Loving you is a crime

Когда Нёвиллет только предупредил Фурину о том, что их посетит неожиданный гость, та не стала расспрашивать его в деталях, пусть и сильно удивилась. На то были понятные причины — Нёвиллет очень давно не приглашал никого в гости помимо коллег, тем более на полноценное проживание. Первой реакцией Фурины был звонкий возглас: «Боже мой, у моего папы появился друг!». Второй реакцией: «А вдруг этот друг такой же ужасный зануда? Не-е-ет, я не выдержу сразу двух пап одновременно!». Нёвиллет не стал переубеждать её, лишь уверил в том, что… — А, так это ты тот самый Ризли, которого папа описывал как смелого, доброго, великодушного и… — Он так говорил? — Ризли гордо задирает голову с довольной улыбкой. — Я всё ещё здесь, если вы не забыли, — мрачно проговаривает Нёвиллет. Было ошибкой доверять это Фурине. Надо было заранее подумать о том, что хранитель тайн из неё такой же, как из него аниматор на вечеринке. Теперь он находится в до крайности неловком положении. — А ты не выглядишь скучным, как эти типы с папиной работы, — Фурина смеривает Ризли оценивающим взглядом, после чего принимает драматичную позу, положив руку на сердце. — Возрадуйся же знакомству с будущей звездой Голливуда — Фуриной де Фонтейн! — Так точно, госпожа будущая звезда Голливуда, — подыгрывает Ризли, протягивая ей свою руку. Фурина играет бровями, будто звезда немого кино, которая сомневается, стоит ли ей пожимать руку незнакомому подозрительному дяде. После выразительных душевных метаний она протягивает руку в ответ, высказывая с интонацией, в которой чувствуется вся тяжесть непосильного бремени, возложенного на неё: — А сейчас мне надо бежать, чтобы выучить новый танец. Так сложилось, что подписчики в Тиктоке меня обожают и ждут каждой моей новой публикации… Популярность иногда та-а-ак утомляет! Нёвиллет вздыхает. В последнее время его дочь постоянно говорит об этом Тиктоке. Судя по всему, это набравшая огромную популярность социальная сеть, являющаяся одной из главных в жизни современной молодёжи. Он не совсем понимал смысл коротких видео, особенно когда Фурина показывала их ему или же присылала с подписью «это ты». Он не знал, что ответить на это, кроме смайлика с пальцем вверх. Что поделать, времена меняются, нравы меняются, а за течением современных тенденций не всегда получается угнаться. Главное, чтобы его дочь была довольна. — Танец? Эй, а я в этом ещё как хорош, — Ризли загорается с неподдельным интересом. — В своё время никто не мог превзойти меня в танцах. Давай покажу, как правильно. — Чего? — Фурина недовольно надувает щёчки. — Я тоже хороша в танцах! У тебя есть сомнения в моей непревзойдённости? Как же так? — Устроим танцевальный баттл и проверим? Видя, к чему всё идёт, Нёвиллет быстро вставляет свою ремарку: — Я не думаю, что это хорошая иде… — По рукам! — провозглашает Фурина, даже не заметив, что Нёвиллет что-то сказал. Предложение Ризли тоже заставило её проникнуться азартом предвкушения предстоящего соревнования и чуть ли не прыгать на месте от счастья. — Та-ак… А папа будет судить, кто станцевал лучше! Он же судья! — Точно! На этом и решили, — подтверждает их уговор Ризли. — Мне кажется, вы забыли кого-то спросить, — хмурится Нёвиллет. — Брось. Это будет весело, — подмигивает Ризли, похлопывая его по спине. Дальнейшие возражения Нёвиллета остаются невысказанными. Эти двое не слышат никого, кроме самих себя, пока громко спорят насчёт того, под какую песню будут танцевать. Фурина называет самые известные песни из Тиктока, а Ризли настаивает на том, что и кроме них есть классика, которая остаётся актуальной даже спустя время. Они договариваются только из-за того, что обоим нравятся песни Майкла Джексона. «Smooth Criminal», значит? Быстро повторив хореографию, они исполняют припев, насыщенный прыжками и резкими внезапными