Cumbersome and heavy body

      Тилль открыл глаза от отчетливых на фоне утренней тишины звуков. Звуки были громкие и напоминали процесс переливания жидкости из одной ёмкости в другую, но так, словно у делавшего это сильно дрожали руки, и он половину разливал мимо. Мужчина с тихим внутренним стоном закрыл глаза обратно. Все-таки заснул. Но под самое утро, когда небо начало светать. Поэтому сейчас внутренности собственной головы напоминали Тиллю поле сражения, которое кто-то вспахал фугасными снарядами, а потом еще и добил как минимум ядерной бомбой. Ибо трещало в висках сравнимо со счетчиком Гейгера, оказавшегося именно на такой местности.       Издав еще один мученический рык, Тилль накинул на голову одеяло. Спать на диване было не просто ужасно. Это было чудовищной пыткой, сравнимой с дыбой или испанскими сапожками. Каждая кость в его теле болела, каждая мышца затекла или сжалась в спазме, не желая возвращаться обратно. Физическое состояние оставляло желать лучшего.       А, когда к Тиллю вернулось осознание самого себя, времени и пространства, и когда он вспомнил, почему спит на этом чертовом диване, то пострадало еще и психическое. Диван будто и впрямь драли черти вместе с его, Тилля, мозгом. Один из чертей явно носил имя Кристины. Звуки воды не прекращались, больно отдаваясь в мозгах. В них появились какие-то надрывные нотки.       Уже как несколько недель Лоренц мучалась от противоречивых ощущений. Иногда, после пары дней с рейтингом в ноль калорий, она чувствовала себя настолько худой, будто даже не существует. Такой тонкой, словно способна проскользнуть в щель между стеной и закрытой дверью, прямо к ускользающему идеалу. Но также, временами, ей очень сложно было понять, как земля выдерживает её вес, как вселенная не схлопывается от столь массивного образования, коим является её тело.       По нескольку суток его рацион не содержит ни единого грамма углеводов или калории, буквально состоя из кофе и усилителей вкуса, которые, при всей своей яркости и резкости, всё равно не дают энергию. Но это только первый этап порочного круга.       Когда желудок переваривает сам себя, крайне сложно сдерживаться или хотя бы думать. Особенно, когда никто не видит. В такие моменты Кристина думает, что, наверное, она просто слишком пухлый вендиго, потому что просто не находит другого объяснения своему постоянному чувству голода, не пропадающему даже после того, как, словно в приступе, она съест всё что видит, до боли в теле и цветных кругов перед глазами. Итак, это вторая часть оборота колеса Сансары.       После на неё обрушается оглушающий стыд, осознание того, что она сделала. Сделала то, что ей не позволено, категорически запрещено, и лучше бы наказанием была смерть, чем это удушающее чувство собственной никчёмности. Как она дошла до такого, она сам не понимает: её просто начинает мутить от отвращения к себе, и, возможно, нескольких не очень совместимых продуктов, что перемешались в её желудке. Поспешная пробежка в ванную — и готово, большая часть её преступления покинула желудок, разодрав горло, и теперь покоясь отвратительным натюрмортом в унитазе. Не то чтобы это было отличным решением проблемы, но после этого случайного раза, она крепко задумывается. Уроборос замкнулся, это третий пункт.       Она думает об этом весь следующий день, пока на автомате бегает пальцами по клавишам. Спустя пару удачных дней, придя к выводу, что беговую дорожку, на которой она шатается во время выступлений, неплохо было бы использовать и во время репетиций, она практически успокаивается.       Но в тот же вечер неконтролируемый голод снова берёт верх, застилая его разум. Это катастрофа, это конец света, настоящий апокалипсис. Ни одна, даже самая эффективная тренировка не поможет ей исправить ошибку. В этот раз она совершенно не чувствует тошноты, поэтому приходится себе помочь. Желудок судорожно сжимается, слизистая горла, по ощущениям, разодрана в лоскуты, острые колени болят от долгого нахождения в неудобной позе, лицо опухло и выглядит даже ещё хуже чем обычно.       