Последний год малютки Энн

      Разросшийся ком сдавливал горло и не давал дышать. Голова гудела от десятков цветов, звуков и запахов. А еще от острого страха что-то пропустить и не заметить. Трещины на потолке, паук в углу, белый запах выстиранных простыней и серый — пота. Энн прижалась ухом к подушке и закрыла глаза. Мерно тикали часы. А между «тик» и «так» — глухое буханье чего-то еще. Тум-тум. Тик-тум-так-тум-тик. Энн поморщилась. Сердце колотилось, качало кровь, а та билась в ушах. Тум-тум. Тум-тум. Спать. Тум-тум. Думать о чем-то совсем другом. Тум-тум. Где-то в доме скрипнула дверь. Ударилась о стену. Тум-тум. Под кроватью шуршало, так громко, будто тот, кто под ней живет, очень куда-то торопится. Тум-тум.       — Замолчите все!       Тум-тум. Мэтью сопит. Тум-тум. Первый теленок прыгает через ограду. Тум-тум. Второй, третий, четвертый. Тум-тум. А у пятого на шкурке раз, два, три, четыре… двенадцать пятен. Тум-тум. Или тринадцать? Тум-тум. Тик-так-тум-тик-тум-так.       Слезы обжигали щеки. Энн тихо всхлипывала в подушку, а мир вокруг звенел, будто кто-то сделал его в три раза громче обычного. Скрип-свирк. Тум-тум.       В середине октября наступили заморозки. Отец Лэдди, плотник, чуть не потерял на этом всю осеннюю прибыль: у Лэдди ночью снова случился приступ, вот он и бросил во дворе доски. А ночью ударил мороз, дерево потрескалось. Толстушка Эдна тоже ходила мрачнее обычного: яблони не успела укрыть. Яблони у нее были молодые, не старше пяти лет, кора еще не загрубела, и теперь толстушка Эдна все гадала, зацветут ли они весной вовремя или сгинут, несчастные. А Энн заболела. Слегла в горячке, пила горькие настойки, которыми отец пичкал всех своих доходяг. А еще ужасно болела голова. Утром Энн просыпалась еще сильнее уставшей, чем засыпала. Всю ночь в ушах стучало сердце. Энн сначала даже испугалась, что у нее с сердцем что-то не так и она умирает, но стоило оторвать голову от подушки, как стук прекращался. Только вот ночь не проведешь сидя.       Когда жар наконец спал, Энн чувствовала себя хуже, чем, должно быть, чувствует себя содранная с мандарина и высушенная для праздничного кекса кожура. Однако в доме она не могла больше провести и минуты. Надев две кофты, шапку, шарф и шерстяные носки, настолько толстые, что ноги с трудом влезли в ботинки, Энн вышла на улицу.       Березы еще стояли желтые, краснели клены, но листья их неестественно застыли. Если налетал слишком сильный порыв ветра, листья не трепало и не лохматило, просто камнем сбивало на землю. Их будто присыпало тяжелой серой пылью. Яркая желтая, красная или рыжая серединка — и серебряная бахрома. Выпал первый иней.       — Припорошило, — улыбнулась Энн. — Наконец-то.       Серо-красный, серо-желтый, серо-рыжий. Зимне-осенний Лансфорд. Хлесткий холодный ветер. Уже послезавтра, а может, и завтра все это осыпется. Либо растает и прозвенит с веток уже осенней капелью, либо совсем побелеет.       Этот день был хрупким, недолговечным. Энн рассеянно скользила взглядом по крышам, сейчас таким же узорчатым, какими бывают обычно оконные стекла зимой. Тоненько хрустели яблоневые ветки. Трещали листья. Энн не вслушивалась и не всматривалась, она… Энн вздрогнула. Моргнула раз, другой. По коре ближайшей яблони змеилась трещина. Серая бахрома на листьях шла легкими волнами. Под ладонью, прижатой к шее, стучала кровь. Тум-тум. Тум-тум. Робин любил иней. Радовался, как ребенок, соскребывая его с листьев пальцем. А потом дулся, смотря, как он тает. Теперь Робина не было. Но когда-то ведь он любил иней. Почему-то это сейчас казалось важнее всего другого. Энн глубоко вздохнула и улыбнулась. Серо-красный, серо-желтый, серо-рыжий. Энн не вслушивалась и не всматривалась. Просто дышала и впитывала краски.       Иней и правда вскоре осыпался, но не сменился ни капелью, ни снегом. Все просто будто бы смело ветром: иней, капли, листья. Голыми стояли и березы, и клены, и яблони. Ноябрь, как и положено ноябрю, был сырой и серый. Таким он был и в прошлом году. Таким же, наверное, будет и в следующем.       