движениями. Отлично подходит под звуки выстрелов в припеве. Что интересно, оба умело используют мимику как дополнительный инструмент, что делает их весьма харизматичными для стороннего зрителя. В их раскрепощённости не остаётся сомнений. И как Нёвиллет должен выбирать, если оба для него слишком важны? Тем более, что он ничего не знает об оценивании танцев как человек, который особо никогда не интересовался этим. — Я не могу выбрать кого-то одного, — делает вывод Нёвиллет, когда его просят вынести вердикт. — У Ризли танец более энергичный и пластичный, у Фурины — изящный и плавный. Вы дополняете друг друга, показывая совершенно разные стороны танца, поэтому я не могу сравнивать вас. — Тогда я уступлю леди место победителя, — без раздумий отвечает Ризли. — Вы оба ужасны! — Фурина показывает язык, гримасничая и изображая серьёзное лицо Нёвиллета. — «Я не могу выбрать одного», бла-бла-бла… Я должна была победить не потому, что я леди, а потому, что я лучше! И всё же танцевальные навыки Ризли находят отклик у Фурины, из-за чего она с восхищением расспрашивает его обо всех танцах, которые он знает. Удивительно, как у Ризли легко получилось найти общий язык с этим непоседливым хаотичным ребёнком после того, как он пообщался с ней всего один раз, в то время как Нёвиллету годами пришлось находить подход к ней — он и сейчас не до конца уверен, что смог его найти. Но с Ризли всё ощущается совсем по-другому: никаких неловких пауз и заминок, никакой натянутости. Их диалог становится настолько оживлённым, что Фурина начинает хвастаться и другими своими умениями, в которых «никто её не может превзойти». В частности, она вспоминает о том, что умеет «профессионально» гадать на картах таро, подчёркивая, что её гадания «намного точнее, чем у Лини». Ризли смотрит на это с заметным скептицизмом, но не возражает: видимо, не хочет расстраивать ребёнка. Исключительно в присутствии Нёвиллета Фурина никогда не предлагала что-то наподобие этого, но сейчас она чувствовала себя намного свободнее. — Это гадание покажет, кем вы были в прошлой жизни, — с воодушевлением перемешивая карты, отмечает Фурина. В ловкости и эффектности она значительно уступает Лини, но её загадочность и отстранённость во время гадания создают такое впечатление, будто она соприкасается с потусторонним. Она выкладывает на стол несколько карт, переворачивая одну за другой. Внимательно вглядывается, словно видит на картах не статичные изображения, а полноценные динамичные события. — Какая занимательная история! И в центре событий — влиятельный представитель благородного сословия, наследник на королевский престол, и его верный телохранитель, готовый следовать за ним по пятам, чтобы выполнить любые указания. «Если монарх был скован тяжестью короны, то судейская мантия Нёвиллета налагала не меньший круг обязанностей. Его скипетром было полномочие выносить итоговое решение». — Это произошло в стране, охваченной революциями и мятежами, в эпоху, когда уничтожалась абсолютная монархия — страна была заражена конфликтом между двумя противостоящими группировками… Исключением не стал и наследник на престол, чья голова была отсечена под «бритвой нации». «Если бы он не ушёл из полиции, он бы точно защитил напарницу, не позволив ни одной пуле поразить её, лишив жизни. Стал бы её верным телохранителем». — Эта казнь сломала преданного телохранителя, не знавшего иной жизни кроме защиты господина от любых неприятелей. Телохранитель винил себя в том, что не выполнил свою основную обязанность, что позволил предать своего господина на суд народу. Что не смог спасти и не успел помочь укрыться. Ему оставалось только успокаивать себя молитвами: все его мысли были о том, что он предпочёл бы быть казнённым — главное, чтобы господин продолжил жить. Из-за сословного строя того времени он считал, что его жизнь имеет меньшую