***
Нет. Не так. Ночью они спят в разных комнатах. Тилль остается на кухне ворочаться на узеньком диванчике и мерзнуть от сквозняков. Заснуть ему будет не суждено, лишь измучить себя звенящей ночной тишиной и звуками проносящихся за окном машин. От них сквозь открытые шторы на стены падают косые лучи, так похожие на лапы неведомых чудовищ. Тилль слишком привык к сопению под боком, без которого темная комната быстро приобретает сюрреалистические черты. Да и Кристина не будет спать, метаясь по кровати, слишком большой, слишком пустой и в то же мгновение — чудовищно маленькой и тесной. Кажется, только повернись — упадешь. А ведь она на два места… Но попробуй нашарить рукой долженствующее здесь быть теплое тело, и окажется, что кровать протянулась на многие километры вперед. Можно бесконечно ползти сквозь белые, но почти черные без света простыни и холмы одеяла, едва волоча вмиг отяжелевшие ноги. И будешь так ползти вечность, сжавшуюся до размера ночи. Две пары бессонных глаз окутают за эти бесконечные восемь часов сеткой капилляры. Восемь часов, растянувшихся почти как вселенная.Часть 1
11 января 2024 г. в 18:39
В последнее время нечастые совместные ужины начали напоминать Армагеддон местного разлива, растягиваясь на бесконечные минуты холодного молчания, когда витающую в воздухе неловкость, казалось, можно было резать кусками и толстыми ломтями намазывать на хлеб. Вот и сегодня Кристина со скорбным лицом гоняет консервированный горошек по тарелке, на равное расстояние отделяя его от макарон, которые уже разложила ровными рядами, штучка к штучке, за прошедшие пятнадцать минут ужина.
— Ты чего не ешь? — не выдерживают этого зрелища нервы Тилля, уже почти справившегося со своей порцией, изначально бывшей раза в два с половиной больше, чем у сидящей напротив.
— Не хочется, — хмурит брови Лоренц, не отвлекаясь от своей сверхважной миссии — разложить горошенки столбиками, по десять бобов в каждом.
— Какую неделю подряд тебе уже не хочется? — вокалист откладывает вилку и устало трёт гудящие виски большими пальцами, — скоро на самом деле как в «Keine Lust» станешь. Кристина в ответ нервно хихикает и почти эпилептично дёргается, будто от пощёчины, чем в глазах Линдеманна только усиливает сходство себя реальной с замученным образом из клипа.
Она сидит в длинном светлом платье, одном из тех, что носит дома, оно скрывает её фигуру полностью, как паранджа, так, что видимыми остаются лишь кисти рук, сжимающие столовые приборы до побелевших костяшек, нахмуренное лицо над высоким воротником, и стопы ног, которые она поджала под себя, балансируя на стуле словно нескладный воробей. В это время в её голове происходит нечто, сродни ядерной войне, вся апатия, что копилась последние несколько месяцев формируется в одну единственную чёткую мысль, окатившую её крайне резко, и пригвоздившую к стулу внезапным пониманием.
Вот почему на ней не было костюма в этом клипе. Потому что костюм ей попросту не нужен, ведь она и без него выглядит точно так же, как и остальные участники группы во время съёмок.
Лоренц хочется дотронуться до своего тела, чтобы убедиться в этом, но она не может даже шевельнуться, ведь если от движения рукав платья задерётся чуть вверх, то партнёр лицезреет её ничем не скрытое предплечье, которое, по всей видимости, толщиной приближено к небольшой колонне, насколько она чувствует.
Трудно делать вид, что все хорошо. Особенно, когда ясно и четко видно — в голове сидящего рядом человека творится нечто невыносимо сложное и неприятное. Но Тилль лишь молчаливо утыкается в тарелку. Хочется поскорее разрешить тягостную тишину любым другим звуком, кроме звяканья столовых приборов. Флаке с таким скрипом возит вилкой по тарелке, так напряженно сгоняя зелень в рядя, что кажется — это скрипят сами суставы её рук, грозя перетереться в труху от стараний.
Вперед — назад, горошинку к горошинке. Словно солдатики. Словно Кристина в детстве не наигралась. Тилль сдавливает зубами точно такой же зеленый и чуть кисловатый шарик, отчего кожица лопается и дает почувствовать нейтральный вкус кашицы содержимого. Напряжение так давит на уши, что хочется рассеять его, разогнать марево руками, открыть окно. Нет, что-то определенно не в порядке. Является ли он причиной этого? Тилль честно перебирает мысли в голове. Ответ такой же отрицательный. За эти годы он уже научился чувствовать, когда его слова или действия могут обидеть, поцарапать чересчур ранимую оболочку человека, обтягивающую кости и внутренности удивительно плотно. Значит, дело в другом. Но это другое лежит в каком-то ином измерении, в четвертой координате пространства, которую Тилль никак не может понять.
