Последний год малютки Энн

      Снег залеплял окна и обивал пороги. От постной каши шел прозрачный пар. Мэтью лениво ковырял кашу ложкой.       — Какая гадость этот наш Сочельник, — проворчал он.       — Не богохульствуй, — мать поднесла палец к губам. — Тебя услышат и не принесут подарок.       Энн фыркнула. В карманах её курточки уже лежали шесть заботливо вышитых носков. Как же не принесут, когда такие носки ждут!       — Пап, — позвала она. — Я схожу в богадельню?       — Зачем же? Видишь, как метет? И так дорожку вечером выкапывать придется, чтобы на службу успеть. Отнесешь все завтра.       — Хочу сегодня!       — Будешь дразнить всех мамиными пирогами? Сегодня их все равно есть нельзя.       — Твоей настойкой. Ну пап!       Отец потер переносицу и рассмеялся.       — Лопату в руки, и вперед!       Лопата остервенело вгрызалась в снег, во все стороны летели белые пушистые хлопья. Раз-два, раз-два… Под одним белым слоем лежал второй, под ним третий… Когда Энн стала проваливаться в сугроб только по колено, двинулась дальше. Раз-два… Лопата ударилась о калитку. Энн вернулась в дом, поставила у двери лопату — у калитки была прикопана вторая — и побрела обратно. За калиткой лопата была не нужна: там уже тяжело тарахтел смешной и неуклюжий снегоочиститель.       В богадельне, как всегда, было тихо. Только мерный стук спиц и трение нитей. Стук-шорх, стак-шурх. Слепая Мэг вертела спицы, скручивая нитки в никому не понятный рисунок. Бородач Джонни, сидевший рядом на полу, опирался косматой головой о стену и грустно пялился единственным глазом на пыльную прорезь окна. Безногая Джил выстукивала на ручке кресла какую-то ей одной знакомую мелодию. Рыжая растрепанная Пэт с тоской смотрела на спутанные нитки. Самой-то теперь и не поткать было. Сэм забился в темный угол, жмурился и тихо стонал: сегодня, видать, мигрень решила мучить его. Что ж. Значит, спеть им рождественский гимн не получится.       Энн тихонько поставила у стены корзину с мамиными пирогами, теплой одеждой и настойками от мигрени. Одну склянку сразу достала, отнесла Сэму. Сэм приоткрыл глаза, взял склянку, откупорил ее непослушными пальцами и выпил залпом. Отставил пустую склянку в сторону и снова зажмурился. Энн на цыпочках уже прошла было к лестнице, как все-таки решилась, достала из кармана неровно, но бережно расшитый белыми нитками красный носок и зацепила его петелькой о придверный крючок. Предательски скрипнула половица. Сэм, морщась, приоткрыл почти ясные уже глаза — в приступ мигрени даже глухой комариный писк услышит, — посмотрел на носок и перевел насмешливый и все-таки очень добрый взгляд на Энн.       — Счастливого Рождества, — протараторила она и выскользнула на лестницу.       Уже у своей калитки Энн столкнулась с отцом, тот вовсю размахивал лопатой.       — А ты чего в такую погоду делаешь?       — Лечу, — буркнул отец и снова махнул лопатой. Раз-два, раз-два, раз-два-три…       — Три божественных воплощения, — размеренно говорил преподобный Уиллис. — Духовная пища…       Энн вдыхала запах ладана-остролиста и отчаянно старалась не думать о яблоках миссис Бернс. От рождественской каши мутило, и, из последних сил повесив носки над кроватями братьев, родителей и своей, Энн уснула. Не можешь есть — спи. Утром в носке ее ждали леденцы, нарядная красная лента и хитро блестящее наливным боком яблоко миссис Бернс.       Рождество, как всегда, прошло в хлопотах. Навестить Джейн, обсудить с ней план вторжения в яблоневый сад толстушки Эдны — все-таки нашлось у Энн с Джейн что-то общее! — и угостить леденцами. Заглянуть к Лэдди — со всеми своими переживаниями Энн его совсем забросила, а кто еще его защекочет до полусмерти? Выкрасть у Стоунов виски и спрятать до февраля, потом вернуть. А там уже и вечер наступил.       Мама достала из сундука нарядную скатерть, и Энн, подскочив, помогла ей ее расстелить. Пусть год этот был для них обеих не последний, и следующий дай бог таким не станет, но все-таки никогда не лишним будет маме помочь и вообще проводить с ней побольше времени. Время — оно такое, ветреное и непостоянное.       