ценность. «В том, как Нёвиллет выглядит, есть некий лоск, присущий аристократам». — Однажды в сердцах телохранитель взмолился: «Если в следующей жизни я снова встречу господина, я готов быть казнённым ради него, лишь бы он был в безопасности». Однако телохранитель был смекалистым, пронырливым и хитрым: под шумок хаоса революции он осознал невыгодность своей принадлежности к наследнику престола, который находился в немилости у народа, и присвоил себе титул одного из погибших герцогов, который был близок его господину. Он присвоил имя герцога, его владения, и прожил долгую жизнь, до конца которой вассалы смели обращаться к нему только как «Ваша светлость». И до конца этой жизни он чтил память о господине — как о том, кто научил его всему, что позволило выжить ему в смутные времена. «— Не знаю, верите ли вы в мою невиновность, но вы действительно спасли мою жизнь и теперь я обязан вам, — он поклонился в допустимых пределах, словно это было его обязанностью. Как поклон рыцаря, который отдавал честь». — Какая трагичная история, — наконец произносит Ризли, когда Фурина заканчивает, вставая в такую позу, будто конец её рассказа должен был быть встречен аплодисментами. — А герцог-то не промах. У тебя отличная фантазия и актёрские навыки, слушай, я даже проникся, хотя считаю, что все эти картишки… как бы помягче сказать… — Похоже на описание Великой французской революции. Но тогда кем ты была в прошлой жизни? — интересуется Нёвиллет. Он тоже никогда не верил в спиритические силы, но хотел поддержать старания дочери. Фурина делает реверанс, затем широко расправляет руки, словно являясь частью театрального этюда: — Папа, что за вопросы! Конечно же… — она приподнимает полы невидимого платья, и выражение её лица становится высокомерным и снисходительным: прекрасно подходящим для фразы «пусть едят пирожные», — Марией-Антуанеттой! *** Хэйдзо прекрасно знал, что одним из подходов, который всегда работал и позволял скрыть настоящую цель допроса, было содержание самой повестки вызова на допрос. Она включала в себя минимальную информацию. Это помогало реализовать фактор внезапности и приводило к тому, что допрашиваемый рассказывал больше сведений, которые оказывались полезными в дальнейшем. Чжун Ли, вызванный на допрос, тем более не мог представить свою связь с расследуемым преступлением. Он выглядел солидно и авторитетно: костюм-тройка в тёмных тонах, дорогие часы, сосредоточенный взгляд. Судя по имеющейся информации, он не раз участвовал в судебных арбитражных процессах, как высокопоставленный сотрудник финансовой сферы. Поэтому он не был удивлён тому, что в очередной раз оказался вовлечён в процесс предварительного расследования. Возможно, даже без присутствия защитника он бы чувствовал себя уверенно и безмятежно. Главный момент — установление психологического контакта. Хэйдзо всегда старался предварительно изучить личность допрашиваемого, чтобы подобрать модель поведения. С детьми он был ласковым и озорным; с криминальными элементами, склонными к рецидиву, использовал соответствующий жаргон и грубый тон; с простодушными представителями сельских местностей становился более эмоциональным и открытым, используя просторечные слова. Обычно человек легче открывается тому, в ком видит похожесть на себя. И именно это позволяло установить доверительный контакт с самого начала допроса. Были и исключения: например, его поведение менялось рядом с излишне закрытым человеком, отвечающим на вопросы односложно — даже несмотря на то, что вопросы следователя всегда позволяли ответить расширенно. Тогда Хэйдзо начинал говорить без умолку, задавая много уточняющих вопросов, из-за чего человек так же постепенно наполнял свои рассказы подробностями. И наоборот, рядом со слишком разговорчивыми гражданами, которые любили нагружать информацией, не касающейся