— У тебя что-то болит? — Наконец, тишина хрустит под сапогом речи, испаряясь и унося с собой скрип. Флаке с раздражением отбрасывает прибор в сторону, при этом рука её совершает то неуловимое глазу движение, от которого даже рукав платья не колышется, на какое способен только музыкант, владеющий руками в совершенстве. Уж кому, как не Тиллю знать, на что способны эти тонкие паучьи руки с длинными мумифицировавшимися пальцами. Ведомая инерцией, вилка какое-то расстояние скользит по столу, царапает собой его поверхность и резко, ухнувшись, переваливается за край. На последнее мгновение зубцы повисают цепляются за поверхность. Но тщетно. Кристина зло раздувает ноздри:
— Ты можешь. Меня. Не. Трогать. — И прибавляет, жалобно-жалобно, так, что у мужчины сердце екает: — Пожалуйста.
— Но я же вижу, что с тобой что-то не так. Я не слепой. — Как бы не екало, но на эту жалость Тилль не ведется. За сколько лет даже собака выучит человеческую речь и начнёт понимать, когда стоит вилять хвостом, а когда и спрятаться от хозяина под диван. Флаке очень напоминает дворняжку. Хитрую. Выучившуюся. Она знает, когда надо сделать голос чуть повыше и добавить в него чуть больше эмоций, чтобы Тиллю стало совестно даже возражать. И сколько раз она так делала. В спорах, ссорах и стычках. Лишь бы отстали, пожалели. Флаке скрытна, как дворовая псина. И заставить животное открыться очень и очень нелегко.
Кристина поджимает тонкие губы, и чуть пожёвывает их, понимая по тону Линдеманна, что так просто тот отвязаться не намерен, не в этот раз. Она опускает глаза обратно в тарелку, словно ужин, нетронутый, зато выложенный геометрическими фигурами, подскажет ей, как ответить так, чтобы это не звучало жалко.
— Будто ты сам не видишь, — кривится Лоренц так, словно все её зубы разом пронзило острой болью, — смотреть на себя противно, — шмыгает носом и резко встаёт с табуретки, чуть покачнувшись на затёкших, от долгого нахождения в неудобной позе ногах, заставляя подол платья колыхаться вокруг тощих щиколоток.
— Не вижу что? — Густые брови изгибаются, подобно вертким мохнатым гусеницам. Тилль искренне пытается проникнуть в эту молчаливую ежистую беду, которую Кристина тщательно замаскировала под платьем. Но, как бы не был искусен его мозг, в момент, когда надо проникнуть в новое сумасшедшее явление очередной песни, разгадать причину апатии и злости близкого человека он не способен. Слишком не хочется ранить, чтобы Тилль мог позволить себе грубо вломиться в чужой мир.
— Слушай, я просто не в настроении, — Флаке обнимает себя руками в защитном жесте, но при этом упрямо вздёргивает подбородок, — и, да, ты прав, я совсем как в «Keine Lust», может ещё разок напомнишь, какая я громоздкая? — Она стоит посреди кухни, аккурат под лампой, отбрасывая длинную и тонкую тень, достойную, разве что, слендермэна, и буравит глазами сидящего напротив мужчину. Её слова так не вяжутся с этим видом, что до Тилля далеко не сразу доходит смысл фразы.
Слово «громоздкий» это то, что невозможно связать с образом Кристины даже в самом безумно пьяном угаре. Эфемерная, тонкая, будто эльф, сошедший с экрана кинофильма. Или нет, уж скорее упырь, истлевший до состояния скелета от нехватки крови. Последней у Тилля немало выпили за эти годы. Но он никогда не боялся быть донором для этого больного организма. И самое последнее, что этой бескровной и безумной можно было сказать — то, что она громоздкая.
Её же можно упаковать в чемодан, да так и унести. И никто не заметит, что там есть человек.
— Ты смеешься? — Но вот только Тиллю не смешно. Он видит в мутных голубых глазах напротив совсем не шутку. От того взгляда, которым одаряет его Флаке, хочется уж скорее разрыдаться.
— Естественно, — её слова буквально сочатся ядом, — я же только клоуном быть и могу, — уголок растрескавшихся губ Кристины нервно дёргается, словно от отвращения.
