И ненавидим мы, и любим мы случайно, Ничем не жертвуя ни злобе, ни любви, И царствует в душе какой-то холод тайный, Когда огонь кипит в крови. © Михаил Юрьевич Лермонтов
***
Она была совершенна… Эти вьющиеся крупные и одновременно тонкие локоны цвета солнечной дымки, в которую превращаются рассеянные кронами многовековых деревьев-великанов в лесу лучи дневной звезды. Несмотря на свою красоту, сейчас тускловатые волосы обрамляли сплетённое из утончённых линий красивое, но нездорово худое лицо — со впалыми щеками и тёмными кругами, что залегли под большими (и наверняка столь же восхитительными, однако ныне закрытыми и уже очень давно) глазами. Как будто эту незнакомку ещё при жизни последние несколько лет морили голодом, от которого она и умерла. Пышный веер ресниц; тонкие и правильные брови; ровный нос с чуть вздёрнутым кончиком и естественно припухлые, потерявшие былую сочность бледные и сухие губы. А также фарфоровая кожа без единого изъяна и красного пятнышка, свидетельствующего бы хоть о малейшем присутствии жизни в теле юницы. Всё это была она — дева, лежавшая в ржавом, испорченном коррозий и покрытом ракушками обрастателей гробу, больше походящем на обыкновенный железный ящик, который сейчас стоял на толстом дубовом столе в доме губернатора Луизианы. Присутствующие в трапезной первородные вампиры с истинным интересом рассматривали этот «дар», что притащили подручные Селест — сильной ведьмы и любовницы старшего из братьев Майклсонов — в знак союза между её народом и теми, кто воздвиг великий город на восточном побережье США. Однако любопытство в глазах древних вампиров к той, что сейчас спала беспробудным сном, не шло ни в какое сравнение с непреодолимой жаждой обладания в сине-зелёных глазах их брата Никлауса, что накрыла его вдруг удушливой волною, стоило ему только запечатлеть в это мгновение в своей памяти светлый лик незнакомки. Всегда и навечно. С этой самой секунды и до скончания веков. Клаус никогда не верил в любовь с первого взгляда. Да что уж там говорить, он и в саму любовь не особо верил, хотя никогда не признавался самому себе в её надуманности лириками, иллюзорности и невозможности. Может страх вечного одиночества, что, вероятно, поджидало его в объятых мраком переулках будущего, заставляло будущего гибрида лишний раз придерживать свой острый язык. Ведь истинная преданность — наверное, то единственное, что Майклсон уважал — идёт рука об руку именно с этим глубинным, всепрощающим и возрождающим чувством. Итак, Клаус не верил в любовь с первого взгляда. Но и солгал бы, если бы в будущем утверждал, что именно она завладела им в этот самый момент в столовой губернатора. Любовь была здесь не при чём. Это больше было похоже на само притяжение. Невероятно мощную и ни чем необъяснимую силу, что пыталась свести расстояние между ним и ей до минимума. Вампир чувствовал, как хочет метнуться в сторону девушки в почти разложившемся платье эпохи Ренессанс, вытащить её из этого ящика, омыть от грязи и соли, переодеть в лучшие наряды, затем бросить все свои силы на поиски способа воскресить незнакомку, а позже — холить и лелеять её всю оставшуюся вечность. Он ощутил какое-то изменение внутри, словно там, где-то глубоко что-то спало долгие-долгие годы, а сейчас, словно по щелчку, внезапно проснулось. И всё из-за этого «дара» ведьмы. В животе порхали те самые паршивые бабочки, земля точно исчезла. Клаус рухнул на колени, не способный удержать себя на ослабевших ногах. Однако вопреки беспокойным причитаниям и вопрошаниям о его самочувствии Элайджи, Ребекки и Марселя, что заполнили комнату, сын оборотня не чувствовал себя как-то плохо. Напротив, волна небывалого ранее, блаженного спокойствия и некого удовольствия нахлынула на мужчину. Ему казалось, будто в целом мире остались только они — он и прекрасная дева из старого железного гроба. — Клаус! Клаус, ты слышишь меня? — всё звал и звал брата Элайджа, помогая тому встать на ноги. Клаус перевёл на него мутный взгляд и нашёл в себе силы кивнуть. — Ты в порядке? Что произошло? О, он знал, что с ним произошло. Хоть и не взращенный своим отцом-оборотнем, сын Энселя был прекрасно осведомлён