расследования, Хэйдзо становился строже, повышенным тоном прерывая каждую высказанную бессмысленную реплику. Некоторые допрашиваемые казались настолько чуткими, что их глаза постоянно были на мокром месте: тогда Хэйдзо выражал сочувствие и понимание. Пока человек не успокаивался, было невозможно эффективно провести допрос. Типичные тактические приёмы. С Чжун Ли он подобрал тактику, которая состояла в следующем: он собирался разделить его деловой, нагруженный канцеляризмами стиль общения. Проблем возникнуть было не должно. Хэйдзо планировал опросить его насчёт разных аспектов дела, скрыв основную цель допроса: побольше узнать о сестре погибшего бизнесмена, которая после его смерти значительно продвинулась в карьере, став сотрудницей Федерального резерва США. Но допрос длился намного дольше, чем предполагалось. Чжун Ли не всегда отвечал на вопрос конкретно и чётко, периодически уходя в абстрактные рассуждения — это было даже хуже, чем пустословная болтовня о бытовых вещах. А всё потому, что сначала слова Чжун Ли казались имеющими смысл, но затем становилось понятно, что он не даёт показания по существу, словно намеренно смещая фокус на что-то другое. Его рассуждения об античных вазах или о древних камнях с рисунками, найденных при археологических раскопках, ни к чему не вели. Хэйдзо удивляло то, что Чжун Ли каждый раз находил способ свести ответ на вопрос к длинным рассуждениям на интересующие его темы — и каждый раз переход был плавным и уместным. Чжун Ли, несомненно, был очень эрудированным человеком, но этот допрос ощутимо уходил дальше от своей основной цели из-за пространных размышлений о древности. От этого допроса у Хэйдзо начала трещать голова, но он не переставал задавать всё новые и новые вопросы. Он узнал некоторое количество сведений о сестре погибшего бизнесмена, но эти сведения были самыми что ни на есть общими. Хотя Хэйдзо всё равно знал, как он сможет их применить. Но лишние факты бы не помешали. — Господин следователь, я действительно не обладаю достаточной информацией, чтобы ответить на ваши вопросы. Тем более, что я не совсем понимаю, каким образом я связан с убийством нескольких человек, совершённым мафией… — Мафией? — Хэйдзо удивлённо вскидывает брови. — Что? — Вы только что сказали… «убийство, совершённое мафией». — Хм? Я правда так сказал? Прошу меня извинить. Кажется, я запутался в деталях дела, и это смешалось с недавно прочитанной новостной сводкой про мафию. — Мой подзащитный оговорился, — вставляет свою реплику адвокат. — Такое бывает. Его можно понять с его объёмом работы. — Или он что-то знает, — с подозрением говорит Хэйдзо. — Вы оказываете давление на моего подзащитного. Это недопустимо. Уточняющие вопросы не дали никакой новой информации. Скорее всего, это и есть оговорка. Не было ни одной улики, которая бы приводила к тому, что Чжун Ли мог знать, как по-настоящему были убиты жертвы. Его репутация была кристально чистой и исключала любые мотивы для совершения убийства или соучастия в нём. С другой стороны, это дело настолько широко освещалось в средствах массовой информации, что незнание его основных деталей им было удивительным. Вероятно, у не выходящих из офиса карьеристов есть свои причуды. Если подумать под другим углом: человек с таким высоким интеллектом, как Чжун Ли, вряд ли бы невзначай высказал важную информацию, которая могла бы полностью изменить ход дальнейшего расследования. Но если всё-таки допустить, что преступление было совершено мафией? Хэйдзо глубоко задумался об этом только после завершения допроса, но все размышления неизбежно загоняли его в тупик. Зачем он так тщательно анализировал странную оговорку, которая была нередким явлением на допросах? Он даже спросил об этом свою помощницу, которая составляла протокол допроса — насколько это похоже на оговорку? Помощница лишь недоумевающе