Она не дышит, сердце не бьется.
Стынет в руках ее нежное солнце.
Непорочный несет за собою грехи.
Она — убийца, любовь разливает в духи.
Такой исход для обеих оказался едва ли не самым очевидным. Ее, как великую царицу, как мать огромной империи, власть вынуждала поступить всецело верно — отвергнуть; ради себя, ради доверия народа, ради нее. Убеждать Дашкову не приходится вовсе — она абсолютно все понимает; понимает, что государственный долг всегда стоит гораздо выше простых человеческих чувств — наивных, больных и острых. А еще понимает, что их роман, как что-то совершенно невозможное, бурное и запретное, когда-нибудь должен был непременно закончиться, как заканчивались все остальные. — Прости меня, — Екатерина обнимает ее крепко, жадно, почти до хруста под ребрами. В спальне темно и по-зимнему прохладно; тонкий балдахин пропускает противный сквозняк, и без того бледная кожа княгини тут же покрывается противными мурашками. — Прости меня, если сможешь, Катрин. Императрица понятия не имеет, как и в какой именно момент они дали друг другу эти дурацкие прозвища — слишком много времени прошло, воспоминания стерлись начисто. И еще понятия не имеет, отчего вдруг припадает губами к чужому, безбожно дрожащему плечу, но Катя руку не одергивает, наоборот — расслабляется будто бы, прикрывает огромные голубые глаза, совсем-совсем тихо бормочет что-то про помилование, а потом добавляет чуть громче и куда увереннее: — Я ведь все, все и сразу тебе простила, Като, — сама опускается на белые простыни, прогибается в пояснице настолько податливо, с готовностью, что Катерина замирает над обнаженным телом. Царице за саму себя ужасно, непростительно стыдно — и за ложные надежды, которыми все это время ее кормила, и за подлое предательство, которое она, ее Катрин, так просто приняла. — Даже Сашу тебе твоего простила, клянусь… Екатерина чувствует, как чужие руки медленно обвиваются вокруг ее шеи, чувствует беспокойное горячее дыхание. Катенька ведь все помнит. Сначала сухих губ касается своими совсем осторожно, потом смелеет и женщину на себя почти опрокидывает, позволяя опустить ледяную ладонь на свое правое бедро и, не отводя пристального, откровенно прожигающего взгляда, судорожно провести вверх-вниз по оголенной коже до колена и обратно. — Ты меня любила, да? — спрашивает и чуть отстраняется, чтобы, впрочем, тут же беспомощно застыть прямо напротив ее глаз. Глаза у Дашковой не голубые уже, а серые, полностью выцветшие. Она несколько раз моргает, смахивая соль с длинных ресниц, улыбается: — Я люблю, — произносит вкрадчиво и серьезно, голос будто опускается на полтона ниже. Катерина слышит бешеный стук ее сердца, слышит, как она крепко сжимает напряженными пальцами накрахмаленное одеяло. — Но любовь и политика в нашем случае несовместимы, правда же? Императрица чертовски ценила в ней эту честность, здравомыслие и чуткость. Катя ведь даже не спрашивала ее ни о чем — поняла все сама, наверное, еще очень-очень давно, и спокойно смирилась. Но Екатерина не умеет вот так просто. Не умеет так легко прощаться; отпускать тех, кто столь дорог, кто сумел зацепить, кто смог залезть так глубоко под кожу и расцарапать ногтями до крови, до открытых, ноющих, незаживающих ран. Она не осознала, не переболела, не долюбила. — Ты же вернешься ко мне? — спрашивает первое, что приходит в голову, бережно убирает с лица чуть кудрявую темно-русую прядь. — Пообещай, что вернешься. Катя звонко смеется. Катя понимает, что сморозила глупость.***
В день казни холодно, снежно и многолюдно. Государыня, честно сказать, совершенно не понимала, какая такая неведомая сила каждый раз тянет людей на дворцовую площадь — как можно так спокойно, так холодно и равнодушно смотреть на то, как кого-то лишают жизни? Как можно лишить кого-то жизни? Екатерина не знала. И оправданий для самой себя, для матери-правосудия, у нее тоже не было. Она точно могла бы найти сотни, тысячи оправданий для нее; для своей глупой, безумной, опрометчивой любви. Но и ей, видимо, никакие оправдания больше не нужны. Чистый белый снег медленно, огромными пушистыми хлопьями опускается на давно замершую землю, покрывает дороги, красиво оседает инеем на ее длинных ресницах. Катрин не плачет. Катрин, кажется, быстро и беззвучно молится. Молится за ту, что стоит на высоком дворцовом балконе. И сердце той внезапно щемит болью. Вязкой, смертельной, ноющей. Императрица зажмуривается. Не видит ничего; слышит только крик беснующихся людей с площади и свой сильный, надрывный кашель, рефлекторно прижимает к обветренным губам шелковую перчатку. А когда открывает глаза — сквозь пелену непроизвольных слез замечает на чисто-белой ткани темно-алые брызги. Кровь. Ее кровь. Стынет. Замерзает.