Отец расставил на полках последние за этот год настойки. Топал он сегодня громче, чем обычно, и Энн не удержалась, посмотрела на его ноги. И прыснула: встречать Рождество отец собрался в толстых зимних ботинках, еще не обсохших после растаявшего снега.       — Мама тебя убьет, — спокойно проговорил Эндрю, проследив за взглядом Энн.       — Убью, — ласково подтвердила мать.       — Это если снова ломиться будут, — сумрачно пояснил отец. Мама, помедлив, кивнула, и отец облегченно повел плечами.       От аромата маминой индейки текли слюнки. Отец легонько шлепнул по рукам уже потянувшегося к ней Эндрю, шумно сглотнул и начал читать молитву:       — Господи, благослови…       Энн уткнулась взглядом в стол и с замиранием сердца ждала последних слов.       — Год прошел, и мы все живы.       Энн оторвала взгляд от столешницы и посмотрела на отца. В серых глазах что-то промелькнуло. Может, Робин. Отец поднял руку, потер лоб и будто смахнул тень с лица. Взглянул на Энн и улыбнулся. Энн улыбнулась в ответ.       — Аминь, — откликнулась Энн. Откликнулись мать, Эндрю, Мэтью…       Ветер барабанил в ставни, а в печи горел огонь. Пахло мамиными пирогами, остролистом и настойкой от мигрени. Эндрю хмурился и бубнил себе под нос что-то о червях и о том, как незаметно подложить их в тарелку Мэтью, Мэтью водил по скатерти испачканным брусничным вареньем пальцем, громко сопя, папа напевал старую песню, и мама тихонько ему вторила. За окном мела пурга, а Энн думала, как же сегодня тепло. Воск капал с свечей, капал, расплывался по блюдцу…       — Эй, соня, — мама хмурилась, но гладила по волосам нежно, ласково. — Чего ж ты здесь задремала? Иди в кровать.       — Да, я сейчас, — Энн, пошатываясь, вышла из-за стола. Щека болела — стол слишком уж жесткий был.       — Эй, Энн? — окликнула ее мать на самом пороге. — Отнесешь завтра еще пирогов в богадельню?       — Конечно, — зевнула Энн. А потом спросила: — Подношение богам?       Мать вздрогнула и вдруг тепло улыбнулась. В ее глазах отразилось пламя свечи, и Энн поняла, что перед ней сейчас не мама и не миссис Льюис — а маленькая Эльза, когда-то, тридцать лет назад, пережившая свой последний год.       Энн пироги отнесет, конечно. В конце концов, надо же ей теперь самой смерить Сэма насмешливым взглядом? За яблоко-то. Главное не засмущаться. А чего смущаться… Может, они там и правда не боги вовсе.       Перед глазами все расплывалось, и куда же это она шла… Только ударившись пребольно о ножку кровати, Энн наконец полностью проснулась. Рождественский вечер. Еще один год прошел. А в прошлом году еще Робин… Энн встрепенулась. Робин на Рождество всегда пек плюшки с корицей. Ненавидел это дело, но матери его эти плюшки нравились. Завтра Энн обязательно спросит у мамы, как печь плюшки. И печь будет с удовольствием!       — Так и знай, Робин! А на следующее Рождество я печь буду уже лучше тебя, помяни мое слово!       Обязательно будет. Робин бы и не усомнился даже. А еще через год Энн наверняка научится чему-нибудь, к чему Робин никогда не прикладывал руку.       Под кроватью шуршали. В Рождественскую ночь душепряды наверняка трудятся усерднее обычного: весь год переплетать! Черная нить, золотая, черная, золотая, фьють, фьють…       — Спасибо, — шепнула Энн, вслепую пошарив под кроватью. Под кроватью кто-то сердито чихнул. Воспоминание о прошлогоднем Рождестве сверкнуло чуть ярче.       Уже проваливаясь в сон, Энн услышала, как часы глухо пробили двенадцать раз. Подошел к концу последний год малютки Энн. Что-то внутри радостно запело: все-таки Энн до этой минуты еще боялась чуть-чуть, что год и правда окажется последним. А завтра начнется новый, один из многих — или хотя бы нескольких.       Тук-тук-шурх-шорх.       Только будьте поосторожнее с нитями, бабушка Мэг.       

— Что же из этого следует? — Следует жить,       шить сарафаны и легкие платья из ситца.       — Вы полагаете, все это будет носиться?       — Я полагаю, что все это следует шить.       Ю. Д. Левитанский, «Диалог у новогодней елки»