улыбнулась, сказав, что у неё недостаточно опыта. Хэйдзо почему-то увидел в этой улыбке что-то загадочное. С этой нескончаемой работой ему уже начинает мерещиться всякое. Может, ему тоже стоит отдохнуть? *** Нёвиллет не мог вспомнить, когда в последний раз его охватывало столько разных эмоций, которые он не полностью осознавал. Он привык проживать их, не называя, чаще всего — и вовсе не замечая, заставляя их потеряться на заднем плане, будучи оттеснёнными рутинными обязанностями. Эмоций всегда было больше, чем следовало. Это мешало работе: порой для эффективности хотелось перевести мозговую активность в двоичный код и удалить всё, что было связано с переживаниями, волнениями и иррациональностью. Составить из нейронов мозга понятную таблицу и временно удалить те ячейки, которые отвечали за эмоции. В отлаженном механизме не должно быть сбоев и непредвиденных ситуаций — что особенно волновало из-за того, что эмпатия Нёвиллета порой достигала всепоглощающей глубины. Он не должен был позволять себе подобное, особенно во время рассмотрения дел. Но сейчас всё было иначе. Эти эмоции хотелось сохранить, уберечь, запомнить. Более того — приумножить. Нёвиллет не очень хорошо мог квалифицировать ощущения от времени, проведённого с Ризли — это оказалось затруднительнее, чем квалификация любого проблемного преступления, которое по своему составу напоминало сразу несколько статей. Как он мог классифицировать это наиболее точно? Нужное слово не находилось. Но рядом с Ризли он чувствовал себя так, будто это именно то, что было нужно ему всё это время. Рядом с ним… Чувства похожи на ощущения от проведённого дома уютного беззаботного вечера. Безопасно, спокойно, всё происходит само собой и на себя не надо постоянно брать ответственность. Это ощущение спокойствия приводит к тому, что во время поездки на метро до исторического района Джорджтаун Нёвиллет совсем расслабляется, позволяя себе ненадолго заснуть. Он тревожно просыпается, с облегчением замечая, что нужная станция не пропущена, и недоумевает, когда успел заснуть. Перед этим он рассказывал Ризли про то, что цена за проезд в метро Вашингтона варьируется от расстояния и времени суток, и затем так небрежно ослабил свою бдительность? Столько лет он ни разу не засыпал во время работы, даже когда её объём был непосильным… Ризли спешит списать это на то, что даже их поездка, которая должна считаться отдыхом, воспринимается Нёвиллетом, как очередная работа. Он составляет детальные планы на каждый день и подбирает места, которые нужно посетить, не расслабляясь даже в свои выходные. После такого вывода Нёвиллет был озадачен: он не привык поступать иначе. Как он мог расслабиться, когда его первоначальная обязанность — показать гостю город и рассказать подробно всё необходимое? Но на предложение Ризли полностью передать ему контроль над одним днём их выходных он соглашается. И в этот день Ризли отговаривает Нёвиллета от любых прогулок, с игривой фразой закрывая дверь в его комнату: — Поверь, нам будет достаточно и такого небольшого расстояния, чтобы провести этот день намного лучше всех других. Ризли, как оказалось, умеет прекрасно готовить тирамису: он утверждает, что нужно хорошее лакомство, чтобы скрасить день, проведённый за просмотром фильмов. После настойчивых вопросов Нёвиллет признаётся, что больше всего ему нравятся фильмы Альфреда Хичкока — мастера тонкого саспенса, триллера и детектива с налётом нуара. Ризли броско отвечает, что ему по нраву фильмы Гая Ричи — с его же слов: «Только ты начинаешь думать, что всё понял, и тут — БАМ! Сюжет прошибает тебе мозги наружу». Как оказалось, они оба ни разу не смотрели любимые фильмы друг друга. Ризли заигрывающе улыбается, видя в этом ещё один способ узнать Нёвиллета лучше. И если после «Верёвки» Хичкока они долго обсуждают гениальность кинематографического