Loving you is a crime

Арлекино давно поняла, что легко обнажить истинную сущность любого человека, предложив ему хорошую сумму. Она придерживалась мнения, что не существовало неподкупных людей — только те, кого толкнуть на «грех» сложнее. Но это временно. Найдёшь нужный подход и достойную сумму — и ты уже управляешь послушной марионеткой, которая только рада двигаться по распоряжению твоих нитей. А особенно легко справиться с людьми, не претендующими на непреодолимые вершины. Их мечты — предсказуемые, заурядные, неискушённые. Стоит ли упоминать, что каждую такую мечту можно осуществить, когда ты обладаешь достаточным количеством зелёных купюр? В тюрьме для Арлекино выделили просторную камеру, рассчитанную на нескольких человек — но отданную полностью в её пользование. В камере находились удобная кровать, красное кресло из натуральной кожи, письменный стол и небольшой террариум с домашним тарантулом. Милейшее создание, если его вовремя кормить. Арлекино могла не подчиняться правилам о ношении одинаковой формы для всех заключённых. Изучала ли она томик «Процесса» Франца Кафки или же затягивалась очередной сигаретой — её облачение всегда было безупречным. Излюбленными были сшитые на заказ и идеально сидящие на ней костюмы в тёмных оттенках, смешанных с ярко-красным. Другие заключённые не могли даже догадываться о её привилегиях в тюрьме, так как камера находилась вне доступного им обзора. И наоборот, в кругах персонала тюрьмы информацией о её положении в том или ином объёме обладали практически все, но никто даже не думал возмущаться. Деньги отлично затыкают людям рты. А интересоваться в таких условиях, откуда её богатства — не их прерогатива. Для них Арлекино всего лишь загадочная Джейн Доу с тяжёлым взглядом, не более. Для Арлекино выбирали самые питательные блюда, пока другие заключённые травились прогорклой едой, в которой нередко находили личинок и живых жуков. Арлекино могла позволить себе общение с людьми за пределами тюрьмы — тщательно скрытое, но этот метод был лучше, чем телефонные звонки обычных заключённых стоимостью больше доллара в минуту. Арлекино могла рассчитывать на своевременную медицинскую помощь, когда другие заключённые неизбежно заражались гепатитом: по статистике случаи заражения были намного более частыми, чем у людей на воле. Арлекино было позволено курить несмотря на постулаты пожарной безопасности. Но какими бы комфортабельными ни были условия в её камере, это помещение оставалось мерзкой птичьей клеткой, ограничивающей её свободу. Десятки людей зависели от неё, подчинялись ей, нуждались в ней. Даже если она отдавала приказы из тюрьмы с помощью тайного шифра, даже если она руководила отдельным направлением деятельности, не выходя из камеры, этого было недостаточно. Гнить в четырёх стенах? Чувствовать себя зверем, загнанным в клетку? Забыть о значении слова «свобода»? Позволить подрезать крылья, которые она ещё способна расправить? Сидеть смирно и не возникать, разрешая хвалёному правосудию рушить все планы? Это точно не то, что она собиралась делать. Если в низших тюремных или же судебных инстанциях госслужащие легко поддавались на искушение алчности, то более высшие инстанции осознавали свою ответственность. Люди, находящиеся в подчинении у Арлекино, не могли организовать побег из тюрьмы для неё, потому что никакой суммы не было достаточно, чтобы кто-то из госслужащих согласился быть виноватым в допущенной халатности. Дополнительным фактором, мешающим осуществить её планы, была излишняя разрекламированность дела, в котором ей не повезло стать обвиняемой. Арлекино не могла предугадать, что Верховный суд всерьёз решит заняться этим убийством, когда существовали более значимые спорные дела, из-за чего она не просчитала свои ходы на этот случай. Напрасно. Несмотря на то, что её самообладание было безграничным, а хладнокровие — непоколебимым, она прекрасно понимала, что её планы превратились в пепел, а цели — в прах. Но Арлекино искусно подавляла любые эмоции, зная, что гнев и печаль — худшие враги, которые притупляют разум и завладевают действиями. Эмоции были лишними даже тогда, когда она задумывалась о своей