«Ангелы поют вместе с вами во имя Господа, будьте учтивы к ним» звучит с самого детства вокруг бессемейных мальчишек, начиная от самого раннего подъема и распевки и заканчивая вечерней молитвой, проходится тонкой нитью сквозь рутинную скуку.
Цукишима знает, что поет лучше многих, слышит это в надорванной верхней ноте с заднего ряда, видит и в движениях святого отца, который как будто по-особенному крестит его в перерыве между отмахиванием тактов, чувствует в резком запахе пота от второго парнишки-солиста, тянущегося рыжей макушкой, видимо, к небесам в попытках справиться с интервалами. Он знает, что сияет здесь, в этой маленькой церквушке на краю их городка, острит бессовестно на остальных послушников, а сам мечтает о большем.
Одной тарелки для насыщения ему не хватит, такая маленькая конкуренция не удовлетворяет его полного желания быть победителем. Бриллиантом. Совершенством, достойным встречи не с простыми ангелами, а серафимами с десятком крыльев и сотней глаз, знающими все тайны этого мира.
Слава ведь не считается грехом. Только гордыня. До этого ему далеко, авторитет тех, кто поет в столице он признает.
— Кей, тебя приглашают в главный хор страны, — не без гордости выдает после одного из конкурсов святой отец со светлой надеждой на его успех. Наконец-то.
Ему шестнадцать, когда удается переступить порог столичной епархии, встать в один ряд с уже более способными юношами, которые уже совсем непохожи на его бывших друзей. Все, как один, точны и убийственно холодны, как и он сам, по крайней мере, на репетициях. Готовы разорвать глотки за лидерство в песнопениях, как оголодавшие волки. Он все еще чувствует превосходство перед ними, от них смрадит жадностью, а он только-
— Рады приветствовать в наших рядах нового юношу. Цукишима Кей, верно? — новый дирижер не похож на того старика из первой церкви, этот парень (а иначе его не назовешь) выглядит слишком много, по-бунтарски поправляет слезшую на глаз черную челку и подозрительно сильно цепляется взглядом.
Не за лицо. За шею. Это он нашел его?
— Я Куроо Тецуро, командир этого строя голосов, — а он не прочь разбрасываться пафосом! — Покажешь, на что способен в общей массе?
Краем глаза Кей видит, как на губах соседей появляется усмешка, но все еще уверенно кивает. что может пойти не так?
— Начнем с аллегро.
Первые ноты органа, и со всей присущей легкостью голос вступает в первый такт, но тут же останавливается широкой рукой.
— Еще раз. Тональностью ошибся.
Хорошо, он не гордый, может повторить пару тактов снова. Заново звучат клавиши, Цукишима едва вступает в музыку, но тут же останавливается взглядом дирижера. Пробует снова.
И снова.
И снова.
Наконец, спустя десяток тактов в его голову метко, словно стрела, дирижерская палочка.
— Как думаешь, почему я тебя останавливаю?
Потому что сумасшедший?
— Отвечай.
— Я не знаю.
Огонь интереса в глазах напротив гаснет, оставляя желтую потрепанную краску в чужих зрачках. Что это значит?
— Оставайся в заднем ряду, отработай для начала мозг, а потом уже рот, которым тебе впору работать за углом.
Он едва удерживается на ногах, норовя свалиться от, кажется, первой встречи с несовершенством. Цукишима? Взял не ту ноту? Да этот Куроо-сан просто шутит, изводит для лучшего… Ничего, уже завтра он будет в первой линии!
Этого не случается и завтра, и через неделю, и через месяц упорной работы в компании высоких придурков с последнего ряда. Медленно, но верно в ладонях появляется, а в сердце прорастает зерно сомнений, останавливающее корнями ток крови по телу.
Он такой же, как все? Нет уж, он еще покажет свой идеал, ангелы не отвернутся от него. Цукишима не спит. Сбегает после отбоя в исповедальню, отрабатывая каждую ноту по сотне раз. Орган не нужен, его звук уже давно впитался в рубашку, постепенно пропитывая и бледную кожу пятнами. Отчего-то черными.
