Водку в массы

Вильгельм доверял Грише, как никому другому, Волжский знал всё о нём. Но у Твангсте была и есть одна дурная привычка. Он любит обесценивать свои проблемы. Вильгельм всегда был рядом с Гришей, когда того мучали ночные кошмары и образы прошлого, даже если Твангсте не было рядом физически, он всегда был рядом по телефону, потому что за все года, прожитые вместе, у Гриши, сформировалась одна чёткая привычка, что если ему плохо, то рядом должен быть Твангсте, чтобы Волжскому стало легче. Такого же адекватного поведения не наблюдалась со стороны Калининграда. Грише он ещё во время союза внушил, что он не живёт прошлым и отпустил всё в тот же день, когда закончилась война. Волжскому, с неохотой и сомнением, но пришлось поверить в умозаключения Вильгельма, тот просто не оставил ему выбора. На самом деле всё было хуже. Как говорят: «Хуже некуда». Неадекватное поведение Вильгельм заметил ещё в 50-х, когда посреди ночи он мог проснуться с неприятным звоном в ушах, мутным взглядом и неясным сознанием, в голове в такие ночи доносились лишь обрывки каких-то немецких фраз, которые Вильгельм с просони, то ли не понимал вовсе, то ли отказывался понимать. Всё это он списывал исключительно на восстановление города и полностью выведенное коренное население. «По-другому быть не может, Ja, конечно» -- нервно проносилось в голове у Твангсте в одиночестве сидя на холодной, пустой, не родной ему кухне, в не родном ему городе, с не родным ему поведением. Ему было плохо, но эмоции, выжженные войной, не хотели проявляться и сейчас, когда внутри всё гнило от собственной чёрствости, в голове обрывки незаконченных фраз, в ушах звон, а снаружи по-прежнему ничего. Потом в его жизнь неожиданно ворвался Волгоград. Лучше не стало. Наоборот. Вильгельм стал в двойном усилие класть болт на своё самочувствие, всего себя отдавая Волжскому, только ему. Твангсте видел, как Грише плохо, как он не может спокойно спать, постоянно просыпаясь от мучительных воспоминаний и кровавых сцен галлюцинациями в глазах. Вильгельм не мог позволить себе быть слабым, рядом с тем, чью жизнь испортил, пусть и не лично, но с огромной помощью. Ему было стыдно, стыд вперемешку с бешенной любовью дрались в нём при присутствие Волжского, Калининград не чувствовал больше никаких эмоций, стыд забирал с собой грусть, отчаяние и ненависть. И вот снова, Вильгельму хорошо, просто он просыпается от кошмарных воспоминаний, кошмарных фраз и всё того же, не покидавшего его ни на минуту, кошмарного ощущения опустошённости. Только теперь оно особое, с горьковато-пьянящей ноткой влюблённости, потому что он всю энергию отдавал человеку, которого искренне любит, и на себя попросту не хватало сил, ни физических, ни моральных. В этот раз всё получилось иначе. --Verräter! eine Schande!» «Verräter! Verräter! Verräter! – Доносился звонкий голос Берлина. Все фразы были обращены к Кёнигсбергу, контуженому, ели живому, истощённому Кёнигсбергу. --es ist nicht meine schuld. – тихо проговорил Вильгельм. Но и этого тихо предложения, проговорённого им, хватило Берхарду, чтобы впечатать в живот Твангсте оглушительный удар тяжёлых берц. Кёнигсбергу лишь тихо поморщился, не от боли, а от непонятного чувства внутри, как впоследствии подметит для себя Вильгельм, это чувство называется «обида». --Ist es nicht deine Schuld?! Du hast dich diesen russischen Hunden in 3 Tagen ergeben! – кричал Шпрее, продолжая наносить удары по Твангсте, и наполированные чёрные берцы постепенно становились всё краснее и краснее. На этом моменте Калининград просыпается в холодном поту. На душе не спокойно, с одной стороны радость, что это был лишь сон. Ещё и из-за помутнённого резким пробуждением сознания Твангсте не сразу понимает почему он не может шевельнуться. Когда в глазах прошла пелена сонливости, он наконец-то вспомнил, что находиться в волгоградской квартире, и пошевелиться не может лишь потому что Гриша, лежащий рядом, стиснул его в своих медвежьих объятьях. Но Твангсте просыпаться из-за кошмаров прошлого не впервой, поэтому он ювелирно выполз из хватки Волжского, и чуть ли не на цыпочках пошёл на кухню, чтобы хотя бы попить воды, и открыв окно подышать свежим воздухом, чтобы в который раз забыть, что ему сниться каждый чёртов день, чтобы забыть их разговор, не только этот, но и все разговоры, и с Берлином, и с ожесточёнными войной советскими гражданами, и с городами из собственной области, Вильгельм хочет