семье. Беззащитные дети, которых она воспитала и которым старалась дать всё самое лучшее. Арлекино не могла назвать себя ласковым или нежным родителем: напротив, в её словах была сталь, а в наставлениях скрывалась вольфрамовая прочность. Она устанавливала чёткие правила, которым дети обязаны были подчиняться. Неподчинение влекло за собой наказание. Но дети были послушными и редко нарушали правила: Арлекино знала, что не ошиблась, когда выбрала именно их. Время в одиночном заключении было неисчерпаемым, и мысли Арлекино периодически блуждали в направлении размышлений о том, как именно сейчас чувствуют себя её дети. Она никогда не рассказывала им о том, кем она является. Эта информация была бы лишней. Глубокие эмоциональные привязанности отравляют взаимоотношения и мешают существованию в качестве отдельной независимой личности. Всё, что она хотела — подарить им ту заботу, которую они заслуживали. Поощрить начинания, направить на верный путь. Даже так это больше походило на взаимоотношения наставника с учениками, а не родителя с детьми. Но Арлекино трудно давалось понимание вертикали родственных отношений. Так или иначе, её намерения были благими. Кажется, однажды Лини сказал… «Только рядом с «отцом» и Линетт я чувствую себя так, будто я дома». Но что он имел в виду, когда говорил это? Арлекино не могла сказать, что когда-то испытывала что-то похожее. После того, как информация о её участии в преступлении стала публичной, она могла не надеяться на сохранение родственных связей. Вся её личность была фальшивой: любая нить взаимоотношений рвётся, когда одна сторона узнаёт о фатальном недоверии к себе. Проблема была не в недоверии со стороны Арлекино. Проблема была в том, что она допустила возможность совмещения её основной деятельности с опекой. Опека над детьми, по большей части, была вещью, благодаря которой Арлекино чувствовала себя немного человечнее. Более приближённой к мирским заботам и мимолётным радостям людей с их обычными, ничем не примечательными жизнями. Но она не могла сделать шаг назад, когда уже ступила за грань обыденного. Мечты о счастливой семье — пустые надежды. «Что нужно, чтобы подкупить Верховного судью?» Этот мужчина, который с гордо поднятой головой вещал о том, что все причастные к убийству будут наказаны. Авторитетный человек с многолетним опытом, но всё ещё такой наивный. Предполагал ли он, какие будут последствия? Арлекино догадывалась, что денег в качестве подкупа будет недостаточно для того, кто занимает такую должность. Но у каждого человека есть кое-что, что представляет для него главную, основополагающую ценность. И он не исключение. Луна каждую ночь неизменно появляется на небе, даже если её нельзя увидеть из одиночной камеры. Арлекино открывает пачку Parliament, доставая сигарету. Ей интересно наблюдать за тем, как огонь зажигалки тлеет на кончике сигареты. Вязкий дым взвивается над ней, становясь знамением того, что нельзя откладывать. Сегодня луна должна окраситься в кроваво-красный. *** Хэйдзо упорно пробивается сквозь вой полицейских сирен, громкие разговоры зевак и приказы пожарных, прося, чтобы его пропустили внутрь здания. Возникло подозрение, что один пострадавший погиб насильственной смертью, и он хотел побыстрее зафиксировать улики. Пожар в тюрьме Гейтсвилла штата Техас унёс несколько жизней заключенных, запертых в камерах без возможности выбраться, и несколько жизней сотрудников тюрьмы: точные цифры пока были неизвестны, а некоторые трупы было необходимо опознать. Пожары в тюрьмах не были редкостью: иногда поджог здания происходил по инициативе самих заключённых, устраивающих бунты через сжигание своих матрацев и одеял. Но точно ли в этом причина данного пожара? Получив разрешение на то, чтобы исследовать часть помещения, Хэйдзо внимательно осматривает тело погибшего охранника. Очаг пожара, если верить очевидцам, находился в другом конце здания и точно не мог затронуть это место. Но почему-то охранник не среагировал на эвакуацию, не помог спасти от огня своих коллег и заключённых. Хэйдзо замечает на его теле следы борьбы. Помимо нескольких синяков на животе, свидетельствующих о потасовке, на теле погибшего