Это отвратительно, ей до слёз обидно за то, что она перевела столько пищи впустую, хотя не была достойна даже кусочка на поддержание сил. Она с отвращением протирает очки и чистит зубы, думая, что единственное, в чём ей сегодня повезло — это то, что Тилля не будет допоздна, и она сумеет к его приходу выглядеть как обычно, хотя бы не опухшей, без вздутого живота, без кусочков ни бог весть чего в волосах, выбившихся из хвоста в процессе очистительных страданий. Ей хочется просто уснуть на несколько месяцев, лишь бы не есть всё это время и проснуться в уже нормальном теле.       Вот и сейчас, оставшись наедине с собой, после четырёх дней на одном кофе, который, к слову, она варить совершенно не умеет, слыша, что Тилль перестал метаться и наконец уснул, она готов вырвать себе все волосы, от застилающей разум пелены адского голода. Скольких сил ей стоит не показывать окружающим насколько она голодна, скольких нервных клеток ей стоило недавно сказать «не хочется».       В комнате есть только упаковка шоколадных конфет и половина пачки невкусных чипсов. Но Кристине сейчас плевать. Ей, по большому счёту вкус вообще не важен. Лишь бы заткнуть этого монстра, что раскрыл свою бездонную пасть где-то в районе солнечного сплетения. Две с небольшим тысячи калорий исчезают в нёй за считанные секунды, она почти не жуёт, запихивая в глотку сладости вперемешку с острыми начос, ощущая как это всё одним комом заполняет её желудок, сжавшийся за долгое время голодовки и теперь жалобно протестующий против такого грубого нарушения своего спокойствия.       Волна стыда снова топит её практически сразу же, скорее, уже на последних кусках. Она никогда не вызывала рвоту, пока Линдеманн дома, ей очень страшно, что он может застать её за столь мерзким занятием. Но другого выхода она не видит, либо рисковать, либо не показываться из комнаты дня три, что, зная характер любовника, когда тот волнуется, закончится выбитой дверью ещё в первый же вечер. Ещё, конечно, есть извечный выход — просто наложить на себя руки, но Крис даже умереть в таком виде стыдно, если по правде.       Поэтому она тенью скользит в ванную. Наученная горьким опытом, она с мученическим вздохом снимает очки и откладывает на полку, включает воду и падает на колени, проклиная себя и небеса, что позволили ей появиться на свет. Лишь бы Тилля не разбудить, думает она, начиная в очередной раз насиловать своё горло. «Пригодились таки длинные пальцы пианистки,» — пытается хоть как-то подбодрить себя, пока на глазах выступают слёзы, а желудок горит огнём.       А в следующую секунду сзади раздается грохот.       Этот звук приходится как раз на волну позыва, когда Кристина сгибается над унитазом в скорбный вопросительный знак. До тех пор, пока горло не сократится в спазме, пока дрогнувший желудок не освободится хотя бы от малой порции своего содержимого, что смешалось в желтовато-зеленоватую жижу с кусками непереварившегося шоколада. Покуда из болезненно широко раскрытого рта не выплеснется все, покуда растрескавшиеся до розового мяса под сухой пленкой губы не сомкнутся, покуда не опустеет ненавистный орган, требующий себе непозволительно много…       Кристину, чуть только она зашлась в захлебывающемся кашле, от которого драло горло, отшвырнули от унитаза, заставив больно шлепнуться на копчик, а головой упереться в чужие ноги. Те уходили вверх, словно столбы линий электропередач, и казались такими огромными, что клавишница невольно показалась себе песчинкой у их подножия. Но это эйфорическое ощущение быстро пропало, уступив своё место боли и жгучему стыду. Сначала был именно стыд человека, которого застали на пользовании трупа в разрытой могиле.       А вот потом пришел страх. Распластавшись по полу подобно жуку, которого перевернули на спину, и он теперь беспомощно махал лапками в воздухе, Кристина не могла спрятаться от обжигающего его возмущенного взора. А взор и впрямь был возмущенным, разгневанным и ошарашенным. Так мог смотреть древнегреческий бог, застукавший Прометея за передачей огня людям.       — Ты что творишь?! — Тут уж явно было не отделаться оправданием о том, что ей плохо — Тилль видел всё. Видел и понял, что это была не пугающая случайность, а самое настоящее издевательство над собственным телом.       — Я… Я просто… — Ответить на этот гневный окрик было невозможно — у Кристины не находилось слов. Охрипшая глотка не слушалась свою хозяйку, а распухший язык, казалось, занимал во рту все свободное место. По подбородку скатилась мутная капля и звонко упала на плитку.       — А я-то думал, что ты в такую рань делаешь. — Тилль оперся на косяк двери и мученически закрыл лицо ладонью. — Окончательно себя угробить решила, идиотка?       — Хотела бы угробить — уже лежала бы в могиле, — игнорируя собственный ужас, ядовито выплевывает Лоренц, под конец давясь болезненным кашлем. Подняться на ноги ей сейчас не хватит сил чисто физически, поэтому она затравленно смотрит на Тилля снизу вверх, про себя благодаря всех богов за отсутствие очков, потому что различи клавишница его взгляд в этот момент, то точно бы позорно сжалась в комок.       — Вставай. — Отрывисто командует Тилль. Это не просьба, не мягкий уговаривающий тон, которым он обычно упрашивает вредное и упрямое создание. Его голос подрагивает. Сейчас Тилль звучит не как привык в обычной жизни, а как на сцене, когда эмоций не сдержать, и в горле словно металл звенит. Ситуация и впрямь такая, что хоть песню про неё пиши. У них же так много песен про самые разнообразные отклонения и ненормальности, почему бы не сделать еще одну. На основе реальных событий, так сказать. Нервы мужчины медленно закипают и сворачиваются в напряженные комочки под кожей.       — Поднимайся! — Кристину тянут за шкирку, не дав ни рта вытереть от рвотных масс, ни привести себя в подобие порядка. По щекам предательски начинают течь слёзы, а ноги подгибаются, заставляя чувствовать себя мешком мусора, висящим в руках любовника. Ужас захлёстывает разум, погребая под своими ледяными волнами, не давая пробиться сквозь них ни одной до конца сформированной мысли, порождая лишь желание кричать до сорванных связок.       — От… Отпусти., — голос садится на середине единственного слова, что сумело вырваться из горла, а под конец срывается практически в визг. Отчаянный, полный обречённости.       Едва не разжав руки, Тилль с удивлением и непониманием смотрит на неё. Его глаза словно затухают, как перегоревшая вмиг лампочка: вспышка и темнота. Отпустив барахтающееся тело, которое отчаянно пытается отцепить от себя его пальцы, он отступает. Всего на секунду. Кристина будто боится, что он её ударит. Сделает больно. И это режет сердце. Тилль совсем не умеет злиться.       — Отпустил. Отпустил… — Как напуганному псу повторяет он несколько раз. Даже поднимает ладони вверх, чтобы показать — смотри, я не собираюсь причинить тебе боль. От этого жеста не соображающая Флаке дергается, отползает. Для Тилля это равносильно пощечине — видеть такое недоверие, такой испуг от самого тебе родного, кто есть на всем свете… Они оба тяжело дышат. Кристина с хрипом опирается на обод унитаза. Руки у неё почти такие же белые. И затравленно не поднимает глаз, уперев взгляд в собственные ноги. Спохватывается, вытирает рот ладонью, а ту об одежду. Что говорить — не понятно.       Лоренц всё ещё страшно даже двинуться, на смену иррациональному ужасу пришло осознание, за чем именно её застали и какие неприятные далеко идущие последствия это может вызвать. Ей кажется, что она кожей может чувствовать то, как Линдеманн буравит её тяжёлым взглядом, под которым она чувствует себя букашкой на лабораторном стекле. Она шмыгает носом, стараясь даже не задумываться о том, как сейчас выглядит. Флаке никогда особо не верила в бога, кроме, разве что, каждого раза, когда самолёт проходит зону турбулентности, но сейчас готова начать молиться всем и сразу, потому что, по ощущениям, её жизнь сейчас как раз канула в одну из таких воздушных ям.       — Послушай. — Понимая, что молчание может продолжаться до бесконечности, Тилль начинает говорить первым. Руки его все еще подняты, показывая шелушащуюся кожу на ладонях и мелкие бледные пятна ожогов. У него все тело покрыто такими пятнами — грубыми, жесткими. Иногда Тиллю кажется, что у него и душа стала такой же грубой. В такие моменты он пугается сам себя. И силой заставляет себя быть нежным и ласковым.       — Я не могу понять, почему ты это делаешь. Но, раз о себе не думаешь, подумай хоть обо мне. Ты же так долго не проживешь, если совсем есть перестанешь. А как тогда мне быть? — Он умоляюще заглядывает в ускользающие от него глаза. Кристина упорно не хочет смотреть. От такого внутри, по горлу, раздирая нежные стенки, поднимается гнев, обида. Хочется крикнуть, затрясти, хоть бы не эту отстраненность и злость увидеть. Чтобы сломать эту напускную холодность. Но Тилль себя пересиливает, держится всеми силами, накручивая на руку ментальный поводок. — Как мне тогда жить, без тебя? Я же не смогу. Ты это понимаешь? Неужели ты так меня не любишь, не говоря уже о себе?       Наверное, обвинение в чёрствости — было последним, что сейчас нужно Кристине. Знал бы Линдеманн, каких жертв и усилий ей это стоит! А всё ради чего? Чтоб хоть немного соответствовать, чтоб он ей гордился. И что в итоге? Недовольство и обвинения. — Не хорони меня раньше времени, — предельно тихий голос разрывается осколочной бомбой в кафельных стенах. Флаке хоть и сама поражается собственной наглости, но трясти её начинает уже скорее от гнева.       — Не могу. — Мужчина качает головой. — Как мне тебя не хоронить, когда ты сама это делаешь, скажи мне? Почему ты так хочешь себя загнать в гроб своими голодовками? Я же прекрасно вижу, что ты делаешь.       Он не упоминает, что следы рвоты не вымываются из-под ободка унитаза. Не упоминает, что канализация у них уже как года два работает через раз. И иногда все смытое приходится сливать еще раз и еще раз. Не говорит о том, как много исчезает туалетной бумаги, которой Флаке заметает следы, про мокрые полотенца тоже молчит, про исчезнувшие пачки еды вообще не решается заикнуться.       — Не надейся, так легко я тебя одного не оставлю, — она кривит уголок потресканных губ и предпринимает попытку подняться. Опирается на бачок, но ноги совершенно не держат, поэтому Кристина почти сразу же оседает обратно на пол. На фоне этого зрелища напускная бравада в её словах кажется ещё более сюрреалистичной настолько, что ей самой хочется рассмеяться.       Пару секунд Тилль смотрит на это. Но потом резко выдыхает и подхватывает Кристину за руки, помогая встать. Он буквально чувствует, как трясутся у той ноги. Да и вообще всю Флаке колотит мелкой дрожью.       — Нет, так не пойдет. — Все кажется таким невозможным, что хочется заплакать. Тилль не может, не может понять, почему? Почему Кристина такое творит, как у неё хватает совести, смелости, глупости… И главное, что ему, Тиллю делать. — Ты же так и года не протянешь. Что же ты делаешь, дурашка, что же ты с собой делаешь…       И словно не было никакой злости. Словно не было поводка в мыслях. Теперь он уже не может злиться и, кажется, сам сейчас расплачется, как ребенок, который не понимает, почему мать лежит с пеной у рта на полу и не двигается.       — Как же мне тебе помочь? Как? Скажи мне, Флаке. — Тилль вцепляется в это тело, чуть ли не царапает короткими ногтями, боится отпустить. Ведь упадет же. Такая хрупкая, такая неустойчивая, будто кто поставил стеклянного человечка на край стола, и теперь тот балансирует, все больше соскальзывая в пропасть.       — Я не нуждаюсь в помощи, — голос звучит хрипло и холодно, покуда сама Лоренц практически висит на руках Тилля, даже не пробуя стоять самостоятельно, осознавая, что попытка заведомо обречена на провал. — Может, ты не будешь ничего делать? — выдаёт она спустя пару секунд уже совершенно другим тоном, забито и как-то по детски гнусаво, практически не надеясь на то, что к ней прислушаются.       — Не могу. Хоть что-то я должен сделать. — Отрицательно качает головой Тилль. Отпускать Кристину он даже не собирается, боясь, мучительно боясь разжать руки. — Только я не понимаю, что.       Он поднимает руки и осторожно отводит с глаз Флаке запутавшиеся волосы. Та жмурится и хмурит брови, когда её лица касаются грубые пальцы, как будто Тилль причиняет ей этим нестерпимую боль. Это такой жалкий, беззащитный жест, что у Тилля сердце ноет. Будь его воля, он бы окружил это создание теплом и заботой, но Кристина так упрямо отталкивает протянутую руку помощи.       — Скажи мне, чего ты хочешь этим добиться? Чего тебе не хватает? Что тебе нужно-то хоть, скажи. Пожалуйста. — Почти умоляет мужчина. Кажется, он вот-вот заплачет.       — Не знаю… Не знаю! — Кристина, пошатываясь, взмахивает руками, — хочется стать настолько тонкой, насколько смогу, чтоб не замечал никто, — тихо заканчивает она, не падая исключительно из-за поддерживающих рук. Она закрывает глаза и делает несколько глубоких вдохов, пытаясь унять дрожь в ногах и встать самостоятельно, чтоб хотя бы отвернуться, чтобы Тилль не наблюдал это жалкое зрелище, коим является в данную минуту её лицо.       — Ты же понимаешь, что это невозможно. — Тому все еще страшно выпустить Кристину из рук. Она уже сейчас такая худая, что, стань она еще меньше — и это её убьет. Просто ходячий скелет. — Должен же быть другой способ. Чтобы ты себя не мучила. Чтобы только не ты.       Тилль честно пытается понять эти странные, сумбурные мысли. У него не получается представить, что кто-то может хотеть такого. Это насколько же надо себя ненавидеть, чтобы желать не быть вообще. Иррациональное желание, которое просто не может привести к хорошему. Как и Тилль не может позволить так измываться над своим телом любимой. Не любовнице. Любимой.       — Лучше бы… Лучше бы уж я с собой что-то сделал, чем ты… Так. — И ведь сделал бы. Все, что угодно, только попроси. Скажи Кристина, что станет счастливой, если Тилль удавится, с моста прыгнет, да что угодно — прыгнул бы. Только, оставлять её одну жалко и страшно. Она же такая хрупкая, что подпустить к Флаке кого-то другого, грубого и неловкого, кажется катастрофой.       — В таком случае, можешь есть за нас двоих, — фыркает Лоренц, с довольно странным выражением лица, что даже не понятно наверняка, шутит ли она, — ну, если тебе так нужно что-то делать, может я хоть на твоём фоне ещё незаметнее стану. — Если честно, она сама не до конца понимает — шутит ли. Без очков она не может чётко разглядеть выражение лица Тилля, но заранее готовится различить скривлённые в отвращении губы, как бы намекающие, что юморист из неё не очень.       — Да хоть это! Только не измывайся так над собой, прошу. — Но Тилль вовсе не кривится, лишь вздрагивает и смиренно опускает голову. Наверное, они оба больны. У Кристины — эта странная и страшная мания. У него — это абсолютное смирение и жертвенность, которая просто не может быть нормальная. Любой другой бы скорее бросил такой ходячий источник проблем, в лице Флаке. А он нет. Сейчас уже мужчина сам себе напоминает собаку. Покорную. Ласковую. Так и не научившуюся кусаться. Если хозяин привяжет камень на шею — такая псина сама бросится в воду, и толкать не придется.       Только бы не она. Только не она. Лучше я. Что угодно, но пусть это ляжет на мои плечи. Тиллю не страшно и не противно. Ему просто очень и очень тяжело. Потому что в эту секунду на его сгорбленную от усталости спину ложится такая неподъемная тяжесть… И это он не в физическом плане. Кажется, что сломается. Как и Кристина уже сломался. Но Тилль лишь сдвигает брови. И выпрямляется. В голове нестерпимо что-то ноет.       Кристина удивлённо приподнимает брови, от чего её лицо вытягивается ещё больше. — Т-ты серьёзно? — она даже запинается от не пойми откуда взявшегося радостного волнения. Ситуация настолько напоминает дурацкий сон, что ей хочется себя ущипнуть. Что она и делает, под недоумённым взглядом Линдеманна. И ничего не происходит, картинка не рушится, реальность никуда не исчезает. Неверяще моргнув пару раз, Флаке закашливается в приступе скомканного смеха.       — Вполне. — У Тилля отчего-то заплетается язык. Он смотрит — но не может понять, отчего Кристина, секунду назад сводившая брови к переносице в жалобно-злой гримасе, сейчас смеётся. Чем-то этот нездоровый смех напоминает типичные киношные образы душевнобольных в фильмах. От этого Тилля передергивает, но он заставляет себя отделить Флаке и болезнь. Она не больна. По крайней мере, не так запущено. Тилль сможет ей помочь. И он кивает, будто боится, что только слов недостаточно.       У Кристины что-то ярко вспыхивает в глазах. Она перестает смеяться. Но жуткая больная ухмылка не сходит с её лица.