Лоскуты

Торфинн ежится, сидя рядом с полудохлым фикусом на общажном широком подоконнике, где поддувает из щели под окном. В зубах он держит ручку, а на согнутых коленях - открытую тетрадь. Он пишет очередное письмо. Тому, от случайного прикосновения которого корежит всем телом. Тому, кто невыносимо бесит, выбивает из-под него ноги - и заодно воздух из лёгких - одним взглядом внимательных глаз. Тому, кто восхищает - так, что хоть в петлю лезь. Торфинн переворачивает страницу, заносит ручку и сдерживается, чтобы не написать имя - невозможно тупое, редкое, беззаветно дорогое. Он ещё на первом курсе отказался его писать. Потому что напиши он это имя своей рукой - и все это станет реальнее. Он бы спотыкался на нем при перечитывании в желании вырвать страницы, сжечь, уничтожить. Страницы (уже какого по счету? пятого?) дневника наполнены неровными строками о том, как он ненавидит. И как любит. Эти строки горят неприязнью, презрением. Светятся смущением - прямо как щеки на семинарах, как щенячьи глаза на коллоквиумах - метаниями и хрупкой надеждой, за которую хочется себя удавить. Но он все пишет, яростно, используя его советы, его приёмы, думая о его мнении. Как будто он когда-нибудь - упаси господи боже блять - прочитает эти залитые слезами опусы. Ему хочется перестать писать. Плюнуть и растереть, заткнуться, отпустить и забыть. Хочется спросить себя: "Торфинн, неужели ты поступил на литфак, чтобы писать это дерьмо?". Но он уже давно знает ответ. Потому что, да - для этого. Для всего этого.