выделяются признаки асфиксии. Лицо имеет синеватый оттенок, зрачки расширены, у рта пена, а кончик языка ущемлён между зубами. Следы сдавливания на шее только подтверждают, что смерть наступила от удушья, однако полноценное заключение даст уже судмедэксперт. Хэйдзо задумывается о том, что такой расклад ожидаемый. Можно предположить, что когда заключённых выпустили из камер, чтобы спасти от пожара, один из них совершил попытку побега, но был остановлен охранником. После чего охранника задушили: никто не пришёл ему на помощь из-за беспорядка, вызванного пожаром. Но то, что Хэйдзо видит затем на экране, где должен отображаться обзор камер наблюдения, заставляет его руки похолодеть. Он видит то же самое загадочное послание, что и до этого. Восьмилучевой белый символ на чёрном фоне, внутри которого — ещё один символ с тремя лучами. По результатам прошлого расследования он не смог найти значение символа, только общие сведения. Восьмилучевая свастика, называемая «коловрат», чаще всего использовалась в русском неонацизме и славянском неоязычестве, а также входила в перечень экстремистских символов на территории России, за которые можно было попасть под статью. Трёхлучевая свастика — трискелион — была древним символом, не имеющим определённого значения. А объединение этих двух символов не встречалось нигде. Недостаточно информации, чтобы за что-то зацепиться. Увидев этот символ, Хэйдзо полностью меняет свой взгляд на причину пожара. Это не просто несчастный случай, который мог быть вызван коротким замыканием. Это не что иное, как спланированное нападение на тюрьму. И именно она находилась в заключении здесь. Женщина без имени. Она должна быть напрямую связана с этим символом. Не может быть. У неё были все шансы сбежать в суматохе… — Пропустите меня внутрь. Мне нужно посетить камеру заключённой FE40536, — Хэйдзо показывает своё удостоверение незнакомому полицейскому, взвинченный и обеспокоенный. Во-первых, надо было удостовериться, что заключённая не сбежала, во-вторых, осмотреть камеру на предмет того, что могло бы послужить дополнительной уликой в расследовании этого случая. — Все заключенные, которых успели спасти, уже эвакуированы, а некоторые камеры разрушены и почти полностью сгорели. Сейчас опасно проходить внутрь, так как потолок в любой момент может обрушиться, — неохотно отвечает полноватый полицейский в форменной куртке. Он выглядит настолько безразличным, будто масштабные пожары, которые уносят жизни людей, происходят постоянно. — Но мне нужно пройти внутрь! Если я не потороплюсь, улики могут быть уничтожены… — Вы, следователи, всегда начинаете с криминала, — хмурится полицейский. — Как по мне, виной всему безответственность. Куда только смотрят надзиратели? Именно на такую трактовку наверняка рассчитывал зачинщик пожара — и у него успешно получилось ввести всех в заблуждение. Хэйдзо не хочет вступать в споры с полицейским, который даже его не слушает. Из соображений безопасности ему действительно лучше не продолжать расследование, пока есть вероятность того, что здание разрушится ещё больше. — Хорошо. Мне нужны данные об этой заключённой. Чем быстрее, тем лучше. — Чего вы так волнуетесь? Кто знает, может, она лежит вон в том тёмном мешке… Хэйдзо уже не слышит его. Он смотрит за его спину и с облегчением выдыхает, когда видит, как два полицейских ведут под руку ту самую заключённую, на руках которой находятся кандалы. Он задумывается о том, что заключённая выглядит очень странно: на ней аккуратный костюм, а не оранжевая униформа. Но если она поймана… кто задушил охранника? Его размышления прерываются звонком: увидев имя на экране, Хэйдзо сразу же принимает звонок, убеждённый в его неотложности. Неужели весточка от криптографа? — Алло? Результаты насчёт шифра? Хорошо, подъеду завтра. Нужно уже сейчас? К чему такая спешка… Ага, не телефонный разговор. Скоро буду на месте. *** Как и ожидалось, даже в выходные Нёвиллет получает уведомление о необходимости появиться на работе, чтобы решить возникшие проблемы. Должность председателя Верховного суда налагает периодически неподъёмное количество обязанностей, с которыми Нёвиллет всегда легко справлялся, заранее