о своей подавленной сущности и всех прелестях, что лишила его мерзавка-мать тысячу лет назад. Но, как оказалось, заклятие Эстер было несовершенно, или подавило попросту не всё. Иначе как объяснить тот факт, что он только что запечатлелся буквально на мёртвом, хоть и неразложившимся за сотню лет теле одной из сильнейших, если не самой сильной, ведьм истории. А может, и не ведьме вовсе. — Таких, как она, мой народ называет тотемами. Так говорила Селест, когда Клаус вернул себе самообладание и уже отдал приказ слугам привести тело давно почившей девы в «презентабельный» вид «подарка», достойного самого себя. — Все они непременно выдающиеся в прошлом ведьмы, что прошли ужасающий обряд очищения, чтобы впустить в себя самого духа природы, стать вместилищем его силы и вершить от его имени порядок в мире живых. — Каким же образом тогда она погибла? — впервые за всё это время подала голос Ребекка, беспокойно переглядывающаяся с Марселем и одновременно с ним следившая за ожесточившимся лицом безмолвствующего брата. — Вряд ли она умерла от старости — её тело молодо, а сама она прекрасна. Пусть и… такая мёртвая. — Ведовство не то же самое, что магия, — с противной улыбкой почти насмешки отвечала Селест. — Пусть по меркам ведьм и сверхъестественных существ тотемы практически всемогущи, неуязвимых нет и никогда не будет. Иначе бы баланс природы был нарушен, а сущность её духов противоречила самим себе. Но ты права — вряд ли тотем занялся самоубийством. К тому же железо обжигает их, словно калёный металл. Наверняка тело самовосстановилось уже после непосредственной смерти. Но если эту девушку поместили в гроб живой, я боюсь представить, какие муки она вытерпела и какие ужасные ожоги покрыли всю её кожу прежде, чем она обрела спасительный покой во мраке. Неуязвимая Ребекка вздрогнула от страха, новообращённый Марсель едва ли не подпрыгнул, а полный великой силы первородного вампира, закалённого годами страданий и боли, Элайджа покрылся мурашкам, стоило грохоту наполнить трапезную. Все трое вместе с еле подавившей визг Селест обернулись в сторону Клауса, что успокаивал самого себя стоя в проходе в бальную комнату. Под натиском его руки треснуло дорогое, покрытое искусной резьбой дерево дверного откоса. Вампир издал утробное рычание, злясь одновременно на себя за падкость на идиотские волчьи повадки, привязавшие его к буквально неразложившемуся трупу тотема, и на тех, кто причинил ей при жизни вред. Никто не видел, охваченные очередной удушливой волной беспокойство за самочувствие члена семьи Майклсон, как губы излишне наблюдательной Селест изогнулись в коварной усмешке.***
Как бы сильно не злился Клаус, как бы ни крушил всё вокруг, не грыз собственные руки, будто в попытке искусать локти, он не мог ничего сделать с тем, что его привязанность к тотему росла с каждым днём. Для девушки был заказан новый гроб, имеющий вместо «М» на крышке герб семьи Майклсон. Теперь он стоял в комнате гибрида, будучи практически всегда раскрытым наполовину. Селест рассказал о том, как вычитала в книге одной из живущих ещё в XVI веке старейшины её рода о некой Рафаэль Ривольте, а если быть точнее — Рафаэль де Лакруа де Стрегери. Как с помощью сильной поисковой магии всего ковена, подчиняющегося ей, ведьмы отыскали примерное местоположение гроба в Атлантическом океане. Как вампиры из её охраны, выделенной Элайджей, получившие на время с помощью их магии возможность дышать под водой, неделями искали и достали его из толщи воды, а после привезли в Луизиану. Вместе с телом Рафаэль на дне железного гроба были обнаружены её дневники. Солёная вода океана их безвозвратно испортила, однако магия Селест быстро вернула «товарный вид». Сначала сопротивляясь желанию изучить их вдоль и поперёк, совсем скоро Клаус сорвался и открыл первые записи в достаточно дорогом кожаном переплёте. Именно с того момента он начал чувствовать больше, чем связь импринтинга. И именно с того момента он поставил точку в вопросе существования любви, ибо никаким иным словом не мог более описывать то, что начал испытывать к умерщвлённой красавице из прошлого. Март, 1537 Раньше я думала, вот, мы — ведьмы