствием. На греках вздрогнула, вместе с ней вздрогнула и Энн: вспомнился Робин.       Энн все говорила и говорила, пока в горле не пересохло, и даже после этого пыталась говорить, но то и дело срывалась на хрипы и сипы. Джейн покачала головой, прошлепала босиком к столу и вернулась с кружкой воды.       — Пей давай, болтушка, — Джейн слабо улыбалась, и Энн поняла, что лед тронулся.       А время неумолимо бежало вперед, прошел и август, и жить Энн оставалось только четыре месяца. Энн уже и сама не помнила, когда решила, что этот год для нее последний, но золотые платьица берез навевали тоску, а от багрянца кленов и вовсе хотелось плакать. Энн все чаще стала заходить к Джейн, все чаще сидела с ней. Иногда она, как в тот первый раз, болтала обо всем на свете, а Джейн молча слушала. Иногда Джейн то тут, то там вставляла пару слов. Иногда они просто молчали, думая каждая о своем, и в такие дни Энн все чаще ловила на себе обеспокоенный взгляд Джейн. Но Джейн ничего не говорила: у нее на свое-то горе, должно быть, едва хватало сил.       Косые дожди задевали стекла, и по окну класса ползли ленивые капли. Энн вздыхала и завидовала Джейн: та школу прогуливала, могла наслаждаться каждым мгновением осени. Но не наслаждалась, конечно же.       Березы трясли золотыми побрякушками, прогибаясь под ударами ветра, а Энн считала полоски на белых стволах и запоминала узоры прожилок на опавших листьях. Ведь все это в последний раз.       Молодые клены быстро теряли листья, и о каждой бурой разлапистой звездочке Энн чуть не плакала.       Прекрасная пестрая осень была слишком яркой. От нее слишком рябило в пытавшихся увидеть как можно больше глазах, и Энн тряслась от восторга и ужаса. Ком в горле разбух так, что уже не давал дышать.       Кто бы знал, как Энн устала бояться времени.