Только в прошлом году Джейн не хандрила. Не запиралась дома и не лежала в кровати целый день, неумытая и нечесаная. А Энн, словно ежик, пробудившийся от спячки, была полна сил и желания радоваться жизни. Рождество неумолимо приближалось, до декабря оставалось всего ничего, и Джейн пора было просыпаться тоже. Так и получилось, что одним утром вопли первых петухов застали Энн уже под окном Джейн.       — Эй, — Энн барабанила по стеклу. — Джейн! Я кого зову?       — Утро доброе, Энн. Чего тебе? — наконец подошла к окну Джейн, лохматая и очень сонная. — Я тебя с трудом услышала.       — Давай поговорим.       — Конечно, Энн! Холодно сегодня, да? Ишь как стекло запотело…       — О нем поговорим. — Джейн встрепенулась, посмотрела пусто в глаза и пожала плечами.       — Как хочешь. Проходи. Только смотри родителей не разбуди.       — Не здесь. Давай быстро собирайся и выходи ко мне. Только оденься тепло-тепло!       — Энн, я не думаю…       — Джейн, я дважды повторять не буду. Просто протопаю сейчас вот в этих грязных ботинках по твоему дому, перебужу всех вокруг и вытащу тебя. Ты меня знаешь, — Энн притопнула ногой. Джейн слабо улыбнулась.       — Хорошо, я сейчас.       Джейн и впрямь вскоре вышла. Замотавшись в шарф по самый кончик носа, она поежилась и хмуро спросила:       — Энн, ты правда думаешь, что в такой туман…       — Да пошли уже, — Энн схватила Джейн за руку и потянула за собой. Деревья тонули в серой дымке, и вскоре Энн видела уже только свою руку и рукавицу Джейн.       — Помнишь, как мы с Робином в такой туман на эту реку ходили?       Джейн молчала. Рукавица в руке Джейн чуть дернулась. Верно, Джейн пожала плечами.       — Дже-е-ейн, я пришла поговорить. С тобой.       — Ты и говоришь, — глухо отозвалась Джейн.       — Ну Джейн, не вредничай.       — Ну, ходили.       — Робин все хотел побродить где-нибудь вслепую. Помнишь, почему?       — Чтобы понять, каково пришлось одноглазому циклопу из его мифов, когда ему в единственный глаз дали горящей деревяшкой.       — Добрые мифы он любил, правда?       — Мерзкая история.       — И не говори! Но нам и глаза завязывать не пришлось! Туман стоял такой, что хоть глаз выколи! Прости.       Джейн молчала.       — Мы держались рядом, чтобы не потеряться, как сейчас, и вокруг всплывали темные силуэты деревьев. Будто бы огромные неуклюжие великаны с длиннющими руками.       Джейн снова пожала плечами.       — А река тогда… Пришли. Давай сядем и посмотрим.       Джейн первая опустилась на землю и потянула Энн за собой. Острая на язык красавица Джейн обязательно бы сначала поспорила.       Реки почти не было видно, только легкий плеск то тут, то там говорил, что она вообще здесь, да редкие серебряные блики. До самых краев река была наполнена густым туманом. Туман выплескивался из берегов и растекался по всей округе. Сквозь серую завесу проступали черные кочки и коряги, и Энн даже не сразу поняла, что это просто клочки земли, остатки берега, не затерянные еще в тумане. Будто бы поверх реки разлилась еще одна, туманная река, берег которой был где-то очень, очень далеко.       Джейн, теплая и все-таки родная, сидела совсем рядом, чуть привалившись к плечу Энн. Молчала. Энн молчала тоже. Поскрипывали ветки. Где-то далеко пронзительно крикнула птица и тут же умолкла. Туман плескался о ноги, заползал в взятую Энн с собой сумку. Уже прокричали первые петухи, но все еще стояла глухая-глухая ночь…       Небо загрохотало так внезапно, что Энн аж подпрыгнула, а Джейн покрепче сжала ее руку. За первым раскатом грома грянул второй, а затем где-то в тумане сверкнула вспышка, и раздался протяжный свист. Что-то заскрежетало, заголосило, заскрипело, будто железом скребли по железу.       — Это поезд, — досадливо пробормотала Джейн. — Как неромантично.       — Да уж, — поежилась Энн. Холодный воздух снова прояснил мысли, и Энн наконец спросила:       — Как вы с ним познакомились?       