и ведьмаки ковена Стрегери, — мы непобедимы, мы сильны тем, что ничего не боимся. И лишь со временем я осознала, что страх — это вовсе не проявление слабости. Именно страх позволяет нам быть сильными и заставляет нас стать ещё сильнее, чем мы есть. Не только боязнь смерти — наши чувства к другим людям порождает страх. Страх за их жизни, жизни родных и близких. Когда кто-то из круга людей под названием семья, куда входят не только те, с кем у нас одна кровь, занемогают непонятной хворьбой с ужасно сложным названием, первым делом мы спрашиваем у лекаря — а это опасно? Какой вред причинит эта хворь дорогому человеку, насколько сильно ему будет плохо, и сколько нам потребуется сил, чтобы сделать ему хорошо. Именно страх за любимых заставляет нас порой действовать в союзе с недругами против общего врага, ведь поныне мы ещё больше страшимся за свою семью. Страх того заставляет нас меняться, даже если это происходит на подсознательном уровне. Страх и только страх даёт нам возможность переступить через него же, именно в этом шаге и заключается наша сила. На страницах дневника Рафаэль описывала свою жизнь в какой-то глуши среди ковена Стрегери. Это древнее сообщество ведьм в нынешней Италии, прославляющие Луну и её проявление в лике триединой Богини. Клаус узнавал о ней всё, проживая жизнь с начала отрочества до момента, когда какой-то местный аристократ не выбрал её в себе в жёны за красоту, ум и свет, что таила в себе де Лакруа. Майклсон читал об ошибках молодости и первой влюблённости в мальчишку из соседнего селения. О наивных мечтах и разбитых о реальность жесткого мира надеждах. О бессердечности к собственной племянница тётки-регенте — единственного родственника, который растил брошенную по её словам родителями малютку на произвол судьбы. Какой-то богатенький ублюдок оставил мать Рафаэль после того, как роман с ней наскучил и даже начал мешать жизни аристократа. Возможно он даже не знал о беременности старшей де Лакруа.Слабая умом и душою, с разбитыми розовыми очками и сердцем Ариэнна бросилась со скалы уже после родов и многочисленных попыток свести счёты с жизнью, которые пресекались её старшей сестрой Раймондой. Однако последняя не уследила за родственницей, когда была поглощена заботой о здоровье слабой с рождения малютки Раф, что и привело к смерти её матери, не желающий жить без своего Габриэля даже ради их общего ребёнка. Рождённая в самую тёмную ночь в канун на первый зимний день уходящего года, Рафаэль будто бы не имела и шанса выжить. Не крик первым оглушил комнатку в добротном срубе Раймонды, где та жила с сестрой, а истошные вопли безутешной матери мёртворождённого дитя. Как именно девочке удалось выжить (или ожить), сама де Лакруа-младшая не знала, о чём писала в своих записях. Однако упоминала, что тётка, всякий раз слыша вопрос, отказывалась давать ответ, хотя в её чёрных, как уголь глазах, юная ведьма видела — спасло её явно не чудо и не благодать духов природы. Рафаэль была талантливой ведьмой. Однако больше ведовства ей нравилось создавать. Пусть и холодная, Раймонда всегда потакала прихотям племянницы, желающей творить, и покупала дорогую по тем временам бумагу, на которой с помощью угля её подопечная запечатлевала разные картины. Некоторые рисунки были ввязаны в дневник верёвкой вместе с другими, исписанными текстами листами. Их домик, лесную речку, любимые белые розы, компанию детей-непосед, соседского котишку Тишку (полное имя животинки, между прочим, было Тимотео фон Скварчалуппи). Возможно израненная детская душа описывающей эти моменты ведьмы не видела очевидную привязанность к ней сестры почившей матери, однако Клаус не мог не заметить искажённой, но любви тёти к племяннице. Это напоминало ему о матери и её ужасном деянии против своих детей, а главное — внебрачного сына от оборотня. Хотя, может, это просто были попытки чудовища побыть хотя бы единожды чем-то, что можно назвать подобием человечного существа? В сей задумчивости, Клаус поправил и так идеально уложенный локон Рафаэль, вложил в сложенные на животе руки белую розу с колбовидным, полураспустившимся бутоном и закрыл крышку лакированного гроба.