забыть всё и больше не страдать. Но не получается. Не получится. Из раздумий о не самом приятном Твангсте вывела большая горячая ладонь, опустившаяся на его талию. --Ты чего не спишь? – с хриплым от сонливости голосом произносит Гриша, машинально зарываясь носом в растрёпанную блондинистую макушку. --Воды встал попить. – всё также стоя спиной к Волжскому, с невозмутимым голосом сказал Вильгельм. --Не ври мне. – Сказал Гриша, поворачивая к себе Калининград. Заглядывая в янтарные глаза, в которой читался не то страх, не то боль, не то желание разрыдаться. --В смысле? – не прерывая зрительного контакта сказал Вильгельм, чуть прикусывая нижнюю губу, чтобы хоть как-то воздержаться от ненужных эмоций --Ты думаешь я не чувствую, как ты каждую ночь так уходишь «воды попить», а возвращаешься через час, если не больше конечно. Виль, что случилось? – С толикой грусти и сожаления в голосе проговорил Волжский, переводя руку на щеку Твангсте, осторожно поглаживая её, наблюдая за поведением последнего. --Неважно. –опустив взгляд в пол и начиная сверлить в нём дыру от непонятно прильнувшего чувства стыда, почти шёпотом сказал Вильгельм --Важно. —не возмутительно отрезал Гриша, смотря как Твангсте раздирает свою нижнюю губу, будто ещё чуть-чуть и он точно либо начнёт говорить яснее, либо точно разрыдается, --Ты же знаешь, ты можешь мне доверять. --У тебя своих проблем хватает, не стоит слушать мои. —тупо отрезал Твангсте, понимая, что разговора не избежать, но ему хотелось по-максимуму оттянуть время. --Ну и вот что за бред ты несёшь? Твои проблемы—мои проблемы. Рассказывай, я не могу смотреть на то, как ты мучишься. —Ласково сказал Волгоград, притягивая к себе Калининград, всё также отводившего взгляд не понятно куда. Ощутив свою голову, на тёплой груди Волжского, Вильгельм не сдержался. Слёзы, сначала как маленькие драгоценные камни начали выпадать из его глаз, а буквально через минуту драгоценные камни превратились в водопад. В нём было всё, и гнев, и обида, и тоска, и изрядно надоевшее за все годы чувство опустошённости. Понимая, что Гриша ничего не говорит и лишь гладит Твангсте вдоль позвоночника ожидая от него хоть какого-то объяснения, Вильгельм начал говорит. Нет, он начал изливать душу. --Мне постоянно сняться сны с ним…с Берхардом, и постоянно он меня называет предателем и потом начинать избивать меня до полусмерти. А если не er, то советский народ, постоянно калечивший меня, и морально и физически. Постоянно я не знать, что я чувствую. Ich чувствую себя очень п-плохо. Г-гриш, ты же знаешь, мне всё время быть важно, чтобы с тобой всё было хорошо. И знаешь? Знаешь? Ich ни о чём не жалею, мне bis jetzt ты важнее меня. Но я правда чувствую себя ужасно. Я пытаться отпустить прошлое, но оно преследует меня везде, на улице, во снах, везде-везде. Прости меня, пожалуйста. —будто одним предложением тараторил Твангсте, упираясь лбом в грудь Грише, меня склонения слов, заменяя их на немецкие, но ему это было так неважно. Ему стало легче, но одновременно страшно за то, как отреагирует Волжский. Он же в своё время был в растерянности, он не знал, как трезво отреагировать на слова Калининграда, он не был силён в речах, особо в утешительных. Но для Вили у него всегда найдётся хоть пара слов, поэтому постояв минуту в звуках тихих всхлипов Вильгельма, Гриша наконец то подобрал у себя в голове ту самую пару злосчастных слов. --Тихо, всё хорошо, я рядом, чего же ты сразу не сказал, что тебе плохо? Мы бы вместе обязательно всё смогли бы, а если молчать в тряпочку, то конечно плохо и ещё хуже будет. Ты меня услышал? Всё хорошо…--тихо, почти убаюкивающе говорил Гриша, и чуть приподняв голову Твангсте, Волжский аккуратно убрал с янтарных глаз, образовавшиеся в уголках глаз слёзы, и аккуратно поцеловав Калининград в губы, отстранился, для того чтобы снова, с новой силой обнять Вильгельма, давая ему чувство безопасности и защищённости от прошлого и плохих мыслей. --Да, хорошо,—с подрагивающим от совсем недавней истерики голосом начал Твангсте, --Гриш, пошли спать, пожалуйста. --Конечно, янтарь мой, сейчас пойдём,—целуя Вильгельма в светлую макушку, сказал Волжский, и отпустив Твангсте из крепких объятий они двинулись спать. Перед сном Вильгельм понял, что ощущает непривычное для него чувство облегчённости и сброшенного груза с плеч, на утро глаза будут опухшие от слёз, зато он впервые за долгое время будет улыбаться самой искренней улыбкой.