ожидавший, что выходные — всего лишь ещё одни дни, когда стоит ожидать возвращения к исполнению обязанностей с большой вероятностью. Но сейчас было одно препятствие: присутствие гостя, оставлять которого в одиночестве в незнакомом городе было бы проявлением невежливости. Было неожиданным, что Ризли не только не расстроился из-за этой новости, но и напросился взять его в Верховный суд. Видимо, он воспринимал это как осмотр ещё одной достопримечательности. Нёвиллет всегда забывал, что Верховный Суд США — ещё одно примечательное место для туристов или студентов, для которых в здании даже обустроили кафе и экскурсионную программу. То помещение, которое для Нёвиллета было рутинным местом, где он проводил большую часть своей жизни, для Ризли было величественным сооружением, которое хотелось побольше исследовать. Поэтому они решают разделиться на какое-то время. После окончания своей работы Нёвиллет встречает Ризли в коридоре рядом с главным залом судебных заседаний, замечая его изучающим экскурсионную брошюрку. Ризли видит его издалека и машет одной рукой. На его лице застывает тёплая улыбка, словно возвращение Нёвиллета было долгожданным. — Я увидел новость, что прямо сейчас горит тюрьма в Гейтсвилле, — немного напряжённо произносит Ризли вместо приветствия. — Кажется, в этом городе в основном женские тюрьмы? — Ага. Пока неизвестно, есть ли жертвы. Лучше бы Хантсвиллская к чертям сгорела, — сгоряча выпаливает Ризли. — Может, не будем об этом? — тактично прерывает его Нёвиллет. Хантсвиллская тюрьма — та, где Ризли содержали. Нёвиллет помнит его прошлую реакцию на короткое упоминание тюрьмы. Долгие рассуждения на эту тему могут вызвать ещё более сильную паническую атаку, поэтому в обсуждение лучше не углубляться, даже если Ризли выглядит так, будто эта тема его абсолютно не задевает. — Как скажешь, — Ризли мягко касается его пальцев, переплетая со своими. Как знак благодарности. — Говоря о тюрьмах: тётушка-экскурсовод успела мне рассказать, что нынешнее здание Верховного суда было построено на месте тюрьмы. Иронично, не думаешь? — Почему же? — Нёвиллет прикладывает ключ-карту к двери зала судебных заседаний, после чего замок издаёт громкий звук, возвещая о том, что дверь открыта. Провести Ризли по главному залу судебных заседаний, куда далеко не каждому человеку было разрешено попасть — один из пунктов сегодняшней «экскурсии». Доступ к этому залу был только у сотрудников суда, а дверь плотно закрывалась — естественно, для того, чтобы не пустить нежелательных личностей внутрь при проведении особо важных заседаний. По мере того, как они проходят внутрь, Ризли продолжает оглядываться по сторонам, находя место, куда он кладёт рюкзак, сопровождавший его все дни поездки. — Отвратительное место, где люди отбывали наказание за свои грехи, превратилось в место, где они могут уцепиться за последнюю надежду, чтобы достичь справедливости. Так противоречиво, правда? — Хм, — Нёвиллет задумчиво отводит взгляд. Ризли на удивление эмоционален, когда говорит об этом. — Люди сами придают значение каким-то местам. Правда в том, что это всего лишь пространство, которое мы наделяем каким-то смыслом. Особым смыслом был наделён и тот зал судебных заседаний, где они находились сейчас. В просторном зале судебных слушаний, рассчитанном на двести пятьдесят человек, можно было легко затеряться: высокие потолки давали ощущение громадности помещения, из-за чего отдельный человек здесь казался незначительным и маленьким. Особое значение имело лишь присутствие судей, восседающих в центре зала, роскошно отделанного испанским мрамором, тяжелыми шторами из красного бархата и дорическими колоннами. Но Нёвиллет прекрасно знал, что для Ризли это место важно по другой причине. Именно здесь Ризли впервые получил надежду на оправдание. Нёвиллет помнил его лицо в тот день. Тогда Ризли был скован кандалами и выглядел измученным и истощённым, не питая особых надежд. Обращение Верховного судьи с ним не отличалось от обращения с кем-то другим. Но это не помешало Ризли произнести вслух те слова, из-за которых Нёвиллет и сейчас испытывал много разных эмоций. Если бы Ризли промолчал тогда — может, на этом бы их знакомство и закончилось? Когда он был здесь в первый раз, вряд ли ему что-то запомнилось. Но теперь он больше не был заключённым и мог получше рассмотреть это место. Теперь нет ничего, что сковывало бы его, и этот зал не казался враждебным, как в прошлый раз — наоборот, теперь он стал символом долгожданной справедливости. — А это что? Конституция? — Ризли замечает предмет на столе рядом с креслами, которые занимают судьи. — Верно. Вероятно, кто-то из судей забыл её. Периодически мы берём нормативные акты, чтобы пробежаться по ним глазами перед судебными заседаниями. — А эти камеры, — Ризли указывает на камеры на потолке, — сейчас работают? — Нет, — отвечает Нёвиллет с недоумением. Зачем ему эта информация? — Они включены только во время судебных заседаний. — Угу, — Ризли с интересом пролистывает взятую со стола книжку. — Ты же хорошо знаешь Конституцию. Почему бы нам не почитать её вместе? — Конституцию? Но почему… На лице Ризли появляется ухмылка. — Я просто хочу услышать, как ты её читаешь. На своём привычном месте, будто мы снова на самом настоящем судебном заседании. Ничего особенного. Доверься мне. — Это вызывает только больше вопросов, но я не буду отказывать, если ты настаиваешь. Нёвиллет занимает центральное место за столом — не счесть, сколько раз он выступал здесь в качестве главного арбитра страны. Ризли садится рядом, наблюдая за тем, как Нёвиллет открывает первые страницы главного нормативного акта Соединённых штатов: Верховный судья знает каждую норму практически наизусть, поэтому может читать даже с закрытыми глазами. С чего бы у Ризли появился такой сильный интерес к законодательству? Нёвиллет начинает читать ровным бесстрастным тоном — таким же, каким он зачитывает итоговые решения. Но прерывается, когда чувствует дыхание Ризли на своей шее и отчётливо слышит его шёпот: — Продолжай читать. Твой голос очень красивый, когда он такой уверенный. Если тебе не будет нравиться что-то из того, что я делаю, сразу же прекращай читать. Если нравится — не останавливайся. Нёвиллет чувствует небольшую приятную дрожь по всему телу. На что он… согласился? И как он сможет продолжать сохранять уверенный тон, если многочисленные поцелуи Ризли, отпечатанные на его шее — уязвимом месте, уже становятся причиной, по которой он постепенно становится обмякшим, теряя контроль над своим телом? — Сенат Соединенных Штатов образуется из… двух сенаторов от каждого штата, избираемых их легислатурами… Нёвиллет не уверен, что он сможет сохранить холодный рассудок, не то что продолжить читать. Но он делает всё возможное, чтобы не выдавать в плавной интонации голоса то, насколько влияют на него действия Ризли. Рубашка Нёвиллета становится расстёгнутой на некоторых пуговицах и опущенной до локтей, из-за чего его оголённые плечи превращаются в лёгкую мишень. Ризли оставляет на них отметины и кусает, закрепляя каждый укус старательным поцелуем. Не укусы хищника — укусы того, кого тщательно приручили. Запускает тёплые пальцы под рубашку, поглаживая его кожу. Не обходит вниманием чувствительные соски, касаясь их языком. Он знает, чего добивается. Буквы становятся всего лишь далёкими символами, значение которых второстепенно. Нёвиллет не может развеять мысленное помутнение от приятной близости, которой он долго желал: если его разум всё ещё одолевают сомнения, его тело — всецело поддаётся. Даже плод, который предлагает змей-искуситель, обвивающий Древо Познания, не кажется настолько запретным по сравнению с тем, что он ощущает. — Ты хорошо держишься, mon amour, — снова проговаривает шёпотом Ризли, вслушиваясь в неровное дыхание Нёвиллета, которое сбивает темп прочтения Конституции. Нёвиллет старается не выдавать, что ещё немного таких игр с его уравновешенностью — и он будет на пределе. Ризли касается его брюк в области паха, осознанно и настойчиво ощупывая желаемое сначала через ткань, а затем проскальзывая пальцами внутрь. Становится очевидным, что победителем из этой игры Нёвиллет точно не выйдет. — Ни… ни одно л-лицо… не может быть осуж… Кх… Осуждено без согласия… — Нёвиллет не может сдержать тихий стон. — Надо же, Нёвиллет. Что бы подумали