приёма, когда весь фильм происходит в одной комнате, а также психологию главных героев, оправдывавших самое обычное убийство теорией о сверхчеловеке, то после «Джентльменов» Гая Ричи… Не совсем понятно, как именно просмотр фильма доходит до того, что Нёвиллета крепко прижимают к небрежно скомканной хлопковой ткани на кровати, до этого идеально застеленной, теперь — выглядящей полностью противоположно. Нёвиллет прерывисто дышит, не имея ни малейшего представления, какой это уже по счёту поцелуй. Его пальцы находятся под футболкой Ризли, скользя по его спине. Ризли горячный не только в действиях — у него всегда тёплые руки, а сейчас температура его кожи и вовсе ощущается запредельной. Заметив это, Ризли освобождается от своей футболки, параллельно поспешно расстёгивая рубашку Нёвиллета и небрежно откидывая эти мешающие предметы одежды. Нёвиллет с лёгким беспокойством думает о том, не сильно ли сомнётся его рубашка, которую так резко отбросили. Но он сразу же забывает об этом, как только Ризли произносит, не переставая разглядывать его торс: — Ты прекрасен. Ему бы иметь такую смелость, чтобы рассматривать чужое тело… Если бы не внутренние границы, он бы не отрывал взгляда от Ризли, обладавшего таким привлекательным мускулистым подтянутым телом. Как хорошо, что Ризли никогда не узнает, сколько раз Нёвиллет открывал то самое фото и приближал его, всматриваясь снова и снова. Ризли не медлит: его любопытные руки спешат изучить каждый дюйм обнажённого торса судьи. И этим он ограничиваться не собирается, поглаживая внутреннюю линию бедра. В то же время Нёвиллет избирателен и касается только определённых участков кожи. Избегает шрамов. Его рука нерешительно подрагивает, когда находится рядом с ними. — Так не пойдёт, mon amour, — Ризли с крепкой хваткой кладёт руку Нёвиллета на свою грудь, опоясанную продолговатым рубцом, после чего делает рукой несколько движений. — Ты стесняешься моих шрамов, будто они свежие и мне будет больно от каждого прикосновения к ним. Это не так. Можешь прикасаться везде, где захочешь. Нёвиллет чувствует себя виноватым из-за того, что слишком осторожничает: шрамы уже давно стали частью Ризли, и, может, если бы не скованность в прикосновениях, Ризли мог бы и вовсе не вспоминать о них. Для него собственные шрамы — нечто естественное и привычное. Но для Нёвиллета это необычно, и он мысленно прокручивает различные теории о том, как были получены шрамы, вместо того чтобы отдаться моменту. Не выглядит ли это так, будто шрамы отталкивают Нёвиллета? — Я не стесняюсь, дело в том, что… — Не подбирай слова. И так знаю, что тебе интересно, откуда они. Меня постоянно об этом спрашивают, — с раздражением произносит Ризли. Мгновенно исчезает вся сила, вложенная в его касания. Он поднимается и садится на край кровати, будто бы недавней компрометирующей позы не было. Очевидно, его прежний настрой был сбит. — Удивляться нечему. Людям лишь бы засунуть свой нос туда, куда не надо. И тебе тоже интересно. Но ты слишком вежлив, чтобы сказать напрямую. — Должно быть, это связано с болезненными событиями для тебя — я не настаиваю, — Нёвиллет устраивается рядом с ним, стараясь придать своему голосу холодную уравновешенную интонацию, чтобы потушить огонь внезапных эмоций. — Можешь рассказать об этом тогда, когда посчитаешь это нужным. — В отличие от тех бестактных кретинов, в твоём интересе нет ничего плохого, — Ризли смягчается, словно поддаваясь действию хладнокровного тона Нёвиллета. Расслабляет черты лица, поворачиваясь к нему с полуулыбкой. Несмотря на это, Ризли излишне сильно сжимает руки в кулаках, будто воспоминания вызывают у него желание выместить на ком-то физическую агрессию. — Тот, кого я люблю, обязан узнать об этом рано или поздно. Видишь ли… Мне не повезло родиться в неблагополучной семье. Стопочка крепкого алкоголя для