Джейн вздрогнула.       — Да как-как. Как все. Лансфорд — городок небольшой, знаешь ли.       — Ну вот мы с тобой знакомы не были, пока нас Робин не познакомил, — проворчала Энн.       — Это потому, — голос Джейн чуть потеплел, — что ты мелкая слишком. На сколько ты меня младше? На три года? Тогда вообще была от горшка два вершка, как я тогда должна была тебя увидеть? — Джейн щелкнула Энн по носу.       — Иди ты, — рассмеялась Энн. — И все-таки?       — Все-таки… Яблони тети Эдны.       — Дай угадаю. Робин полез яблоки воровать?       Джейн усмехнулась.       — Не-а. Яблоки полезла воровать я. И не удивляйся так, я проспорила.       — Это удивляет меня еще больше, — пробормотала Энн. — А Робин что?       — А Робин пришел к ней за корицей для своих плюшек. Стоял там истуканом, сжимая мешочек с корицей, и смотрел, как меня отчитывают.       — И вот тогда между вами… — Энн щелкнула пальцами.       — Что? Шутишь, что ли? Оно как-то само вышло, уже в школе. Это он считал, что у нас все началось с его серенад.       — А что ты подумала о нем в первую встречу?       — Что он дурак.       — А обо мне что? Ну, когда Робин нас познакомил.       — Что от дурака другого ждать и не приходится, — Джейн легонько ткнула Энн локтем.       — Я подумала то же, — проворчала Энн. — А как…       Джейн отвечала быстро и коротко, сухо. Но уже не пыталась отмалчиваться, разве что отшучивалась. А Энн всматривалась в туман и вспоминала сама. Костры в лесу, рыбалки, вылазки в соседский огород. И даже не заметила, как сама начала рассказывать.       — А он тогда рассмеялся и сказал, что я совсем дуреха. Потому что «только совсем дурехи, малютка Энни, — передразнила Энн, — поджигают костер сверху». А потом долго-долго копался в той куче веток, что я принесла, половину выбросил — «мокрое пытается сжечь кто, малютка Энни?» — половину разломал. Что-то совсем в труху, что-то на палочки поменьше. А потом… — Только тут Энн поняла, что Джейн все это время молчала. — Эй, Джейн, ты меня слышишь?       Джейн глубоко вздохнула и всхлипнула. А потом еще раз, и еще…       — Эй, ты что, плачешь, что ли?       — Нет, пою. Плачу, конечно! Тебя дурехой называл, а сам, дурак, даже не знает, что я по нему…       Следующий всхлип затерялся у Энн в плече. А голова у Джейн оказалась тяжелая… Энн испугалась даже, что у нее так совсем плечо отвалится.       — Эй, иди сюда. Голову опусти, вот так…       Туман окутывал ноги негреющим одеялом, где-то в реке плескалась рыба. Энн ласково перебирала волосы Джейн. Мягкие, пушистые, длинные. Джейн такие нежности не любила, и Энн вдруг подумала, что она, наверное, в первый и последний раз вот так гладит Джейн по голове. Энн моргнула, внимательно оглядела и туманную реку, и черные островки-кочки, прислушалась к скрипу ветвей. Утро-ночь, осенняя прохлада и теплая тяжесть чужой головы на коленях. Еще чуть-чуть… В последний раз.       — Ну и пусть, — шепнула Энн и улыбнулась, легко сглатывая застрявший в горле ком.       — Что — пусть? — пробормотала Джейн.       — Все — пусть.       Пусть Джейн еще нескоро сама это признает, Энн уже знала, что теперь при мыслях о Робине она будет вспоминать не только чужое заострившееся лицо, но и костры, рыбалки и яблоки толстушки Эдны. А на Рождество обязательно попросит Энн принести мамин брусничный пирог. Сквозь плотный клубок черных нитей пробились золотые. Теперь-то уж душепряд Джейн точно их найдет.       Туман мелко задрожал и медленно рассыпался белым светом. Солнце в небе стояло уже высоко.       Вечером Энн осторожно потянулась к воспоминанию об июльской грозе. Духота, тишина и жар, гром и молнии, страх и восторг, дождь и солнце, радуга и вспышки красок — от них остались лишь слова и размытые цветные пятна. И летнее тепло. Энн улыбнулась. Все снова было так, как должно быть, а часы, отсчитывающие время до конца последнего года Энн, замолчали. И под кроватью шуршать стали тише.       Следующим утром Джейн вернулась в школу.