о тебе участники судебных процессов, если бы услышали это? — тихо произносит Ризли. Он не убирает руку и делает движения ещё более интенсивными, из-за чего интонация судьи становится рваной и путанной. Тягучее ощущение внизу становится всё более отчётливым. Нёвиллет не чувствует и не хочет чувствовать никаких запахов, кроме горьковатого парфюма Ризли. Хочется ощущать его больше, позволить въесться в кожу, оставить на себе несмываемый шлейф. Как он может читать дальше в таком состоянии? — Мы могли закончить на этом. Но ты так усердно стараешься читать. Так сильно хочешь продолжения? — после того, как Ризли произносит эту фразу поддразнивающей интонацией, он убирает руки. На какую-то долю секунды это кажется похожим на то, что Ризли передумал и на этом их «прочтение Конституции» заканчивается. До тех пор, пока Ризли не опускается под стол прямо напротив кресла, которое сейчас — и всегда до этого во время судебных заседаний — занимал Верховный судья. Нёвиллет больше не видит его лица даже боковым зрением, когда отрывается от строк Конституции. Но он прекрасно чувствует, что намеревается сделать Ризли — и в этот раз он точно не будет ограничиваться поглаживаниями через ткань брюк, от которых уже стремится избавиться, удобно устроив своё лицо между его ног. Нёвиллет останавливается, не в силах продолжать дальнейшее чтение. Конституция падает из его рук на стол, когда он старается подавить очередной стон. Он закрывает рот освободившейся рукой, сдавленно вздыхая. Ризли быстро замечает это и смотрит на него снизу вверх немного задумчиво. — Я тебя понял. Если ты остановился, значит, тебе не нравится, да? — Нравится… — Нёвиллет переводит дыхание, опуская взгляд. — Но делать это здесь… Ощущается неправильным. — Ты сам только что говорил — «мы просто придаём значение каким-то местам». Мне все ещё очень хотелось бы тебя отблагодарить, но мы можем остановиться, если ты чувствуешь себя некомфортно. Абсолютно всё, что сейчас происходит, кажется неправильным. Начиная с того, что они используют зал, в котором обычно вершилось правосудие, не по его назначению. Заканчивая тем, что мысль об этом, как ни странно, распаляет только сильнее. Желания Нёвиллета — низменные, инстинктивные, плотские. Это место — сакральное, возвышенное. Если он не остановится сейчас же и пойдёт на поводу у своего сиюминутного влечения, это ничем не будет отличаться от осквернения. Но если попробовать всего лишь раз… — Я хочу продолжить. И я не хочу, чтобы приятно было только мне. Ризли поднимается из-за стола, находя место на его бёдрах, и с наглой улыбкой смотрит ему прямо в глаза. Нёвиллет готов потеряться в этом взгляде, потеряться в его жадных касаниях. Он напрасно думал, что у него есть шанс остановиться. — Даже так? Как мило, что ты настолько легко поддаёшься на провокации. — Прекрати, mon cher, — ласково произносит Нёвиллет. — Я вижу, что ты тоже не хочешь выходить отсюда без продолжения, — он касается заметной выпуклости на брюках Ризли. — Но, по правде говоря, у меня ни разу… Нёвиллет останавливается, словно из-за того, что ему приходится признаваться в этом напрямую. Как он мог… сформулировать это правильно? Чтобы собственные слова не вгоняли в краску? — Ни разу не было секса с мужчинами? От этой фразы Нёвиллет даже теряется. Сказать это настолько в лоб? У него не находится слов для хотя бы какого-то ответа. — Тебя это так смущает? Я просто назвал вещи своими обычными словами. Знаешь, меня это наоборот радует, — Ризли дразнит его, делая несколько движений своими ягодицами, словно старается найти удобное место для того, чтобы уютно устроиться на ногах судьи. Или, вернее сказать, на его затвердевшем члене. — Здесь будет не очень удобно, — проговаривает Нёвиллет, стараясь внушить самому себе, что он ещё не полностью потерял рассудок, отдавшись беспорядочным ощущениям. — А, это? Если бы ты не сказал, я бы даже и не вспомнил, — Ризли раздосадованно хмыкает из-за того, что приходится прерваться, но всё же поднимается и захватывает свой рюкзак, оставленный на одном из стульев. Он кидает рюкзак рядом, расстёгивая его и доставая смазку и презервативы. Возвращается в прежнюю позу. Нёвиллет