отца раз в пару дней — это было уже чем-то привычным. Я был старшим ребёнком и каждый раз принимал на себя наказания родителей, если младшенькие умудрялись сильно накосячить. Брал на себя всю вину, вступал в конфликты с отцом, когда он хотел ударить кого-то в качестве наказания. Кому прилетало больше всего при таком раскладе? Конечно же, мне. Но я не собирался терпеть, поэтому начал развивать свои навыки борьбы. А когда наш домашний тиран начал понимать, что его власть ослабла настолько, что даже его собственный сын, неокрепший мальчишка, может подмять его под себя с помощью нескольких боевых приёмов, он начал искать способы вернуть свою власть. Накинулся на меня с ножом, когда я защищал младшую сестру от его кулаков. Я умело отбивался, он неумело пырнул меня — сначала раз по одной руке, потом ещё один по другой. И каждый раз раны были глубже. Кажется, у него мозги настолько проспиртовались тогда, что он сам не понимал, что творит. Остановился только тогда, когда… — Когда нанёс рану, которая сейчас стала шрамом на твоей шее, — догадывается Нёвиллет. Он слишком ярко представляет описанное, когда прикасается к своей шее: до той степени, что чувствует острие ножа, рассекающее волокна кожи. — Да, — глухо произносит Ризли. — Тогда я потерял много крови. Повезло, что он не задел сонную артерию. Врачам и одноклассникам пришлось говорить, что на меня напали хулиганы на улице — матушка не позволила бы привлечь отца к ответственности. Никто и не знал о том, что происходит в нашей семье. В общем, меня вылечили. А после этого случая мне строго-настрого запретили хоть как-то препираться с отцом. Поэтому я и свалил от них при первой возможности. Со всеми другими родственниками связь тоже пришлось оборвать. Ризли не раз задавали вопросы о его шрамах во время проведения допросов по делу, но каждый раз он отшучивался, злорадствовал или отказывался давать показания. А сейчас он рассказал это в таких подробностях, что Нёвиллет ощущал себя так же, как когда впервые ознакамливался с его делом: описанная ситуация воспринималась настолько детально, будто он был непосредственным участником событий. Интересно, что Ризли наоборот рассказывал эти события с ровной уверенной интонацией: единственной эмоцией, которую он выражал, был гнев. Разве ему не должно быть больно говорить об этом? — Мне жаль, что тебе пришлось пережить это, — немного надломленно отвечает Нёвиллет после некоторой паузы. — Тебе жаль? — Ризли недовольно скрещивает руки на груди. — Нёвиллет, mon chou… Больше никогда так не говори. Я ценю твоё желание поддержать меня, но если кто и заслуживает жалости, то это не я. Это всё в прошлом, в конце концов. Жалеют только слабых. — Я не считаю тебя слабым: наоборот, твоё прошлое показывает тебя с сильной стороны. Но, если быть честным, мне всё ещё жаль, что тебе пришлось пройти через это. — И как мне тебя переубедить? — Ризли хмыкает. — А остальные шрамы, которые не так глубоки… Какие-то получил, когда работал в полиции, какие-то — в тюрьме, когда мне ещё не назначили смертную казнь и когда я мог контактировать с другими заключёнными. — Вот как, — Нёвиллет касается кончиками пальцев до его шеи, показывая, что больше не боится дотрагиваться до шрамов. Поднимается выше, проводя пальцами по подбородку, затем — ещё выше, очерчивая нижнюю линию до сих пор влажных губ. — В Японии есть техника реставрации керамических изделий, которая называется «кинцуги». Трещины на посуде не маскируют, а подчёркивают, скрепляя осколки лаком с добавлением золота. Именно так я вижу твои шрамы. Почти каждый из них ты получил потому, что защищал кого-то — это делает их особенными, как драгоценный металл. Ризли прикрывает глаза. Он подаётся вперёд, стремясь получить больше прикосновений. — Ха… ты действительно размышляешь так, как никто другой, Нёвиллет. Спасибо. Ещё никто