Он не слышит ошибки. Ни днем, среди хора, ни ночью наедине.
— Что вы делаете? — наконец терпение заканчивается, а руки буквально прибивают тело Тецуро к ближайшей стене в перерыве репетиции. — Я пою в сотню раз лучше, чем идиоты с первой линии! Я звучу-
—
Твой голос такой же посредственный, как и у бедняков за забором.
Колет сильнее, чем стоило бы ожидать. Сомнение уже не простой сорняк, а крепкое дерево, давящее к земле сильнее, чем сила эмоций.
—
Я взял тебя лишь из жалости, чтобы не мучал старика-Укая своими выходками.
Дирижер отнимает его руки от себя, прибивает к стене, едва не забивая взглядом в ладони гвозди на манер Иисуса, топит собственным золотом, что ползет по телу и мешает сдвинуться. Мидас с едким нутром. Сам сатана, забравшийся в обитель веры и крестов.
—
Твоя глотка, Цукишима, и правда сгодится только для того, чтобы отсасывать.
— Где доказ-
— Деревенский мальчишка… Думал, словишь все звезды мира, как только переступишь этот порог? Проваливай, если не тянешь.
Напоследок Куроо оставляет ему лишь рану на полгруди, что кровоточит все той же тьмой. Занес свою заразу напрямую…
С той встречи Цукишима не спит совсем, пропадая до утра в исповедальне, а днем заново разбиваясь о холод дирижера, чтобы напитаться злостью и ночью заново скрыться за дверьми.
Его идеал еще не достигнут.
—
Деревенщина, — палочка с размаху бьется о запястья. От боли на глазах выступают слезы, но нужно сдержаться.
Он создан быть лучшим.
—
Посредственность, — руки дрожат, как и веки, норовящие дать слабину. Куроо этого он уж точно не покажет.
Он имеет право быть…
—
Ничтожество, — чужой холод иглами, полными желчи, проникает сквозь кожу, подпитывая огромное Древо жизни, чтобы выточить его собственный крест, ранит, разъедает, словно яд, все, до чего может дотянуться.
Слеза соскакивает по щеке вниз, собирая свет единственной на исповедальню свечи. На улице глубокая ночь, и Куроо ее полноправный король, не святой отец, правая рука Вельзевула, уже собирает гвозди, чтобы прикончить его душу за грехи.
Это наказание за славу?
— Отправляйся спать, слабак, завтра выступление
В кровати Кей оказывается распотрошенным так, что не может заснуть. Оттого, стоя в первой линии на конкурсе, он не слышит остальных голосов, следит только за крепкой рукой Куроо и едва держится, чтобы не свалиться на колени в попытке вымолить пощаду.
Аллилуия, Аллилуия, Аллилуия…
Вступает он на инстинкте, все еще не сцепляясь голосом с остальными солистами, руки холодные, но запястья пылают адским огнем, а собственная песня вряд ли похожа на его обычную мысль.
«Убейте меня, Ангелы, заберите мою душу на небеса»
Взгляд дирижера горит, окутывает пламенем, а внутри самого Цукишимы лезут крылья, вряд ли белые. Они испорчены чужим ядом, Сатана теперь его бог, ради него в глазах слезы, а зрачки слепит от сияния солнца за витражом.
Его не осталось, он лишь хлебная крошка на столе после пира, ничего не значащая мелочь, ничтожество, которое раздавится ботинком святого отца. Это он был главным блюдом на этом празднике, не вкусителем всех богатств.
Его душа пуста. Ее забрали себе великие, сошедшие на его последнюю песнь, тело уже не имеет смысла, валится за кулисами в объятиях дирижера.
— Что происходит, Кей? — Куроо взволнован и не чувствует бешеного пульса под концентным костюмом.
— Совершенство.
Он вознесся на небеса.