В этот момент она ещё больше напоминает злого уличного пса, которого загнали в угол, и которому остаётся лишь отбрёхиваться и скалить зубы из одного чистого упрямства. Тилль чувствует, что в стоящем перед ним человеке что-то надломилось, будто все иглы, которыми она пытается защититься от вопросов, сломались пополам и начали всаживаться остриями в неё саму. Чувствует. И в который раз отбрасывает в сторону всё. Гордость ли, обиду ли, а ведь ему тоже неприятно и неясно, почему с ним сейчас так говорят. Тиллю не жалко еще раз порезать руки об ежистую натуру. Поэтому он заставляет себя проглотить стоящие в горле комом слова. Сглатывает усталость и вымотанность от истерик. Сглатывает боль за родного, такого непростого, но тысячу раз дорогого человека. Сглатывает, запихивает куда подальше.
А потом так же резко встает. И делает два широких шага навстречу. Когда-то давно именно Кристина делала к нему первые шаги. Когда сам Тилль еще не мог решиться на такое и лишь смотрел издалека, лаская взглядом. А Кристина взяла. И пошла. Страшно даже представить, сколько ей пришлось сделать шагов навстречу. Поэтому Тилль свои не считает.
— Ну что же ты… Так… — И, не давая вырваться, извернуться, быстро, чтобы не убежала опять прочь, хватает проступающие сквозь ткань кости плеч, тянет на себя. И горячо выдыхает в ухо: — Что с тобой? — Пеленает в объятия и теплоту согретых рук.
— Не знаю, — Кристина пытается вырваться, изо всех сил дёргаясь в тёплых медвежьих объятиях. Она напряжена, словно натянутая тетива арбалета, не трогать — убьёт. Спустя несколько бесконечно долгих мгновений Лоренц сдаётся. Её острые плечи сотрясаются в рыданиях, несмотря на то, что глаза остаются совершенно сухими, хоть и крепко зажмуренными.
— Видеть себя не могу, — задушено, прерывисто выдыхает она, давясь тихой истерикой, — как тебе не противно до меня дотрагиваться?
— Мне не может быть противно. —Уголки губ Тилля противоположно словам опускаются вниз. Но совсем не из-за того, что он врет. Скорее наоборот — такая правда расстраивает его до невозможности, мужчина просто не может понять. Почему? Почему Флаке, его Флаке, сейчас говорит такие вещи о самой себе?
Боясь, что его выражение лица истолкуют неправильно, Тилль улыбается через «не могу» и осторожно, как стеклянную статуэтку, поглаживает острый угол щеки. Щеки у Кристины впалые и с отчетливо выделяющимися скулами, будто ей их выделили косметикой или наложили грим.
— Я же тебя люблю. — Продолжает убеждать он, обводя подушечкой большого пальца эту острую косточку, что, кажется, вот-вот прорвется через кожу. Прорастет костяным цветком. Под руками тело Кристины дрожит, и эта дрожь передается Тиллю в руки.
Лоренц утыкается в плечо возлюбленного, не обращая внимания на впившиеся в кривую переносицу очки. Всеми фибрами души она желает исчезнуть и никогда больше не поднимать глаза. Дыхательные упражнения ни черта не помогают, поэтому она просто продолжает задыхаться в руках Тилля, который, в свою очередь искренне поражается тому, какое же количество боли клавишница так долго сдерживала внутри, что сейчас практически падает от шквала эмоций.
— Который год этому поражаюсь, — наконец выдыхает она, немного совладав с собой и поднимая всё-таки взгляд на мужчину, — извини, — выдавливает слабую улыбку, — я просто вымоталась, словно жизнь безвкусной стала, видимо и правда пить меньше надо. «Ведь алкоголь очень калорийный», — а это добавляет уже про себя.
Тилль лишь молчит и так, молча, без единого вздоха, ему хочется застыть навсегда, спрятав этого нелепого, вредного, несчастного, но такого любимого человека в своих руках. Чтобы ничего не посмело даже коснуться, чтобы уберечь хрупкие плечи от навалившейся на них тяжести. Ему бы спрятать Флаке от всего мира в своих объятиях. И никогда не отпускать. Лишь бы ей стало хоть немного легче. Передать бы частичку своих сил, своей стойкости. Но ведь не примет же. Гордая. А смотреть, как она сама себя убивает — невыносимо.
Кристине же, напротив, хочется прервать эти объятия как можно скорее, чтобы не ощущать прикосновений к своему огромному телу, не чувствовать свои объёмы чётче обычного.
— Я просто лягу спать раньше, — она мягко выскальзывает из обвивающих её рук, и практически бегом удаляется в спальню, оставляя Тилля в звенящей тишине, наедине с хмуро блестящей на полу вилкой и уже давно остывшим ужином.
Ведь если игнорировать проблему, она сама решится, так ведь?