не сравнивал мои шрамы с золотом. В этот момент что-то происходит иначе: словно сама атмосфера в комнате полностью меняется. Если уголки губ Ризли почти незаметно подрагивают, то его руки начинают слишком отчётливо дрожать, а дыхание становится более частым — настолько, что это кажется нездоровым и похожим на симптомы астмы. Его взгляд становится расфокусированным, подёрнутым выражением неподдельного страха. Но Ризли никак не комментирует это, будто нарочно игнорирует. — Всё в порядке? — обеспокоенно интересуется Нёвиллет. — Я отойду, — резко бросает Ризли, чуть ли не срываясь с места, чтобы поскорее покинуть комнату. Нёвиллет реагирует так же быстро, останавливая его, и обхватывает за талию сзади. — Всё в порядке? — строго повторяет он свой вопрос. — Отпусти. Мне сейчас лучше остаться одному, чтобы не доставить тебе проблем, — голос Ризли сильно дрожит, даже если он старается придать ему такой же уверенный и смелый тон, как и до этого. — Ты не доставишь мне проблем, — Нёвиллет мягко касается его дрожащих рук, делая несколько расслабляющих движений. — Это… паническая атака? Ризли молча кивает. Нёвиллет изо всех сил старается вспомнить, как правильно поддерживать людей в таких ситуациях. Кажется, важнее всего дать понять, что человек находится в безопасности — страх может быть как вызван определённой причиной, так и быть беспричинным. Поэтому Нёвиллет не расспрашивает об этом, последовательно переходя к действиям, чтобы вернуть Ризли ощущение стойкой твёрдой почвы под ногами. После того, как они возвращаются на кровать, Нёвиллет делает массирующие движения, слегка разминая плечи Ризли и в то же время говоря убаюкивающей интонацией: «Тебе нечего бояться, я рядом, тебе ничего не угрожает». Банальные фразы, но после них Ризли постепенно перестаёт дышать так, будто воздух в его лёгких стремительно заканчивается. Сейчас, когда у Ризли нет возможности демонстрировать свою стойкость, он выглядит таким беззащитным, даже хрупким. Поэтому Нёвиллет вдвойне аккуратен и обходителен. Так или иначе, чем могла быть вызвана настолько сильная паническая атака? Неужели катализатором послужило упоминание тюрьмы? — Я не хотел, чтобы ты увидел меня таким, — сбивчиво признаётся Ризли, когда у него получается немного расслабиться. — Почему для тебя так важно не показывать слабость? — Если ты узнаешь о том, что моя жизнь после тюрьмы — одна сплошная проблема, и единственное правильное, что в ней есть — это ты и Сиджвин… Разве ты захочешь продолжить это? С количеством моих проблем я буду только тянуть тебя вниз. Но я делаю всё возможное, чтобы разобраться с этим и стать достойным тебя. Видишь, сейчас мои панические атаки уже не ежедневные, — он прерывается с выражением искреннего удивления. — Эй… Ты чего? Нёвиллет не замечает, как на его собственной щеке остаётся мокрая дорожка от слёз. Он дотрагивается до неё и чувствует влагу, убеждаясь в неосознанных эмоциях. Эмоций всегда было больше, чем следовало. Он привык проживать их, не называя, чаще всего — и вовсе не замечая, заставляя их потеряться на заднем плане, будучи оттеснёнными рутинными обязанностями. Но сейчас он точно знает, какую эмоцию испытывает. Безграничная грусть. Неприятное ощущение кома, подступающего к горлу. Нёвиллет заключает Ризли в объятья. — Пожалуйста, Ризли, позволь мне помочь тебе справиться с этим. Я не хочу, чтобы ты показывал идеальную версию себя, не рассказывая о своих проблемах, — Нёвиллет утыкается носом в его плечо. Ризли, у которого всегда было в запасе несколько вариантов, как искромётно ответить на какую угодно реплику, сейчас не говорит ничего. Ответом служит один короткий кивок. Он не выпускает Нёвиллета из объятий, зарываясь пальцами в его мягкие волосы. Постепенно он почти полностью перестаёт дрожать. — Давай посидим так ещё немного, — наконец тихо проговаривает Ризли.