не сразу понимает весь смысл увиденного. Этот рюкзак Ризли носил с собой каждый день поездки, и Нёвиллет даже не подозревал, что в нём есть что-то кроме паспорта, небольшого количества перекуса и денег. Как давно он это планировал? — Чувствуй себя свободнее. Разве это не место, где ты ежедневно предстаёшь как авторитет для всей страны? — Ризли замечает его сомнения и напряжённость. Он мягко касается длинных прядей Нёвиллета, выбившихся из причёски. Поправляет их, чтобы они не закрывали его лицо, в которое хотелось долго всматриваться, не отрываясь. — Ха-а, я уверен, что никто из людей, побывавших здесь, не мог бы предположить, для чего сам беспристрастный мсье Верховный судья захочет использовать зал судебных заседаний. У любого терпения есть пределы. Если Ризли так настойчиво добивается того, чтобы он полностью потерял своё хладнокровие… По мере того, как Нёвиллет впивается в его губы, он опускает Ризли ниже, вплотную прижимая к столу. Чуть ли не сталкивает находящийся рядом микрофон. Обычно на этом столе располагаются отдельные тома дел или нормативные акты. Но сейчас на этом столе располагается хрипло дышащий Ризли, улыбающийся так, будто намеренно хочет, чтобы эту улыбку поскорее стёрли с его лица. — Я и не знал, что ты можешь быть таким. — Тебе стоит говорить поменьше, пока это не зашло слишком далеко, — Нёвиллет тянет его к себе за ремень брюк. Ещё ближе. — Fais-moi me taire. Или не сможешь? Даже сейчас он продолжает выводить его? Нёвиллет поглощает его плотоядным взглядом, освобождая от мешающей одежды. Но не снимает её полностью, как и свою. Небрежный вид Ризли, взлохмаченные волосы, его обнажённый торс и в то же время — остающаяся на плечах тёмная рубашка, плотно прилегающая к телу благодаря портупеям. Было легко потерять контроль над собой даже от того, как очертания его мышц выглядели через одежду. А такое сочетание заставляло желать его только больше. Нёвиллет рассматривает его слишком долго — удивительно, совсем недавно он не мог допустить и мысли о том, чтобы в открытую любоваться рельефом тела. Ризли полностью отдаётся натиску его уверенных импульсивных прикосновений, которые даже так не становятся грубыми — но разница между обычным состоянием Нёвиллета очевидна. В его поведении не остаётся практически ничего, что напоминало бы мягкого аккуратного судью: сейчас он действует так настойчиво, будто он — полицейский, обязанный арестовать преступника ценой своей жизни. Все отметины на шее Ризли — небрежно оставленный им эскиз. Кажется, они оба действуют, не движимые ни единой полноценной мыслью, только лихорадочным желанием. Прикосновения обжигают: Нёвиллет касается его бёдер своими липкими пальцами. Он без стеснения делает то, что раньше считал запретным и неловким. Ризли прикрывает глаза, будто опьянённый. Нёвиллет слышит глухое, но такое отчётливое: — Не медли. Возьми меня. Нёвиллет не осознаёт свою реакцию на эти слова, ставшие спусковым механизмом. Всё внутри него сжимается, готовое взорваться. Он забывает о любой боли, которую может причинить, о необходимой аккуратности. Приходит в себя только тогда, когда несколько раз слышит своё имя, произнесённое на выдохе. Сжимает пальцы Ризли в своих, ощущая, как его ногти глубоко впиваются в кожу раз за разом. Входит в него снова и снова. Он даже не противится мысли о том, что хочет услышать Ризли больше. Благо, в этом помещении хорошая звукоизоляция. Взгляд Ризли становится замутнённым и потерянным — ни следа прежней уверенности. Он не может произнести ни единой острой фразы, сбиваемый собственным тяжёлым горячим дыханием, резкими движениями и беспорядочными поцелуями. Несколько раз Нёвиллет спрашивает, стоит ли ему замедлиться, но в ответ получает только хриплое обрывистое «не останавливайся». — Я люблю тебя, — произносит Нёвиллет, мягко кусая верхний краешек его уха и ускоряя темп. Ризли сжимает оставшуюся на локтях Нёвиллета рубашку до той степени, что плотная ткань рвётся. Ему должно быть стыдно перед богиней правосудия за то, что он потерял контроль над собой и даже не думал возвращать его. Но жалел ли он об этом? Не зря Фемида слепа — она не станет свидетельницей произошедшего.