Лоскуты

Торфинн лежит на скрипучей кровати и дописывает бесконечный бесполезный конспект бесконечной и бесполезной книги. Кнуд же ходит — почти порхает, блять — по комнате, и уже битых полчаса в красках рассказывает про очередного потенциального ебыря. Он улыбается, перебирает пальцами свои волосы и хихикает. Он выглядит таким отвратительно радостным, как будто его не беспокоит зачётная неделя, мудаки-преподы и сломанное им самим окно в их комнате, из-под которого нещадно дует. Он выглядит безумно счастливым. И это бесит до поднимающейся из нутра ярости, едва не вырывается рычание и злой сарказм. Кнуд не замечает напряжения — продолжает стрекотать о том, насколько кто-то там галантен и учтив, внимателен и нежен, умен и красив… Это невозможно терпеть. Торфинну внезапно хочется ему врезать. Он глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться, поворачивает голову и цедит сквозь зубы: — Кнуд. Заткнись, пожалуйста. Два огромных голубых — господи, ну почему они у всех голубые?! — глаза смотрят на него в ответ обиженно. С каким-то неверием. — Ты в порядке? Безобидный вопрос почти разрушает хрупкую маску спокойствия. Но Торфинн удерживается от крика, отвернувшись, и отвечает: — В полном. А вот ты — нет. Через два дня зачёт у Плешивого, может, вспомнишь об этом? — Я помню, — оскорбленно. Торфинн очень хочет ему врезать. Но просто остаться в одиночестве — тоже неплохо. — Что-то незаметно. Если собираешься и дальше мешать мне готовиться, то лучше уебывай. Тишина. Благословенная тишина наконец наступила, принеся с собой удовлетворение. Торфинн переворачивает страницу тетради и продолжает писать что-то про проблему исторической памяти в литературе. Через несколько минут в прихожей пошуршала (на прощание) куртка и хлопнула дверь.